Лесков Николай Семенович - Сибирские картинки 18 века, Страница 2 - Книги

емя в "страхованиях" да в отписках, он дал делу новое, довольно смелое направление: после многих бесплодных усилий (с 1758 года по 1764 г.) он разослал по Сибири следующий любопытный "циркуляр", который современники почитали за "наилучшее изображение состояния сибирского духовенства". В этом митрополичьем циркуляре изображено следующее:

"Понеже по производимым в канцелярии тобольской духовной консистории делам оказуется, что здешней тобольской епархии разных мест священно-церковно-служители безмерно в пьянственных случаях и в противонеблагобразных и не приличных званию своему поступках, в противность св. отец правил и духовного регламента житие своё препровождают, и в ярыжствах обращаются, и валяются и спят по улицам пьяны, и в воровствах, и в ложных подзаводскими крестьянами, яко бы об отказе их от заводов, указов объявлениях обличаются, - отчего в народе чинят не малое смущение и соблазн раскольникам, из коих, - как по делам значит, хотя бы некоторые от раскольнического своего злопагубного заблуждения и обратиться желали, но что означенные священники безмерно упиваются и в пьянстве своём многие чинят - между людьми и в церквах сквернословные ругательства и драки, и тому подобные безчиния, тем претыкаясь от того своего проклятого раскола не отстают, и в том они, священники, от них, раскольников, не малое повреждение и укоризненное посмеяние на себя и всему духовному сану поношение наводят"...

Вывод получался такой, что люди, которые должны были исправить мирян, сами "наводят всему духовному сану поношение"...

Митрополит Павел это сказал, и, по замечанию одного из наших церковных историков, "убоялся вести свой корабль с пьяными матросами". Он стал просить Синод отпустить его для поклонения святыням Киева и отправился туда на богомолье в 1764 году, и там и умер.

Тело Павла тобольского, лежащее во гробе под церковью Киево-Печерской лавры, до недавнего времени можно было видеть. (Прим. автора.)

XII

Понять "обещание" митрополита Павла весьма легко, так как переносить жизнь среди таких людей, какие описаны в приведённом циркуляре, было ужасно. А если такова была "соль", которою должна была земля осоляться, то что же представляла собою вся страна? Нравственное состояние Сибири в XVIII веке действительно представляет какой-то ад! Все учёные и путешественники, побывавшие в XVIII веке в Сибири (Миллер, Фишер, Гмелин и др.), в одном духе описывали в сибирских жителях страшную и отвратительную безнравственность. Духовные иерархи должны были об этом знать, да и не могли не знать, потому что светские власти им на это указывали. Генерал-губернатор Кашкин "неоднократно вынужден был обращаться к епископу Варлааму (Петрову),

Ук<аз> тоб<ольской> д<уховной> конс<истории> 26-го июля 1782 г. Варлаам Петров тогда был ещё епископом. В архиеп<ископы> произвед<ен> в 1792 г. (Прим. автора.)

прося побудить сибирское духовенство к принятию надлежащих духовных мер к истреблению в народе жестокости и дерзновения ко вчинению звероподобного свирепства и скотоподражательного разврата".

Но сибирские иерархи не имели средств подействовать так, как просил их генерал-губернатор. Лучшим средством в тогдашнее время считалось "личное воздействие на пасомых". Тогда думали, будто "велелепие архиерейского сана" производило на народ благотворнейшее влияние, но паства сибирских архиереев жила в таком рассеянии, что иерархам очень трудно было навестить всех своих "пасомых" и почти совсем невозможно показать большинству из них велелепие архиерейского служения. Притом же обстоятельства показали, что даже и результат полезности архиерейских объездов сомнителен, ибо пока архиерей кочевал для нравственного оздоровления своих пасомых, которые отличались "жестокостью и звероподобным свирепством и скотоподобным развратом", без него в его кафедральном управлении начинались ужасающие беспорядки. Он не помогал одному и губил другое. Так, например, когда упоминаемый в начале этого рассказа сибирский митрополит Филофей (Лещинский) первый из всех сибирских иерархов тронулся из своего кафедрального города в объезд своей епархии, то он провёл в этом путешествии кряду два года (1718 и 1719), и хотя он окрестил в это время 40.000 инородцев, но зато, лично посмотрев на своих подчинённых, пришёл к таким взглядам, что по возвращении в Тобольск не стал исполнять указов о штрафовании за "небытие", а "отошёл на покой" и вскоре умер (1727 г. мая 31-го). А в то время, пока он был в отлучке и крестил 40.000 инородцев, у него в управлении старокрещёнными людьми завелись такие непорядки, что это пошло в пример и пословицу. "Духовенство укрепилось в мыслях, что над ним нет начальства, а над его действиями нет контроля, и при невежестве своём развило в себе дух своеволия, непокорства, самого грубого и бесчестного произвола; даже те, кому была поручена часть архиерейской власти и попечение и надзор за другими - игумены, закащики, десятинники - явились по своему бесстрашию архиерейские воли ослушниками, огурниками (sic) и продерзателями". А главное - за это время накопилось огромное количество нерешённых дел и очень большое число "ставленников" и "просителей", которые два года ожидали возвращения архиерея. А епархиальный суд в это время совершил ряд таких чудес, что схимнику Филофею показалось "нелеть и слышать".

Таковы были результаты долговременной отлучки архиерея "в объезде", а скорее совершить "объезд" было невозможно, и вот то, что с одной стороны представлялось желательным и "благополезным", то с других сторон оказывалось неудобным и даже совершенно вредным. Сорок тысяч дикарей, не разумевших языка крестителя, были окрещены, но зато среди паствы, составлявшей коренную основу епархии, всё само себя позабыло...

XIII

"Светские власти" видели, как многостороннее дело проповеди, назиданий и взысканий за небытие и особенно суд у "духовных властей", что называется "ни в короб не лезет, ни из короба не идёт", и иронически относились к умению духовных деятелей вести эти дела.

Особенно сильный повод к критике подавали судебные приговоры духовных властей, на которые светские должностные люди указывали как на очевидные образчики неспособности судей.

Духовный суд в самом деле постановлял приговоры невероятные; был, например, в Сибири некто мичман Хмелевский, и он жил в связи с крестьянскою женкою Екатериною". По какому-то случаю это открылось и дошло до митрополита Сильвестра,

Сильвестр Гловатский, митрополит сибирский, из архимандритов Свияжского монастыря, 1749, июля 6-го. Перевед<ен> в Суздаль 9-го окт<ября> 1755 г. (Прим. автора.)

и тот определил мичману такую епитимию: "в праздничный день стоять ему среди церкви во время литургии на коленях с возжённою свечою, а когда время выходу из церкви народу приспеет, тогда положить его (мичмана) на праг в трапезе ниц и лежать (ему) потоле, пока через его весь народ из церкви пройдёт, в которое время просить ему проходящих через него, да помолятся Господу Богу о отпущении грехов его; а по исполнении сего отослать в воинскую команду для наказания, чему достоин по воинским артикулам. А женку Екатерину, кроме такой же епитимии, на страх другим, наказать кошками".

Указ тоб<ольской> д<уховной> консист<ории> 3-го сент<ября> 1752 г. (Прим. автора.)

Другой случай: в Сибирь следовала из России по этапу женщина Ефросинья Михайлова, которая до высылки её была уже замужем за тремя мужьями. По дороге она имела несчастье понравиться отбывавшему вместе с нею путину ссыльному Захару Фёдорову, но Захар Фёдоров Ефросинье не понравился и она не хотела отвечать его любовным искательствам. Да притом же Ефросинья была богобоязлива и уважала церковный брак, а "прелюбодеяния не хотела". Тогда ссыльный Захар обратился с своею незадачею к партионному сержанту Логгинову, и тот за небольшую мзду уладил дело. Он, во-первых, несколько раз "нещадно" бил Ефросинью Михайлову "батожьём", чтобы она была сговорчивее, и когда та, изнурясь от жестокого боя, стала подаваться и отпиралась уже только тем, что "боится блудного греха", то сержант сказал, что "за этим дело не станет", и, приведя партию в село Абалоцкое, близ Тобольска, обвенчал её "по принуждению четвёртым браком".

Нещадно избитая батожьём, Ефросинья покорилась "принуждению" и сделалась женою ненавистного ей поселенца Фёдорова, и пока шла в партии - она под страхом батожья исполняла для его желания супружеские обязанности, но, придя на место поселения - в Колыонскую волость Томского округа, подала жалобу в томское духовное правление, и в той жалобе разъясняла всю свою нестерпимую обиду и доводила, что "как брак её с поселенцем Фёдоровым есть насильственный и четвёртый (для неё), а потому, стало быть, очевидно незаконный, то он по существу своему совсем не есть брак, а прелюбодейная связь, и она этого прелюбодеяния продолжать не допустит".

Духовное правление разлучило временно этих супругов и донесло о событии тобольской духовной консистории, которая "с докладу его преосвященству

По книге Юрия Толстого в сибирской епархии с 1768 значится Варлаам Петров, а с 1803 - Антоний Знаменский. Варлаам - это тот, который постановил дело о "небытии" на степень "самонужнейшего и государственного" (Прим. автора.)

определила: женку Ефросинью Михайлову оставить в замужестве при поселенце Захаре Фёдорове, впредь до рассмотрения, а о состоянии её взять от оного мужа её известие"...

Ук<аз> тоб<ольской> д<уховной> к<онсистории> 3-го сент<ября> 1752 г. (Прим. автора.)

Как должна была чувствовать себя эта несчастная женщина, опять насильно отданная консисториею поселенцу на подержание, да ещё "с докладу его преосвященству"!.. И в чём от этого поселенца "о состоянии её" требовалось "известие" - из дела этого не видно, но что Ефросинья была призвана исполнять супружеские обязанности и в четвёртом браке, обвенчанном под батогами, это закреплено самым документальным образом.

И эта женщина жила и терпела!

В самом распорядке с духовенством одна крайность переходила в другую чрезвычайность: при митрополите Варлааме в Амышевской крепости священник Седачёв был изобличён "в пьянстве и шумстве, и в драках, и в прочих чинимых мирскими людями соблазнах". Митрополит Варлаам определил за всё это "перевесть Седачёва в Уртамский острог, с подпискою об исправлении (себя)".

Ук<аз> тоб<ольской> д<уховной> консист<ории> 18-го ноября 1777 г., 1044 (Прим. автора.)

А митрополит Павел таким "исправлениям себя" не верил, и когда при нём был "обличён многажды в пьянстве и драках священник градо-тобольской Сретенской церкви Топорков", то навели о нём справку и оказалось, что он уже имел время и случай для "исправления", ибо "не единожды битием плетьми был наказан и для памяти в работах содержан, но по ожесточению своему во исправление не пришёл, а ещё в горшая падал", и потому митрополит Павел (указ 27-го апр. 1764 г.) определил: "дабы священник Топорков впредь никаких продерзостей чинить не мог, от священнослужения его удержать, а для лучшей ему памяти и страха Божия при собрании всех священнослужителей градо-тобольских каждый из них по десяти ударов шелепом ему, Топоркову, и себе в наставление отправить".

И священнослужители привлекались к тому, чтобы бить собственноручно своих товарищей не в этом только единственно случае, а и в других таковых же. Указом от 27-го апр. митрополит Павел разрешал и всем закащикам (т. е. благочинным) поступать с провинившимися точно так же, но только с таким "рассмотрением", что "где число священнослужителей", участвующих в наказании собрата своего шелепами - "не велико, то там (число ударов от каждого) и приумножить можно".

Ук<аз> тоб<ольской> д<уховной> конс<истории> 27-го апр<еля> 1764 г. (Прим. автора.)

Дело же о "небытии" во всё это время "волоклось" и взыскание денежных штрафов с небытейщиков производилось с такою неаккуратностью и медленностью, которые, наконец, возбудили в Петербурге негодование как раз после того, как 14-го апреля 1763 года был лишён сана и сослан в Ревель митрополит Арсений Мацеевич.

XIV

Известный своею добротою и религиозностью московский сенатор И. В. Лопухин в одном месте своих интересных записок говорит: "Дивен Бог во святых Своих", но ежели осмелиться сказать, то Он ещё дивнее в грешниках.

См. "Русский Архив", 1884, 1, стр. 32. "Записки некоторых обстоятельств жизни и службы действ<ительного> тайн<ого> советн<ика> сенатора И. В. Лопухина, сочин<ённые> им самим". (Прим. автора.)

Это замечание получит себе не одно подтверждение в обстоятельствах, сопровождавших дальнейшее течение дела "о небытии", которое развивалось давно и закончилось ещё давнее.

"Фавор", которым духовенство пользовалось при Елизавете Петровне, прекратился с воцарением Екатерины II, и тогда же резко переменилась "долго сдерживаемая политика светских правителей".

Бывший в то время в Сибири губернатором Денис Иванович Чичерин, "пылкий грешник, пользовавшийся неограниченною властью", резче всех обнаружил "нетерпеливое самовластие" и начал усмирять распущенное сибирское духовенство. Для того, чтобы взяться за это, Денис Иванович имел повод, поданный делом "о небытии".

По весне 1767 года он получил из Петербурга "выговор" за то, что штрафные деньги "за небытие" у исповеди собираются неуспешно. Чичерин вник в дело и пришёл в негодование на то, как безуспешно вело это дело духовенство, и сразу же "вынужденным нашёлся сделать распоряжение,

Указ 11-го мая 1767 года. (Прим. автора.)

чтобы сельские старосты и сотские во время постов сами вели подробные и обстоятельные списки о бывших и небывших у исповеди и доносили бы в канцелярию

Очевидно, "в канцелярию губернатора". (Прим. автора.)

Такое распоряжение Чичерина было не только в высшей степени бесцеремонно и грубо, но оно даже и не основывалось ни на каком праве, так как дело о штрафовании "за небытие" лежало на ответственности духовного ведомства. Арсений Мацеевич, вероятно, ответил бы на эту дерзость ещё большею дерзостью, но архиерей Варлаам (Петров) снёс это.

Сельские старосты и сотские исполнили порученное им губернатором церковное дело и представили составленные ими списки Чичерину; но тогда приходские священники, увидевши, что справа о небытии ускользает из их рук, обнаружили свою дееспособность и сами тоже составили списки и прислали их в консисторию. От этого избытка, однако, добра не вышло, а произошла только большая путаница, которую сначала приняли за случайность, а потом стали приписывать хитрому и дальнозоркому расчёту духовных, доставивших от себя списки небытейцам, кроме тех, которые составили старосты. Когда дошло до наложения штрафов и привелось сверять списки, присланные сотскими к губернатору, со списками, полученными в консисториях от священников, то оказалось, что между одними и другими огромная разница, которой согласить невозможно. Кто записан в "небытии" у сотских и старост, тот отмечен "бывшим" у священников - и наоборот. Поднялась страшная кутерьма: Чичерин принимал сторону своих подчинённых, а архиерей отстаивал своих, и пока успели что-нибудь выяснить, Чичерин в 1771 году получил уже "высочайший выговор и страшно ожесточился".

В указе от 15-го сент<ября> 1771 г. сказано, что высочайший выговор последовал в том году, 24 августа (Прим. автора.)

Должностные лица в Сибири были этим очень удивлены, так как губернаторы до сих пор никогда ещё не подвергались ответственности за дела церковного управления, а Чичерин, "пользовавшийся неограниченною властью", был так сконфужен!.. Все знали, что он самолюбив безмерно, и все сразу сказали, что "Чичерин этого не стерпит".

XV

Чичерин и действительно не стерпел, и начал ожесточённую "войну с попами": он тотчас же сам "выехал в губернию на ревизию" и сам ревизовал "почти в каждом селе церковные документы и неисправных священников брал под стражу, сажал в холодную, а некоторых под караулом отсылал в Тобольск, в свою канцелярию, где их заставлял составлять или исправлять неверно ими составленные документы". Но как ни энергичен был Чичерин, он однако немного успел в своей "войне с попами", потому что обревизовать Сибирь таким образом, как он начал, ему не удалось бы даже в течение многих лет, а к тому же и представители сибирского приходского духовенства сделали для него успех ревизии совсем невозможным. Священники, следя за маршрутом губернатора, устраивали Чичерину такую подготовку, что как только он наезжал на одно храмовое селение и начинал там смотреть церковные документы, так об этом быстро узнавали духовные соседних приходов, и сейчас же все батюшки "уезжали к боли". В домах же поповских оставались одни попадьи да дети, и может быть ещё какой-нибудь безответный дьячок, который ничего не знал в "небытейских книгах". На расспросы же губернатора о попе - "отвечали, что поп отъехал в приход, а когда назад будет - неведомо. А послать за ним для сыску нельзя, потому что поехал он не в одно место, а приходы пространством безмерные, во все стороны".

Губернатору оставалось разве самому садиться у попа и ждать его возвращения.

Нетерпеливый и гневный Чичерин увидал себя одураченным и возвратился в Тобольск, "скрежеща зубами и иский кого поглотити".

Те попы, которые не успели бежать "к боли" и были забраны к Чичерину в канцелярию, за всех пострадали и ответили. Чичерин с ними не поцеремонился и сорвал на них свой пылкий гнев; но как он был вспыльчив и непостоянен, то ему надоело с ними возиться и лучше показалось свалить опять всё на руки епархиального ведомства, которое тоже поступилось и не хотело более контрировать с губернатором: теперь архиерей сам просил Чичерина, чтобы полицейские агенты помогали духовным.

Таким образом, архиерей и губернатор заключили унию и взялись вести "государственное дело" строго духовный ли, светский ли "агент" попадётся в вине - ни одному не давать поблажки.

Первый попался "нижне-тунгусский поп с причтом".

Указ консистории 20-го августа 1790 г. (Прим. автора.)

Тобольская консистория предписала туруханскому закащику (благочинному), "истребуя от тамошнего городничего, или земского суда, двух нарочных сыскать нижнетунгусского погоста попа с причтом в духовное правление и тут их, доколе они за 1789 год росписей не исправят, держать без выпуску в цепях под караулом и денно-нощно их к тому принуждать".

Однако и это ни к чему не повело: и тунгусский поп убежал, да и вообще попы "разбегались", а те, которых ловили и сажали на цепь, "сидели без выпуску", но проку от этого не выходило, потому что списков они составить не могли, ибо неисправность была уже слишком долго запущена.

А как "Синод требовал списка "неотступно", то несчастная консистория вынуждена была сознаться, что она "ничего не может сделать, понеже духовные правления и священноцерковнослужители по бесстрашию их о государственном деле не брегут".

Дойдя до откровений о своей несостоятельности, консистория уже не стеснялась и выкладывала всю правду в июле 1786 года она доносила, что у неё совсем не на кого положиться, потому что и закащики, и члены духовных правлений, все "ослушники, огурники, супротивники и коварники". Вся соль осолилась! Утрата дисциплины и повиновения была полная, но, однако, во многих случаях трудно было и ждать исполнительности и повиновения. Закащики вытребовали "попов" из-за сотен и даже из-за тысяч вёрст, "для вчинения рукоприкладств" и других неважных дел, без чего было можно обойтись, и "держали их в заказах долго, по нескольку недель и даже месяцев, а от таких сыскиваний происходили для сельских причтов великие убытки в переездах, поминках и подарках, а в приходах остановка в исполнении духовных треб".

Тобольская консистория попов не жалела и стала "просить губернаторов, чтобы они приказали городничим и исправникам давать "сыщиков", которые должны "приводить неисправных священников в духовные правления и держать там под караулом до окончания росписей", но через месяц консистория сделала ещё более: она совсем уже предала "свою команду" мирским командирам и "с дозволения губернаторов" прямо сама от себя предписала всем исправникам и городничим "держать под стражею безвыпускно и самих закащиков (благочинных) и всех членов духовных правлений, поколе они всех росписей не исправят и не отошлют к его преосвященству".

Ук<аз> 17-го апр<еля>, 1414. (Прим. автора.)

Таким образом, всё тогдашнее непослушное "бесстрашное" и "огурное" духовенство Сибири, выведя из терпения своё начальство, было им "предано во власть мирских человеков", т. е. губернаторских чиновников, которые "со дней митрополита Арсения точили на них зубы, но только не смели на оных в действиях покуситься", а теперь эти приказные получили право всех мало-мальски неаккуратных священноцерковнослужителей "хватать яко неблагопокорных", и лишить их свободы, и держать безвыпускно... Чиновники постарались показать своё усердие и так "хватали", что Сибирь во многих местах осталась без требоисправителей, но "батюшка Денис Иванович" об этом не беспокоился и "истязал попов так, что даже кожа на них трещала. А об ответе не унывал, мня яко в потребный час вся покроет своею орденскою мантиею".

Тут сибирские требоисправители, лишённые свободы и доходов, потеряли своё "огурство" и, "впав в руце Чичерина, явились благопослушны": они написали списки.

Чичерин хвалился: "Я сказал, что я своё возьму, и вот я взял!" А вышколенные им попы, отъезжая из его канцелярии, говорили себе: "Похвальбишка! Ну, взял - так и взял, а подожди хвалиться-то!"

XVI

В 1794 году росписи пришли и из всех сибирских заказов, ибо "до всех дошло ведение яко вси преданы Чичерину", и в Тобольске консисторские подьячие сделали из тех росписей "экстракт", который и был представлен в Синод.

Ук<аз> 24-го февр<аля> 1794, 234. (Прим. автора.)

Требование начальства этим было выполнено: вся "скала небытия" обозначилась на виду, и всё оформлено и приведено в надлежащий порядок, так что можно было составить смету: сколько придёт дохода от небытия; но на местах, при самом обложении денежною платою за "небытие", начали вновь обнаруживаться невероятные вещи, через которые опять должна была происходить несусветимая путаница. При поверке на местах оказалось, что "в числе показанных (по спискам) небывшими нередко попадали давно умершие или (находившиеся) по нескольку лет в бегах, в ссылке, или переселённые куда-нибудь в Иркутскую или в Якутскую области. Напротив, истые раскольники, записанные светскими властями в двойной оклад, оказывались отмеченными в числе бывших у исповеди и притом за несколько лет кряду"...

Отчего же и как могла произойти такая неисправность при всей наличности внешнего рачительства и порядка со стороны "тесно ущемлённого Чичериным духовенства", и что ещё можно было теперь измыслить: кому ещё во второй раз "предать" духовенство и как его "защемить", чтобы добиться от него точно обозначенной "скалы небытия"? И вот тут, в эту-то пору, в самой канцелярии у Чичерина явилось убеждение, что в таком огромном и диком крае, как Сибирь, решительно нельзя уследить за всеми, кто исповедуется, а кто не исповедуется, и что потому правильное обложение налогом за "небытие" есть вещь невозможная. А то, чего Синод достиг после множества усиленных и неотступных требований, была просто фикция, которую проделали над Чичериным "преданные ему и им тесно ущемлённые попы", и над другим начальством "подьячие духовных правлений и консисторий", которые, будучи "нуждою и страхом гонимы и побуждаемы", все писали в списках "что попало".

Казалось бы, что такой велемощный сановник, как Денис Ив. Чичерин, увидав дело как есть, так и должен был донести о нём в Петербург, чтобы там знали настоящее положение и не требовали того, что невозможно исполнить, - но Чичерин этого не сделал. Может быть, он не хотел понизить статью в смете ожидаемых доходов, которую всё-таки желали собрать, а может быть, весь его большой будто бы характер выходил на кипячение и озорство, с кем это было удобно, а для правдивого представления о делах вверенного ему края духа у него недоставало...

Приходские же священники кроме того, что они не могли, но они и не умели составить верных отметок "о небытии".

В числе сибирских священников того времени было много малограмотных, "едва умевших только читать церковное". Религиозная образованность их была такая, что даже один "градский священник" г. Кузнецка, по фамилии Ломшаков на вопрос протоиерея Комарова: "Как читается седьмая заповедь?" - отвечал "Помилуй мя Боже"; а на вопрос "Сколько таинств и какая их сущность?" - дал ответ: "Таинств есть десять, а сущность их непостижима" (Указ тоб<ольской> дух<овной> консист<ории> 27-го апр<еля> 1770 г.) (Прим. автора.)

И они это поняли и увидали, что им надо делать. Так как не доставлять списков стало нельзя, - потому что за это "можно впасть в руце Чичерина", а если составить "списки сочинённые", то можно попасть в руки подьячих, - то малописьменные попы исхитрились так, что стали поручать составление отметок "о небытии" самим же подьячим, служившим в тех самых духовных правлениях, куда надо было представлять списки, а на то, чтобы вознаградить этих подьячих за труд их, завели со всех своих прихожан обоего пола новый "безобидный сбор за уволоку от исповеди по 5 копеек с души".

Дело Томск<ой> дух<овной> консистор<ии> в "Колокольном Архиве" Алексеевского монастыря. (Прим. автора.)

Устроивши таким манером экономическую сторону дела, сибирские священники ещё лучше устроили техническую сторону операции: они захотели сделать так, чтобы требовательное начальство получало для своего удовольствия списки о небытейцах, но чтобы списков этих в приходах не писать, так как от этого только двойная работа: пусть кто эти списки ревизует - тот сам же их и сочиняет. На этом священники уговорились с консисторскими приказными и стали присылать этим подьячим "белые листы со своею подписью да хлопотные деньги по количеству", и подьячие брали деньги, а на белых листах писали в списки что знали, "по примеру прошлых лет", и пригоняли текст списков "как прилично к сделанным заранее подписям", и, разумеется, списки, составленные таким образом, подьячие уже не браковали и не возвращали, а направляли дело выше, где оно веселило ожидавших результатов, которые должны были "оправдать предначертания". И пошло бы это вероятно на многие лета, но вмешался враг и всё дело испортил: священники, собирая по пятаку за уволоку, не всё отдавали подьячим и не хотели ничего уделять своим причетникам, которые рассердились и о всём донесли и на попов, и на приказных. Неумеренная жадность попов разрушила такую удобную организацию, и оба начальства - светское и духовное - явились друг перед другом в недостойном их, смешном виде.

Но надо было, разумеется, доказать, что списки небытейщикам сочиняют приказные, и за этим дело не стало: не только между причетниками, но даже и между приказными нашёлся предатель: один приказный обиделся, что поп, с которым они состояли в компании, прислал ему мало денег. Подьячий навёл справку: сколько поп собрал, и, сравнив с тем, сколько он ему доставил, увидал, что он удержал у себя львиную долю; и это приказному не понравилось и показалось обидно. А как и другие подьячие имели подозрение на других попов, что они передают не всё, что собирают "за уволоку", то мстивый подьячий решился наказать всех попов за их жадность и отправил в консисторию, как будто бы по ошибке... вместо списков - одни пустые листы бумаги, с поповскими подписями!.

Неопровержимая улика была налицо, и от этого людям стало не лучше, а ещё хуже: теперь, когда консисторские подьячие знали плутню правленских и, посмотрев многие сохраняемые росписи, увидали, что все они писаны одною рукою подьячего, - консисторские потребовали себе части от правленских, а те от попов, а попы должны были увеличить сбор с мирян. И так дело опять уладилось.

Вместо прежнего "повального положения", при котором "поп собирал за уволоку по 5 к. с души", теперь плата повысилась.

Все это теперь происходило явно, и священник непременно должен был делать эти поборы, потому что иначе он своими списками никогда бы подьячим не угодил и его замучили бы "истязаниями".

Но и в этом усовершённом порядке опять обнаружились свои недостатки, которым начальство не нашлось как помочь, а оборотистое сибирское духовенство опять само из них выбилось.

Когда старыми сборами "за уволоку" пришлось делиться с большим числом участников, тогда приходские священники ввели ещё один побор "за скверноядство"

Это статья очень любопытная, но она требует отступления и объяснений.

XVII

Ещё в начале XVII столетия казаки, "простираясь к северным пределам Сибири, подбивали под власть свою вогулов, остяков, тунгусов, юроков, якутов и других народцев, кочевавших в своих северных пределах Сибири". Когда оканчивалось покорение или "подбитие", тотчас же начинались заботы о введении новых порядков: "о сборе ясака и о просвещении светом истинной веры".

Для этого казаки узнавали пункты, где "народцы" в известные сроки сходятся друг с дружкою, чтобы обменяться добычею своих ловов и иных промыслов. Тут казаки сейчас же и завели "постройки", которые назвались "острожками", или "острогами", или "крепостями", а впоследствии "городами".

Таким образом возник Берёзов, Обдорск, Сургут, Нарым, Туруханск, Якутск и другие нынешние города. Первоначальное заведение здешних городов обыкновенно шло так: сначала строили первую избу для воеводы, вторую для попа и третью, общую для "служилых людей", а насупротив их - ссыпной амбар для хлеба, погреб для пороху и церковь. Церковь была "та же изба, только с крестом на крыше".

Заводили оседлости на таких местах, где кочевники имели обычай сходиться для мены; тут их рассчитывали "осетить и обрать с них ясак". Придумано было хорошо, и казаки, указав заводчикам, как собирать ясак, указали и следовавшим за ними священноцерковнослужителям средства, как "просвещать язычников святою верою и чем от них кормиться". "Просвещать же язычников" - это было целью прибытия духовных в сибирскую глушь, а "кормиться" от своей паствы им было необходимо, так как от казны им на всё прожитьё было "пожаловано в год на попа по 28 рублей, а на причетника по 18 рублей на ассигнацию" (= 8 р. и 5 р. 30 к.). "Паства", которую только что накрестили, вся состояла из кочевников, которых целый год не увидишь - только раз в год, в обычное время они сближаются к известным местностям для взаимного торгового размена, и тут-то надо около них сделать всё, что нужно, т. е. и "осетить, обрать ясак и научить святой вере". Когда воеводы со своими служилыми людьми хлопочут собирать с народов ясак в казну, тут же и священнику одно только время научить язычников христианству и исполнить для них задним числом все церковные требы для живых и мёртвых, и получить с них за это требоисправление побольше шкур в свою пользу.

В церкви, или как сами казаки называли их - "в церквице" - в течение года бывали только воевода да его служилые люди, а "ясашных" прихожан никогда не бывало. Молились ли они, и как, и кому молились в течение всего года - об этом священник не мог знать, и церкви, и попа они боялись; но зато, когда они сходились, чтобы отдать ясак воеводе, казаки "имали их и загоняли на требы к попу", и "народцы" одинаково считали "ясаком" как то, что они платили воеводским служилым людям, так и то, что платили попу. Так

См "Сибирский летописец" о ясаке. (Прим. автора.)

Оба ясака взимались с большим произволом: служилые люди "донимали" с дикарей вдвое и более против положенного, угрожая за недодачу лишением драгоценной всякому свободы, а духовенство "правило свой ясак по количеству", т. е. по числу душ, которое дикари сами показывали в своих семействах "с удивительною простотою". Поп спрашивал дикаря: "кто в семье народился, и кои померли, и кои жить поимались на ново как муж с женою", а дикарь, достаточно уже умудренный опытом, что ему от этих расспросов выйдет вред, всё-таки всегда давал откровенный и справедливый ответ "с врождённою простотою". По его же показаниям поп его и "облагал, как повелось по правилам: за крещение новорожденного дитя 10 либо 15 белок, за "очищение" (?) 5 белок, за женитву - 2 соболя или 5 песцов". Иногда над дикарями задним числом исполняли какие-нибудь обряды, но большею частию дело ограничивалось только сбором ясака, а наличностью производилась только одна исповедь, - причём за разрешение грехов всей семьи расплачивался с попом старший в роде, и тут приходилось торговаться. С обыкновенного грешника брали от пяти до десяти белок, но с такого, у которого было больше, священник требовал и ясак побольше, а в общей сложности для отца семейства или главы рода это составляло расчёт, против которого он спорил. Исповедный ясак иногда доходил до двухсот белок на семейство, и дикари этим очень тяготились, но "по простоте своей" своих грехов всё-таки не скрывали, а только спешили скорее "очиститься и бежать". Обыкновенно они "убегали" тотчас же после исповеди и не дожидались причастия, о важности которого совсем не имели понятия.

Сибирские священники распоряжались наложением ясака по всей своей воле. Светские власти в это не вмешивались, за исключением нескольких лет "бироновщины", когда "духовного чина людям началось от светских командиров и еретиков притеснение и туга", но они "через это время отстоялись и скоро достигли лучшего века Елизаветы". Однако же, как и в Елизаветино время, духовным большого жалованья не дали, то духовные прибавили к ясаку "подать за скверноядство".

XVIII

Что значит "скверноядство"? Это то, если человек ест что-нибудь "скверное", т. е. "непоказанное ему для употребления в пищу". Скверное это не у всех одно и то же: в старой Руси скверным почиталась телятина и теперь многими почитается за "скверно" - угорь, налим, минога, раки и устрицы, мясо козы, зайца, голубя и черепахи и т. д. В Сибири на огромных пространствах, где кочуют "народцы", нет ни посевов, ни убойного скота, имеющего раздвоенные копыта и отрыгающего жвачку, а потому кочевники употребляют в пищу всё, что можно съесть, и между прочим мяса "животных, не показанных" по требнику, а именно: "медвежью говядину, соболей и белок".

Дикари ели эту пищу всегда, с тех пор как живут, и пока они не были окрещены Иннокентием Кульчицким, им и не представлялось, что это "скверно". Впрочем и св. Иннокентий, зная местные условия жизни, взысканий за эту "скверность" не налагал. Но теперь настала пора извлечь из этого выгоду.

Сибирские духовные положили очищать "скверноядущих" дикарей особою молитвою, а за прочтение её наложили "новый ясак" с таксациею: 1) за ядение медвежьей говядины - одна цена, 2) за ядение лисьего и собольего мяса - другая, и 3) за белок и иных меньших зверков - третья.

За всё это пошли сборы очень прибыльные, но и хлопотливые, так как надо было "следить за скверноядцами, и настигать их", и тут их "обкладывать и очищать молитвою", чтобы они потом вновь начинали "скверно есть" наново.

По требнику, какой ныне находится в употреблении, нет разделения разных видов "скверноядства". "Молитва о скверноядных" читается так: "Владыко Господи Боже наш, Иже в вышних живый и на смиренныя призираяй: приклони ухо Твоё и услыши нас, молящихся Тебе и подаждь прощение твоему рабу имя рек скверно ядшему, и вкусшему мяс или каковых любо (sic) брашен нечистых ихже снести отрекл еси в законе святем Твоём, - сих же неволю причастившагося прости и сподоби его неосужденно причаститися страшных таинств честнаго Тела же и Крове Христа Твоего, яко да избавится прочее всякаго нечистаго восприятия и деяния, яко напитаваяся Божественными Твоими таинствы и наслаждаяся святыя Твоя и тайныя трапезы и бессмертных таинств и сохраняемый с нами во св. Твоей Церкви восхвалит и прославит Имя Твоё вышнее во вся дни живота своего (Требник, гл. 52). (Прим. автора.)

Духовные отъезжали в поля для "настигания и сбора", причём полевали не всегда тихо и случалось, что народцы на них плакались, и светские власти пробовали защищать "народцы", но тут в сибирском крае получил могучее значение Арсений Мацеевич, который имел "непобедимую дерзость" и стоял горой за духовных.

Из "синодальных иеромонахов", хирот<онисан> 26-го марта 1741 г. во еписк<опа> сибирского и тобольского; 1742 мая 13 митроп<оолит> ростовский. (Прим. автора.)

Он выехал из Петербурга в Сибирь, когда Бирон и "еретики" были уже "свержены", и мог знать Сибирь превосходно, так как в 1734 г. он находился в экспедиции, посланной для открытия морского пути в Камчатку, и пробыл в Сибири до 1736 года, когда "по секретному делу" был привезён из Пустозерска в Адмиралтейств-Коллегию", "но признан невинным". Он был угрюм и дерзок от природы; питал нерасположение к "светским властям" и всегда готов был дать им себя почувствовать. А потому, когда он достиг, в 1741 году, сана сибирского митрополита, он тотчас же издал "циркуляр",

28-го февр<аля> 1742 г. (Прим. автора.)

"чтобы священноцерковнослужители отнюдь не смели обращаться в светские суды помимо своего епископа, под опасением низвержения по 11 правилу Антиохийского собора", а через четыре месяца совсем освободил духовенство от подчинения светским властям и "узаконил непослушание оным". В июле 1742 года митрополит Арсений "повелел, чтобы никто из духовных лиц без позволения своей духовной команды никаких от светской команды присылаемых указов не слушали, и ежели кто от светских командиров без сношения с духовною командою дерзнёт кого из духовных лиц насильно к суду своему привлекать, или в свидетельстве каком спрашивать, или указы какие без сношения с духовною командою духовным лицам от себя посылать, то таковым присылать обстоятельные письменные протесты вскорости".

Сибирское духовенство тогдашнего времени, и без того дерзкое и непокорное, увидало в этом циркуляре Арсения "закон непокорности светским властям" и, "опираясь на него, упорно отказывалось от всяких сношений с светскими судами и администраторами". Дух же, возобладавший тогда в правительстве, заставлял администратора "признать мнимую законодательную силу указа митрополита Арсения".

При таких обстоятельствах, какие бы жалобы ни доходили от обывателей до "светских командиров" на "нестерпимые поборы" со стороны духовенства, - командиры эти никакой защиты "претерпевающим" оказать не могли.

Арсений однако здесь пробыл не долго: заведя порядки в Сибири, он был отозван на ростовскую кафедру, а на место его стали другие: Антоний Нарожницкий (1742 - 1748), а потом Селиверст Гловатский (1749 - 1755). Это были люди не такие крутые, как Мацеевич, но "закон Арсения стоял в своей силе" и духовенство постоянно оказывало "непокорность" светским правителям. Бывали в этом роде случаи, которым даже трудно верить.

В 1751 году (при Селиверсте Гловатском) проживавший в городе Томске коллежский асессор Костюрин убил принадлежавшую ему крепостную девку, а потом велел её одеть и "положить под святые" и позвать священника, чтобы отправить по ней панихиду. Пришёл священник "градо-богоявленской церкви с причетом", и когда стали петь панихиду, то "причет усмотрел на покойнице боевые знаки и тотчас же, по выходе из дома Костюрина, подал о том ведение в воеводскую канцелярию". Воеводская канцелярия сразу же, "немедленно" послала своих полицейских, или, по-тогдашнему, "детей боярских", чтобы те освидетельствовали тело усопшей, и по этому осмотру оказалось, что "причет" не ошибся: "на теле умершей были найдены боевые знаки, которые и были признаны смертельными".

Воеводская канцелярия тотчас же начала следствие, но "по силе указа митрополита Арсения, от 22 июля 1742 года", не сочла себя вправе отобрать формальное показание от "причета". Надо было испросить на это разрешение у "закащика" (благочинного), а "закащик был в отлучке по своему заказу и скорого возвращения оного нечаятельно". Томская воеводская канцелярия, 28 ноября 1751 года, донесла о своём затруднении в губернскую канцелярию, а та, 8 апреля 1752 года (через пять месяцев после убийства), "заглушала" это донесение, а 19 августа (через девять месяцев) сообщила тобольской духовной консистории, которая "светским командиром" людей своей команды спрашивать не дала, а ровно через год после убийства, в ноябре 1752 года, послала в Томск указ своему "закащику", и этим указом

Указ тоб<ольской> д<уховной> конс<истории> 22-го ноября 1752 г (Прим. автора.)

"с резолюции митрополита Селиверста" предписано закащику "самому отобрать нужные по этому делу показания от причта градо-богоявленской церкви и доставить оные не в томскую воеводскую канцелярию", которая ожидала этих сведений, а "на архипастырское благоусмотрение его преосвященства".