Лесков Николай Семенович - Сибирские картинки 18 века

ign="justify">  При таких проволочках все следы совершенного убийства, разумеется, исчезли, и дело "предано воле Божией"; а в новом указе митрополита Селиверста (от 22 ноября 1752 г.) сибирское духовенство получило ещё "наикрепчайшее подкрепление неподчиненности своей, узаконенное митрополитом Арсением в указе 22 июля 1742 года". Сибирское духовенство "подкреплялось" и заняло такую позицию, что общее правосудие для него ничего не значило.

  Так и продолжалось до 1762 года, когда Екатерина II назначила в Сибирь губернатором бригадира Чичерина, которого одни с любовью величали "батюшкой", а другие с ужасом называли "бешеным конём".

  Тут пошло другое.

  

XIX

  

  

  Денис Иванович Чичерин был человек не злой и даже, может быть, добрый, но гордый, заносчивый и пылкий: спорить с ним было не легко, да и дух правительства в это время переменился и не давал более преферанса "духовным командирам над светскими".

  

  Денис Ив. Чичерин, капитан сем<ёновского> полка, при восшествии им<ператора> Петра III "отставлен премьер-майором, но не долго находился в бездействии: имп<ератрица> Екатерина II, переименовав его в бригадиры, определила губернатором в Сибирь. Пользовался особенным доверием монархини" (Слов<арь> достоп<очтенных> люд<ей> р<азных> з<ваний>, т. V) (Прим. автора.)

  

  Чичерин мог остановить дерзость и находил в этом своё удовольствие: он приехал в Тобольск "с превеликою пышностию", и застал здесь на митрополичьей кафедре Павла Конюскевича.

  

  Павел Конюскевич был митрополитом в Тобольске с 1758 по 1768 г. Вместе с Чичериным служил в Тобольске шесть лет (с 1762 по 1768). (Прим. автора.)

  

  О Чичерине в Сибири, разумеется, знали и чиновные люди, ожидали его "с притрепетом" и говорили, что он "ужасно себя покажет", но духовные "небрегли, уповая на законы Арсениевы". Знатоки жизни обращали внимание на то, что Чичерин перед этим был в немилости и "долго находился в бездействии", а между тем очень любил властвовать, и потому, как бы взалкав, теперь "скоро себя вознаградит за всё терпение". При этом уверяли, будто он получил от монархини безмерные полномочия и "волен на всех в жизни и смерти". Рассказывали также чудеса о его великом богатстве и царственной щедрости: "кто ему угодит, он того в дворяне произведёт и золотом засыплет". А Денис Иванович знал, что ему предшествует такая выгодная молва, и сделал так, что превзошёл, все слухи, предшествовавшие его прибытию в Тобольск. Он поразил Сибирь своим вступлением в её пределы. Одной прислуги с ним приехало полтораста человек, - в числе которых были гайдуки, скороходы, конюхи и повара. Сам он въехал в богатейшей карете, за которою следовал "штат", состоявший из лиц военных и гражданских, и, вступив в дом, никого из духовных особ к себе не позвал и сам к митрополиту не поехал и даже объявил, что "не желает иметь с ним знакомства". С первого же дня своего приезда Чичерин стал приглашать к своему столу "ежедневно не менее как по тридцати сторонних особ из разных сословий, а в нарочитые дни и более", но ни разу не позвал митрополита или кого-нибудь из духовенства. В обхождении со всеми он тоже был прост и обо всех участливо узнавал, кому как живется, но об одном митрополите ничего не хотел знать. Митрополит Павел почувствовал обиду от этого пренебрежения, но ещё не сробел и надеялся дать Чичерину урок и заставить его понять, что духовное величие выше плотского: митрополит скрыл обиду на сердце своём, терпел до "торжественного именитого дня Александра Невского" и в тот день собрался служить с великою пышностью, чтобы напомянуть людям и о своём величии. Говорили, будто бы он намеревался даже чем-то "уловить Чичерина в несоблюдении" и хотел произнесть ему обличение; но все эти намерения митрополита остались невыполненными, а Чичерин страшно восторжествовал. Дело было в том, что это рассчитанное столкновение произошло в орденский день того самого ордена, которого Чичерин был кавалером и "имел его одеяние". А потому едва митрополит начал своё торжественное служение, незаметно чем превосходящее обыкновенное архиерейское служение, как на площади Тобольска открылось никогда ещё здесь не виданное и поразительное зрелище: это было шествие, которое совершал сам Денис Иванович Чичерин, "облечённый в орденскую мантию" (которую простой народ называл "мантилией"). Он шествовал в собор в сём величественном и никем до сей поры не виданном одеянии, сопутствуемый военными и гражданскими чиновниками в расшитых мундирах, а за ними всё множество людей, которые успели собраться и следовали за великолепным выходом Чичерина. В городе все побежали смотреть на губернатора, и смятение, сделавшееся по этому случаю, проникло даже в храм, где служил архиерей, и здесь, как заслышали, что по улице идёт губернатор "в мантилье", все выскочили из Церкви и гурьбою повалили встречать и сопровождать Чичерина в мантии... Митрополит остался в храме с одними своими сослужащими, да и из тех нашлись легкомысленники, которые бросились к окнам и всё позабыли, смотря на Чичерина, который казался им "совсем как карточный король". Зрелище это имело какое-то ошеломляющее влияние на тобольцев. Говорят, что когда "Чичерин в мантилии" и со свитою из военных и гражданских чинов прошёл уже весь путь от своего дома до собора и поднимался на всходы храма, то растерявшиеся звонари, не зная, как им поступать, подняли трезвон, а народ вопрошал: "неужели ещё Соломон более сего был в славе своей"? И в храме люди будто уже "ни пения, ни молитв не слыхали, а единственно только великолепию вельможи дивились". По окончании же службы, когда Чичерин обратился к выходу, "не удостоив говорить со владыкою", то все люди опять и устремились за своим пёстрым "карточным королем" и не ожидали владыческого благословения. Так всех пленило и увлекало показанное Чичериным великолепие, перед которым благочестие города Тобольска не устояло, и люди обнаружили всю свою суетность!

  "Народ рукоплеща" проводил батюшку Дионисия Ивановича до его губернаторского дома или "дворца", и по пути многие "ловя лобызали его руки, кои он простирал им из мантии".

  

  Об этой "мантии", или "мантилии", в которой Чичерин сделал "орденское шествие", рассчитанное на то, чтобы импонировать тобольскому митрополиту Павлу Конюскевичу, упомянуто у Бантыша-Каменского, но указание, кажется, не обстоятельно и сбивчиво. Чичерин приехал в Сибирь в 1762 г., а в 1765 получил орден св. Анны, тогда ещё голштинский; орден же Александра Невского дан ему в 1785. Митрополит же Павел "спасовал" перед Чичериным и "уволился в Киев по обещанию в 1768 году". Следовательно, демонстративное "шествие", в виде короля, Чичерин мог произвесть не ранее 1765 года и, вероятно, был при том в "орденском одеянии" или в мантии св. Анны, а не Александра Невского, красная бархатная мантия которого на белом подбое установлена только в 1797 г. имп<ератором> Павлом при "улучшении одеяния" этого ордена. Чичерин тогда уже не жил (ힿ). (Прим. автора.)

  

  Потом же Чичерин "давал обед при громе музыки, орудий и неумолкаемой ружейной стрельбе".

  Митрополит Павел увидал, что ему с таким противником не справиться: он более на Чичерина и не пошёл, а стал говорить о своём желании ехать в Киев на богомолье. Губернатор же забирал ретиво, и управление его многим нравилось; это было управление во вкусе Гарун-Аль-Рашида: Чичерин вставал с постели в четыре часа утра и допускал к себе всех просителей без доклада, и решал сам дела всякого рода без исключения. Такое судбище у нас до сих пор имеет своих приверженцев. Чичерин выслушивал жалобщика и сейчас же посылал за ответчиком, а иногда и прямо сразу определял: кто прав, а кто виноват, и "правым оказывал скорее удовлетворение, а ябедников наказывал в то же время". Наказания он часто производил "отечески", т. е. собственноручно, или через "ближайшую особу". Это тоже нравилось; говорили: "отца родного не надо как Дионис Иваныч: поучит, а несчастным не сделает". "Так поступал он и с подчиненными своими, впадавшими в проступки; но за гневом немедленно следовали милости, а если то было напрасно, то и извинения". "Вспыльчивость и горячность его не долго продолжались", и когда гнев с него сходил, он "старался оказывать каждому услуги" и слыл за человека "доброго сердца". "В занятиях был неутомим" и легко переходил от одного дела к другому. Он не только был высший правитель "обширнейшего края", но не пренебрегал и низшими обязанностями полициймейстера: вставал ночами, брал с собою гусаров и вдруг наезжал в такие места, где могли быть тёмные сборища и беспорядки, и сейчас же сам восстановлял здесь порядки... Даже самое увеселение собранных им к себе гостей не удаляло Чичерина от страсти к быстрой расправе. "Если до него доходили какие-либо происшествия во время съездов (т. е. при гостях), то он без малейшей перемены в лице переходил из гостиных покоев в канцелярию, допрашивал здесь прикосновенных и виновных наказывал, а потом возвращался к дамам с приятностью, не объявляя никому о том, что делал". Только особенно близкие персоны знали, что значит такое удаление. Получив во время бала известие о том, что у него показались пугачёвские шайки, Чичерин вышел из залы, оставив гостей веселиться, а "когда надлежало гостям разъезжаться, он роздал повеселевшим чиновникам запечатанные конверты и отдал приказ выступить двум ротам, "с тем, чтобы врученные бумаги были вскрыты не позже, как по прибытии их в назначенные места". От этого в Тобольске получился большой эффект; но там, куда выступившие пришли, их встретили неудачи, зависевшие от того, что скорое распоряжение, последовавшее под звуки бальной музыки, оказалось очень неудобным при встречах с разбойниками. Впрочем, к удовольствию Чичерина, посланные им "экспромту" войска хотя и пострадали и самых важных людей упустили, но всё-таки изловили несколько "бунтовщиков, вспомоществовавших Пугачеву", и Чичерин сейчас же четверых из них повесил в Тобольске. Это почиталось достаточным, в смысле благоприятного впечатления...

  Чичерин видел, конечно, и все дурные стороны местного церковного управления и не прочь был сделать что-нибудь лучшее; но, по его мнению, - ему "не с кем было об этом говорить"; митрополит Павел, которого он застал в Тобольске, был ему неугоден, а митрополит тоже говорил, что "не желает имати в нём тивуна или судью духовных дел, по примеру тивуна Маноилова, исправлявшего чин церковной оправы".

  

  Упоминается в Стоглаве, Š 525. (Прим. автора.)

  

  На этих их "контрах" застряли и сборы за "небытие", и беспрепятственно совершалось "донимание за скверноядство". Чтобы улучшить что-нибудь в церковном управлении, Чичерину казалось необходимым сбыть с рук Павла и посадить на его место другого человека, более с ним согласного. Но Павел просился на богомолье, а пока всё-таки не уступал и старался платить Чичерину око за око и зуб за зуб. Наконец он до того рассердил Чичерина, что тот (как повествует "Тобольский Летописец") "во время гулянья на масленице приказал своим прислужникам нарядиться в монашеское платье и в таком виде заезжать в городские кабаки и развратные дома; а митрополит, в свою очередь, в отплату Чичерину, приказал (sic) в одной градской церкви на картине Страшного суда изобразить на первом плане Чичерина, которого тянут крюком за живот в пекло рогатые бесы".

  

  Выписано из "Тобольск<ого> Летописца". (Прим. автора.)

  

  Чичерин этого будто не устыдился, а только смеялся над этим. Он уже так "усилился", что стал "давать около Тобольска чиновникам заимки и производить их в сибирские дворяне", и митрополит, видя его усилие, опять начал проситься у Синода в Киев на богомолье, где и умер, а на его место в Сибирь был назначен Варлаам (Петров), "брат славного новгородского митрополита, с которым Чичерин находился в дружеских связях".

  

  Слов<арь> дост<опамятных> люд<ей>, т. V, стр. 279. (Прим. автора.)

  

  Варлаам делал всё угодное губернатору: он назвал "сбор за небытие" "самонужнейшим государственным делом" и не мешал Чичерину "быть тивуном" на самом деле: при нём Денис Иванович ездил ревизовать духовенство и забрал к себе несколько попов в канцелярию, куда имел обычай заходить иногда по-домашнему - в бешмете и с арапником в руке.

  Однако всё это сокрушило только тех, которые попались "тивуну", а остальные продолжали все свои бесчинства и "гонялись за очищением скверноядства". С этой последней заботой здесь дошли до такого исступления, что в постоянных охотах "попы даже дни позабыли", что и послужило этому делу как бы к закончанию.

  

XX

  

  

  В 1780 году Чичерин, произведённый в чин генерал-поручика, оставил Сибирь. Духовенство приободрилось и повело дело по старине, в духе "Арсениевой независимости". "Народцы" терпели в молчании. Над Европой пронеслись величайшие события, именуемые французскою революциею; в Москве побывали дванадесять язык; облеченные доверием государя, сенаторы Лопухин и Нелединский, увидав расправу с молоканами в Харькове, делали представления в духе терпимости; и всем было известно желание императора "воздержать начальников в пределах их власти" ("Русский Архив", стр. 104), а в сибирских тундрах с крещёными "народцами" делали всё, что хотели, и это необузданное бесчинство дошло до того, что наконец сами просветители потеряли память и разучились различать дни в неделе.

  В 1819 году поехал по Сибири какой-то "именитый путешественник". Прибыв на реку Таз, он пожелал присутствовать при богослужении в тамошней церкви, "в чём, однако, не мог получить себе удовлетворения".

  

  Предложение министра духовн<ых> дел, получ<енное> архиеписк<опом> тобольским Амвросием Келембетом 16-го апреля 1820 г. (Прим. автора.)

  

  Почему именно богомольный путешественник "не получил удовлетворения" - из материалов, дошедших ко мне от генерала Асташева, не видно; видно одно, что "сие было в четверток, но местный священник доказывал путешественнику, что день тот был пяток, и таким образом (выходит, что) вместо воскресного дня священник отправлял службу в субботу, а воскресный день оставлял без литургий".

  Путешественник написал об этом в Петербург князю Александру Николаевичу Голицыну. Князь Голицын тогда имел обширную власть: он был министром духовных дел и народного просвещения,

  

  С 16-го ноября 1817 г. (Прим. автора.)

  

  а сверх того

  

  В 1819 г. (Прим. автора.)

  

  управлял ещё министерством внутренних дел и именовался главноначальствующим над почтовым департаментом. Он мог сделать очень много и вообще "эту эпоху деятельной жизни своей ознаменовал подвигами, достойными перейти в потомство".

  

  Слов<арь> достопамятн<ых> людей, т. I, стр. 418 (Прим. автора.)

  

  Его уже называли: "друг царя и человечества",

  

  Ibidem

  

  и он действительно нередко успевал быть "доступен голосу обидимых несправедливостью" и "не любил нетерпимости, а уважал чистое христианское благочестие".

  Письмо, написанное путешественником с Таза, пришло к князю Голицыну одновременно с "известием из Туруханска, что священники тамошнего края заражены корыстолюбием и сильно притесняют ясашных инородцев".

  Оба известия, кажется, последовали из одного и того же источника, т. е. от путешественника, который увидал беспорядки и злоупотребления сибирского духовенства и находил себя в благоприятных условиях для того, чтобы обратить на это непосредственное внимание "высокомощного друга человечества".

  

  Такой образ действий тогда не считался за дерзкое вмешательство "непризванного самозванства", и все знали, что откровенные мнения сенатора Лопухина о русской набожности были приняты государем как умное и правдивое слово, а Лопухин смотрел так, что "хотя у нас в школах и на кафедрах твердят: "люби Бога, люби ближнего", но не воспитывают той натуры, коей любовь свойственна; а это всё равно как бы расслабленного больного, не вылечив и не укрепив, заставить ходить" ("Р<усский> Арх<ив>" 84 г., стр. 17). (Прим. автора.)

  

  Голицын немедленно же дал ход этому делу, направя его "по ведомству духовных дел". Архиепископ тобольский Амвросий (1-й) Келембет,

  

  Еп<ископ> тоб<ольский> с 1806 по 1822 г. (уволен 21-го дек<абря> 1822 г.). См. Юр. Толстой. (Прим. автора.)

  

  16-го апреля 1820 г., получил от князя Голицына "строжайшее предписание произвесть немедленное и самострожайшее следствие", как о священниках "сильно притесняющих ясашных инородцев", так и о тазовском священнике, который помешал дни.

  Дела эти, показавшиеся Голицыну за что-то необычайное, в Тобольске никого не удивили: здесь все знали, что ясак собирается с дикарей духовными искони и постоянно и всегда в произвольном размере; священники же, странствуя в отдалённых местах, "путают дни", а потому за это даже нельзя было строго и взыскивать, так как у священников "часов численных не было и в разъездах их дни у них нередко приходили в забвение".

  Архиепископ Амвросий доставил объяснение, что "на притеснения ясашных священниками" жалобы действительно иногда бывали, но что дела эти были несерьёзны и "или прекращались сами собою, за давностию времени, или оканчивались взаимным примирением; а если дикари могли представить несомненные доказательства, что их "обирают", тогда причту "был выговор".

  Князю Голицыну, однако, рассказали, что в Сибири все исследования о разорительных поборах духовенства производит обыкновенно "один соседний священник над другим таковым же", и потому они друг друга покрывают и лгут, и на их исследования полагаться нельзя. Голицын поблагодарил за указание и принял против сибирской поповской взаимщины такие меры, которые, по мнению этого высокопоставленного вельможи, должны были положить конец злоупотреблению следователей, а вместо того сделали невозможным даже самое начало следствия.

  

XXI

  

  

  Министр духовных дел и народного просвещения назначил следствие над "тазовским забвенником" и над притеснителями диких скверноядцев, предписав, чтобы следствие это производилось "с прикомандированием депутата со светской стороны". Депутат с светской стороны ещё мог быть допущен по уголовному делу, в котором вмешаны миряне и клирики, но по делу чисто церковному, каково есть по своему существу недоразумение между прихожанами и духовником, - депутат с светской стороны представлялся лицом неуместным, излишним и крайне нежелательным. А потому в Тобольске думали, что архиерей Амвросий Келембет "не подчинится" и не допустит светского депутата к следствию между прихожанами и их духовником, но Амвросий не только подчинился, а даже засуетился и заспешил. Он призвал к себе секретаря консистории и "повелел ему в два дня сделать всё как указано". Тобольская консистория рассудила, что уж если спешить, так спешить, и действительно в два дня провели всё: доклад, журнал, особый протокол и исполнение, - и всё в том духе, как угодно было "другу людей". По предложению или предписанию, полученному тобольским архиереем только 16-го апреля, 19-го апреля уже был послан "самонужнейший указ" консистории в туруханское духовное правление "о самонаистрожайшем производстве следствия, по пунктам, указанным в предписании министра".

  Указ этот скакал до Туруханска два месяца, - и зато, как только духовное правление его распечатало, так сейчас же отнеслось в тамошний земский суд о "самонемедленнейшем командировании депутата".

  Тут Голицынское строгое предписание и стёрли в порошок.

  Весь личный состав туруханского земского суда состоял в эту пору из одного секретаря, который сам себя командировать не мог. Исправник же дворянский и заседатель (в Туруханске!!) были "в отлучках по обширному краю, и суд не мог дать сведений где они в данное время находятся".

  Их ждали до октября месяца, а в это время духовное правление, чтобы показать свою деятельность, "еженедельно писало в земский суд повторения о командировании депутата, а секретарь земского суда тоже еженедельно отвечал, что командировать некого, ибо все члены в расходе".

  Наконец, секретарю земского суда надоело, что духовное правление так щеголяет своею исполнительностью и настояниями, и он, перейдя из оборонительного положения в наступательное, сам "запросил правление: на какие средства должен отправиться депутат по обширному краю", так как Сперанский сделал распоряжение, чтобы и "чиновники даром не ездили, а тоже платили бы прогоны".

  Правление не нашлось, что отвечать, и сделало представление в консисторию, а консистория отнеслась в губернское правление, а губернское правление потребовало справок от туруханского земского суда (вероятно, о расстояниях), и прошёл год, а следователи из Туруханска ещё не выехали и справы от "небытии" и о "скверноядстве" все шли по-старому, своим удивительным порядком.

  Но вот в декабре 1820 года в Туруханск возвратился из долгого объезда исправник Воскобойников, и ему сейчас же объяснили, что он опять должен немедленно ехать по важному делу, указанному министром.

  Воскобойников не стал ждать разрешения вопроса о прогонах и готов был сейчас выехать, но в это самое время приехал заседатель Минголев и сообщил, что "ясачные по рекам Тазу и Турухану все разъехались по своим промыслам и собрать их для следствия теперь нельзя".

  Надо было ждать весны 1821 года. Дождались. Депутат был готов и должен был выехать вместе с следователем, а следователем был назначен второй член туруханского духовного правления священник Александр Верещагин, - родной брат того "тазовского забвенника", который перебил дни" и над которым надо было производить строжайшее следствие. Каково бы ни вышло это следствие, производимое братом над братом, но и оно, однако, не состоялось, потому что священник Александр Верещагин перед выездом из Туруханска умер. Во всём городе теперь оставался только один священник, протоиерей Куртуков, но он не мог командировать самого себя, да и не мог оставить город без требоисправителя.

  Всё как будто издевалось над "другом людей".

  Когда донесли об этом, весною 1820 года, консистории, она уже не приняла дела с прежнею горячностью и сама протянула с ответом до осени, а осенью послала в Туруханск такое предписание, которое "удивило всех, как духовных, также и светских". А именно: тобольская духовная консистория, как будто на смех над предписанием министра, назначила следователем "содержавшегося в туруханском монастыре штрафного попа Чемесова", который был прислан в туруханский монастырь из Томска "за безмерное пьянство и убийство и за неудобь-описуемые поступки".

  Назначение это так смутило туруханского исправника Воскобойникова, что он отменил своё намерение - самому ехать депутатом с светской стороны, и послал к Чемесову вместо себя смотрителя поселенцев Данилова.

  Но пока и эти неавантажные следователи собрались выезжать, кочевники их не стали дожидаться и рассеялись по своим промыслам.

  Опять начинаются ожидания до весны 1822 года, и на этот раз "штрафной поп" Чемесов выехал "для всчатия дела" и, выехавши, сделал для начала кое-что так хорошо, как нельзя от него было и надеяться.

  

XXII

  

  Прежде всего Чемесов принялся за "тазовского забвенника", как за лицо, допустившее "анекдот", оскорбивший особу именитого путешественника.

  Забвенник повинился, что он действительно "помешался в счёте дней", и что случилось это, вероятно, в ноябре или в декабре, когда в их местах солнце почти не показывается и весь край освещается одними северными сияниями, а потому не разберёшь иногда, когда надо ложиться и когда вставать, и в это тёмное время не с ним одним бывает, что днями ошибаются и путаются.

  - "В этом каюсь".

  Следователь донёс как дело было, а сам отправился "съискивать", как обижают "небытейщиков и скверноядцев", и опять, кажется, имел намерение показать правду, - по крайней мере то, о чём донёс Чемесов, было не против обидимых, а за них, и против обидчиков; но тут бедный Чемесов спутался и встретил множество препятствий для окончания следствия.

  Между тем открытия Чемесова всё-таки драгоценны: он отыскал таких небытейцев, которым нельзя было и явиться "бытейцами", так как это были люди, которые совсем не считали себя христианами. Они откровенно и прямо говорили, что не знают, отчего их называют крещёными, и что они никогда не бывали у исповеди, да и родители их и деды тоже никогда не бывали, а платить штраф за небытие они согласны, потому что пусть это так идёт, как издавна повелось, лишь бы их "не гоняли", но отчего так повелось - они тоже не знают. Об обидах, какие потерпели "скверноядцы", дознавать было очень трудно, так как со времени заявления об этом путешественником уже прошло два года, в течение которых кочевники не раз переменились местами, а те, которые не изменили мест, всё-таки не искали случая свидеться со следователем, а напротив, "удалялись за реки". Чемесов, однако, всё-таки кое-кого из этих людишек настиг и дознал от них, что поборы за скверноядство были большие и никогда не кончались. Приходы ясашные были велики, - вёрст на тысячу и даже на полторы,

  

  Например, тазовский приход - 900 верст, хантайский - 1.200 и хатаганский- 1.350 верст. (Прим. автора.)

  

  и прихожане тут оседло не живут, но Чемесов кое-кого достигал, и в Имбацком приходе узнал, что действительно ихний священник, по фамилии Кайдалов, "наложил на них ясак за скверноядство" и брал за прочтение разрешительной молитвы от скверноядения за каждого человека в большой семье по 20 белок, а в малом семействе по 30 белок с души, и что платёж этот очень тягостен, так как "скверно есть" дикарям приходится постоянно и постоянно же надо за это платить духовенству, а "хорошей еды" достать негде. Кроме того, Чемесов расследовал, что ясашные Имбацкого прихода платили священнику Кайдалову по 20 белок в год за скверноядство, да по 30 белок за житьё с невенчанною женою, и по 20 белок "за детёныша", а кто "отбегал" от этого ясака, с тех Кайдалов "донимал ещё дороже: так, например, остяки Серков и Тайков не являлись два года очищаться от скверноядения", и Кайдалов, проследив это, требовал с них по два соболя, а когда они не признавались на исповеди, то он тут же в церкви таскал их за волосы и ругал всячески, а как Серков ещё не знал наизусть молитв, то Кайдалов запер его в холодной церкви и морил там в холоде двое суток голодом, но тот всё-таки молитвы не выучил, а "подал ему двух соболей". С остяка Ивана Ортюгина, который питался одною медвежьей говядиной, священник "взял ясака за молитву два соболя да тридцать белок". И таких случаев, где священник Кайдалов ясно уличался в "злоупотреблениях указанного рода, Чемесов ввёл в дело "больше сотни".

  Тогда увидали, что на смех назначенный в следователи "штрафной поп" и пропойца Чемесов ведёт дело как энергический и справедливый человек, и поп Чемесов исчезает и о нём больше не упоминается, а небезуспешно начатое им дело тянулось многие годы и, дошедши опять до тобольской консистории, получило себе там очень умиротворяющее заглавие, а именно, его наименовали здесь: "Туруханское дело о злоупотреблении природною простотою жителей".

  Более удачного тона для смягчения некрасивой сущности этого дела, кажется, трудно было придумать; но однако священник Кайдалов и этим ещё остался недоволен и, когда ему дали "вопросные пункты", - между прочим, не употреблял ли он во зло простоту местных природных жителей? - то он обиделся и отвечал: "я никакой простоты в ясашных не знаю, и даже никогда не подозревал, что они просты".

  Такие наглые ответы Кайдалов давал в 1824 году, зная, что князь А. Н. Голицын уже охладел к письму именитого путешественника и не следил за этим грубым делом, так как вниманием его после пользовались иные дела, на которые "смотрела Европа": в 1820 г. "в Одессе и Кишиневе появилось до десяти тысяч греческих выходцев, удалившихся из Константинополя, и многие из сих несчастных единоверцев наших были ввержены в нищету". Голицын старался "на них обратить внимание императора Александра 1-го и исходатайствовал позволение открыть в их пользу подписку, которою и собрал 900.000 рублей", а потом сейчас же "приступил к сбору для хиосцев и критян, и умел и на этот предмет собрать до 750.000", а в 1824 г., когда Кайдалов нахальничал, давая ответы, Голицын был уже уволен от звания министра духовных дел, и опасаться его было нечего. Так это дело и протянули; а затем наступил 1825 год, - год кончины императора Александра I и других, последовавших за тем, событий, изменивших дух и направление в управлении всеми делами.

  Это же повлияло и на судьбу всех дел о "небытии" и о "скверноядстве", соединенных в одно дело, получившее общее заглавие: "о туруханской простоте".

  Но и теперь это дело ещё не сразу забросили (что было бы лучше), а пошли "смешить им людей", и стали "разыскивать и вызывать в туруханское духовное правление к следствию тунгусов и остяков, кочевавших в Сургутском и Обдорском крае, около Обской губы, т. е. слишком за две тысячи вёрст". А те "кочевали в местах недоступных за тундрами, зимой уже отходили промышлять зверя, так что и найти их было невозможно". Несколько лет ещё ездили за ними от Оби до Лены, чтобы собрать этих прихожан, и убедились, что "невозможно не только собрать их, но нельзя получить сведений: где их искать". Тогда уж не было ни побуждений, ни выгод - что-нибудь придумывать ещё, а настало время бросить дело, которое лучше было бы и не начинать.

  

XXIII

  

  Последний акт величайшей подьяческой продерзости и смелости заключался в том, что когда "бумажное делопроизводство" "о злоупотреблении простотою" сделалось "чрезмерно велико" и его неудобно стало ни возить с собою, ни пересылать по почте, тогда нашли нужным посадить за это дело подьячих, чтобы они составили из него "экстракт".

  Подьячие в туруханском духовном, правлении были "лядащие", малотолковитые, и "в сочинении не искусные", а притом "были подавлены тяжкими обстоятельствами при самоничтожнейшем жаловании". Они жили "даяниями" и "вымоганиями", которые могли собирать с дел, по которым был налицо живой проситель, а по необъятному делу "о злоупотреблении простотою" некому было ни ходить, ни приносить поминки, и потому оно подьячих не интересовало. Но и кроме того они не могли бы разобраться в этом деле при его страшном объёме и при той путанице, которой оно было преисполнено; однако они всё-таки "экстракт" сделали, и притом очень замечательный; а когда туруханское духовное правление захотело проредактировать это произведение, то оказалось, что в нём нельзя ничего понять!.. Довольно бы, кажется, но нет! - духовное правление послало отношение в туруханский земский суд, прося его: "выслать в оное правление всех прикосновенных к делу, для подтверждения их первоначальных показаний и для рукоприкладства под экстрактом".

  Так как это происходило уже в тридцатых годах ныне уже истекающего ХIХ-го столетия, то тут только этому делу "о злоупотреблении простотою" наступил конец; туруханский земский суд, увидав, что от него требуют нечто чудовищное, - чтобы он собрал и "выслал в Туруханск всех дикарей, кочующих по северной Сибири от Чукотского носа до Урала", то он и признал за самое лучшее - ничего не делать.

  Таким образом, только через такое благоразумное отношение к этому делу оно и получило конец - слишком после столетнего производства. Может быть, что акта о зачислении его конченным и о сдаче в архив и до сих пор нет, но тем не менее с тридцатых годов истекающего столетия о деле этом больше нигде не упоминается, и оно теперь не имеет уже никакого значения для канцелярий, а представляет собою только ценный материал лишь для бытовой истории Сибири прошедшего века.

  

  

ПРИМЕЧАНИЯ

  

  

  Впервые - журнал "Вестник Европы", 1893, Š 3 (март).

  

  

  Стр. 137. Данилевский, Николай Яковлевич (1822 - 1885) - естествоиспытатель, историк, мыслитель, публицист.

  

  Стр. 139. Консистория - управление епархией - церковным округом.

  

  Лантраты (ландраты) - дворяне, назначавшиеся в совет при губернаторе; учреждено указом от 24 апреля 1713 г.

  

  Стр. 140. ...раскольников нужно "записать в двойной оклад (платимых ими податей)"... - Взимание с раскольников

  государственных податей в двойном размере было установлено указом от 28 февраля 1716 г.

  

  Стр. 141. Посадские - горожане, занимавшиеся торговлей и ремёслами.

  

  Деньга - копейка.

  

  Гривна - с XVI в. - 10 копеек.

  

  Алтын - с XV в. - 6 московских копеек.

  

  Мана - обман.

  

  Стр. 142. Камериры - в XVIII в. должность, соответствующая должности бухгалтера.

  

  ...новое высшее церковное учреждение - Св. правительствующий Синод. - В 1721 г. Пётр Великий заменил патриаршество Святейшим правительствующим синодом - учреждением, в состав которого входили митрополиты, архиепископы и епископы и которое ведало всеми делами православной церкви.

  

  Епархиальный архиерей - епископ, возглавляющий епархию.

  

  Стр. 143. Архимандрит - настоятель важнейшего монастыря в епархии - церковном округе.

  

  Батыйщики и тередорщики - типографские рабочие разных специальностей.

  

  Посошков, Иван Тихонович (1670 - 1726) - экономист, писатель; родом крестьянин.

  

  Стр. 145. Арсений Мациевич (1697 - 1772) - Митрополит Ростовский. Сторонник восстановления патриаршества. За отнятие у монастырей их имущественных прав провозгласил негласную анафему Екатерине II (1763), за что был лишен митрополичьего сана и заточён в монастырь простым монахом. Однако и здесь он продолжал обличать Екатерину II. В 1767 г. был судим вторично и по снятии монашеского сана заточен в тюрьму в Ревеле. Здесь он содержался под именем арестанта "Андрея Враля", по преданию - с заткнутым кляпом ртом.

  

  Павел Конюшкевич (Конюскевич) - митрополит Тобольский (с 1758 г.); стремился распространять в Сибири православие, был оклеветан и уволен на покой в Киево-Печерскую лавру.

  

  Филофей Лещинский (1650 - 1727) - митрополит Сибирский, просветитель народов Сибири. Его выбрал для этой миссии лично Пётр Великий как человека не только просвещённого, но и образцовой жизни.

  

  Иерарх - высшее духовное лицо (епископ, архиепископ, митрополит, патриарх).

  

  Стр. 146. Хирот<онисан> - рукоположен, посвящён в духовный сан. Десятильник - род благочинного (Благочинный - священник, несущий административный надзор за своим благочинием - округом, состоящим из нескольких церквей с приходами.)

  

  Стр. 147. Евхаристия - таинство св. Причащения и совершение этого таинства.

  

  Заказы - здесь: благочиния.

  

  Стр. 148. Говейные дни - дни, в которые говеют - соблюдают посты и посещают церковные службы перед исповедью и причастием.

  

  Треба - служба или таинство, совершаемые "по требованию" одного или нескольких верующих (крестины, брак, панихида и т. д.).

  

  Стр. 152. ...св. таин не приобщает... - т. е. не причащает.

  

  Стр. 153. Законоучитель - т. е. учитель Закона Божия.

  

  Стр. 154. Ярыжства - здесь: пьянство.

  

  Стр. 155. "Обещание" - т. е. обет (см. выше: "Он стал просить синод отпустить его для поклонения святыням Киева и отправился туда на богомолье...").

  

  ..."соль", которою должна была земля осоляться... - Реминисценция из Евангелия от Матфея (V, 13): "Вы соль земли", т. е. наиболее активные, творческие силы нации.

  

  Миллер, Герард-Фридрих (1705 - 1783) - историк, академик, участник сибирской экспедиции 1733 - 1743 гг., автор "Описания Сибирского царства".

  

  Фишер, Иоганн-Эбергард (1697 - 1771) - историк и археолог; в 1739 г. был командирован в Сибирь. В 1768 г. издал труд "Sibiri-sche geschichte von der Entdeckung Sibiriens bis auf die Eroberung dieses Landes durch die russischen Waffen" ("История Сибири от её открытия до покорения сего края русским войском").

  

  Гмелин, Иоганн-Георг (1709 - 1749) - путешественник и натуралист. В 1733 г. отправился вместе с Миллером и другими в задуманную ещё Петром Великим экспедицию по Сибири, возглавляемую Берингом. Оставил первое и точное описание природы и обитателей Сибири в книге "Reise durch Sibirien von dem Jare 1733 bis 1743" (1751 - 1752) - "Путешествие по Сибири в 1733 - 1743 гг.".

  

  Кафедральное управление - т. е. епархиальное.

  

  Стр. 156. Игумен - настоятель монастыря.

  

  ...схимнику Филофею показалось "нелеть и слышать". - Схимник - монах, принявший схиму, - особое монашеское одеяние, надеваемое лицами, принимающими обет особо строгого монашеского образа жизни. Нелеть (церковнослав.) - нельзя.

  

  Стр. 157. Праг (церковнослав.) - порог.

  

  Трапеза - западная, наиболее просторная часть храма, где в первые века христианства совершались братские трапезы. То есть мичмана велено было положить на пороге храма.

  

  Епитимья - церковное наказание за грехи преимущественно в виде поста, земных поклонов и т. п.

  

  Стр. 158. ...брак... есть насильственный и четвёртый... а потому... незаконный... - В апреле 1702 г. Петром Великим был издан указ, запрещающий насильственные браки. Кроме того, православным запрещается вступать в брак более трёх раз.

  

  Толстой, Юрий Васильевич (1824 - 1878) - государственный деятель и видный историк.

  

  Стр. 159. "Дивен Бог во святых Своих" - одно из пасхальных песнопений.

  

  Стр. 160. Сотские - низшие должностные лица сельской полиции, избиравшиеся сельским сходом.

  

  Стр. 161. ..."уезжали к боли" - т. е. к больным.

  

  Стр. 162. Уния (лат. unio - соединяю) - здесь: союз.

  

  Огурники - праздношатайки; неслухи.

  

  Вся соль осолилась! - см. прим. к стр. 155.

  

  Стр. 163. ...не унывал, мня яко... (церковнослав.) - не унывал, думая, что...

  

  "Экстракт" - краткое изложение дела в государственных учреждениях России XVIII - начала XX в.

  

  Скала (итал. scala - лестница) - здесь: все ступени, вся картина.

  

  Стр. 164 - 165. ...на вопрос... "Как читается седьмая заповедь?" - отвечал: "Помилуй мя, Боже", а на вопрос: "Сколько таинств и какая их сущность?" - дал ответ: "таинств есть десять, а сущность их непостижима"... - Седьмая заповедь: "Не прелюбодействуй" (Исход, XX, 14). Православная церковь признает семь таинств: крещение, миропомазание, причащение, покаяние, священство, брак и елеосвящение. Каждое из них сообщает христианину благодать, присущую именно данному таинству: например, в таинстве крещения - благодать, очищающая от греха; миропомазания - благодать, укрепляющая человека в духовной жизни и т. п. Тайной же непостижимой даже для самих ангелов (Послания св. апостола Павла к Римлянам, XIV, 24, к Ефесянам, I, 9, III. 3 - 9, к Колоссянам, IV, 3, Первое соборное послание св. апостола Петра, I, 12) является божественное устроение спасения рода человеческого (Первое послание св. апостола Павла к Тимофею, III, 16).

  

  Стр. 165. Уволока (сибирск.) - увольнение.

  

  Стр. 166. Ясак - подать, которую инородцы платили пушным товаром.

  

  Стр. 167. Осетить - обмануть, перехитрить.