Лесков Николай Семенович - Неоцененные услуги

Но ей и в голову не приходит вся разница, как и за что высечены!.. И наконец, кем высечены!.. Ведь это же срам!.. Это пошлость.

  И, вскидывая руками свои жидкие волосы, Корибант воскликнул:

  - Я хотел бы, чтобы об этом знала Россия! чтобы об этом знал целый мир!.. Эта госпожа... светская женщина, вдова сановника, который был представителем России, и мать дочерей, получающих значительные средства для их образования на счет государства... И что же в ней имеет Россия и эти девушки? - эти девушки... которые по их происхождению и положению не нынче - завтра сами, вероятно, выйдут замуж за людей, которым суждено будет играть роль в русском представительстве... И вот их школа! - вместо того, чтобы приучать их ловить момент, где поддержать высшие государственные цели и поднимать общественные симпатии к людям, которые наша креатура... которых, можно сказать, еще недавно почти что не было, а меж тем они - наши собратия по крови и по вере... И которых вот, однако, никто ни во что не ставил и не признавал... а мы их творцы, мы их провидение; мы призвали их к жизни... явили их миру... можно сказать, что мы их сделали народом, и вдруг потому только, что какой-то негодяй взял и несколько почтенных людей из них высек розгами, - мы находим, что это унизительно и что нам с ними нельзя танцевать и не стоит знаться... Русская женщина, вместо того, чтобы оказать им сочувствие и... именно их поднять... именно реставрировать... воодушевить их и всем дать пример, что таких высеченных должно уважать... чтобы это знали во всей чужеверной Европе, - а она, эта наша русская женщина конца девятнадцатого столетия, забывает совсем, что она русская... что она получает пенсию и должна, - обязана поддерживать единоверный нам народ, а она сама первая делает скандал и вслух говорит в редакционном доме, что она "не позволит своим дочерям танцевать с высеченными"! Девушки прелестные и очень милые, - они обе этого не чувствовали и рады были танцевать с кем угодно, но она их влечет... на абордаже... она их тащит и подталкивает... Фи!.. пфуй!.. И так она насильно удаляет этих замечательно милых и прелестных девушек. Насильно! насильно, против их воли, берет их из дома, который у славян и у французов пользуется репутациею центра известного политического кружка!.. Ведь это же черт знает что!.. За это ее самое стоило б выпороть, потому что это ни на что не похоже и этого, я ручаюсь, не сделает никакая образованная женщина в другой стране, где есть настоящий, смелый... именно, я хочу сказать, смелый, именно бодрый патриотизм; такой патриотизм, который ни перед чем не останавливается, который к одним стучит, других гвоздит, третьих манит, за четвертыми бежит, гонится, догоняет, сам в их колесницы бросается, как этот Илья... или другие пророки...

  Он произносил все это, выпуская слова бурным потоком, и сам часто задыхался и захлебывался, а, дойдя до пророков, вдруг как будто ослабел и изменил тон на ровный и повествовательный.

  - Эту Питулину, - продолжал он, - стоило бы только презирать и наказать презрением. И как частный человек - я так бы и сделал, но, стоя у кормы и держа в руке руль общественного органа, я сделал над собою усилие и поехал к ней. Я сейчас от нее. Я поехал к ней, положив в бумажник нарочно заготовленную карточку с такою надписью, чтобы меня непременно приняли, - так как я приехал не жаловаться на обиду, а с самыми лучшими намерениями, - именно чтоб объясниться... чтоб именно извиниться даже как хозяин дома. Но все это оказалось совсем совершенно излишним, потому что она ничего политического и не думала: она меня сейчас же приняла, без всяких затруднений и прямо усадила к самовару - с ней чай пить... Я начал прямо... Я выразил ей сожаление как хозяин дома, что она вчера так рано уехала с моего вечера, и попросил ее убедиться в том, что для неудовольствия с ее стороны не было никакого повода. А она мне так же просто и чистосердечно отвечает: "Да и я на вас... Боже меня сохрани, - совсем ни в каком отношении именно и не сержусь, потому что вы меня и не обидели".

  - Зачем же вы уехали?

  - А это я уехала только оттого... когда я услыхала, что этих, которые у вас были, очень секли, то я вспомнила, как в этаких случаях принято, и увезла дочерей. А они бы очень рады, потому что им было весело.

  Корибант говорит:

  - Я взбесился, но подавил себя и говорю: сделайте милость - позвольте мне узнать: где это такое и в каких случаях так "принято". Я еще не помню на свете "таких случаев", где бы воспитанных и благородных людей за их мнения секли.

  А она отвечает:

  - Нет, вы не спорьте, - тоже и раньше за это секли: я очень хорошо помню, что когда меня и сестру привезли из института домой в Орловскую губернию, то... у нас был там в уезде один помещик Козюлькин... У него эта... была... взаправду такая фамилия {13}... И maman, когда нас повезла в первый раз на бал в собрание на выборы, то очень строго нам приказала, что мы можем танцевать со всеми кавалерами, но с Козюлькиным - нет, потому что его секли.

  - Козюлькина секли! - обрадовался Корибант.

  - Да; maman сказала - секли!

  - Кто же его сек?

  - Черные кирасиры.

  - И за что же-с?

  - А вот именно... marnan так нам и сказала, что когда в Орловской губернии стояли в деревнях кирасиры и у них был полковник Келлер, то они этого Козюлькина высекли. И с тех пор из дам и из барышень никто с ним не танцевал, потому что нельзя с высеченными танцевать - это даму роняет и не принято. Вот я только поэтому вчера вспомнила и уехала и дочерей увезла.

  Корибант ей ответил:

  - Помилуйте, как же вы сравниваете вещи, которые совсем нельзя сравнивать!

  А Питулина говорит:

  - Почему же нельзя сравнивать? Это одно и то же. Козюлькин... я его тоже помню... я его видала... он был даже очень красивый молодой человек и хорошо одевался, и притом лучше очень многих других говорил по-французски, но с ним не танцевали, и все даже удивлялись, как он именно мог себе позволять являться на выборы в собрание после того, как его высекли, а он их не застрелил на дуэли.

  Тут Корибант вспылил и отрезал Питулине, что ее давнишний Козюльнин, без сомнения, был какой-нибудь уездный прощелыга, вероятно, плут и человек не стоящий никакого внимания... которого если и высекли, то высекли за то, что он этого заслужил. И я, говорит Корибант, вполне понимаю дворян, что это их всех возмущало, что такой нахал и еще позволял себе являться в собрание на выборы. Но... ведь те люди, которых вы вчера у меня видели... Это позвольте... это ведь совсем не то... это совсем другие люди... которые... можно сказать, были только именно, неправильно загнаны... Это люди... наши единоверцы... люди, которые именно ничего низкого, ничего бесчестного себе не позволили и не сделали...

  Но тут Корибант вдруг увидел ужасное непонимание своей дамы, после чего он решил, что на нее ни за что нельзя сердиться. Она его даже не дослушала и стала перебивать:

  - Да... нет... вот уж позвольте! Позвольте мне тоже по правде сказать и заступиться... Козюлькин хоть давно уже умер, и именьице его досталось его родной дочери, которая тоже овдовела: но и он тоже был нашей православной веры и подлости не делал, и его высекли не за мошенничество, а просто за смелость, потому что один офицер с одной бедной девушкой, которая была гувернанткой, очень дурно сделал и ее бросил, а этот Иван Дмитрич Козюлькин, он был тогда холостой и имел очень странные понятия. Он, когда помещики выгнали эту девушку из своего дома, взял ее с постоялого двора и спрятал у священника, а сам поехал сейчас же к офицерам и начал за нее объясняться и им выговаривать, а они его, разумеется, велели денщикам сложить, - обвернули мокрою простынею и высекли, а потом привезли в бричке к его усадьбе и бросили... А он был такой чудак, что пошел к священнику и сделал там при попадье этой девушке предложение, но даже и она не захотела, и как была из московского института, то попросилась к родным в Москву. И он опять не обиделся и отвез ее в Москву, к Николе Явленному, а сам потом женился на простой крестьянке и ни к кому не ездил кроме как к попу и на дворянские выборы, и там вести себя не умел до того, что когда губернскому предводителю Тютчеву {14} после его спора поднесли от всей губернии белые шары, так сумасшедший Козюлькин подскочил и на блюдо ему один черный шар положил. Но бесчестного он не делал, и хоть нам не позволяли с ним танцевать, а он и сам никогда никого к танцам не приглашал, а когда Анна Николаевна Зиновьева овдовела и приехала из-за границы в Орловскую губернию жить в свою деревню {15} и сейчас же сделалась у нас первою дамой, то она как-то это услыхала про все шутовства Козюлькина... кажется, от протопопа, который имел большой крест и камилавку {16}, и она его спросила: за что дворяне все Козюлькиным пренебрегали, и протопоп ей рассказал, а она сейчас же послала своего камердинера - просить Козюлькина познакомиться, и, пригласивши его к себе на бал на свои именины, открыла с ним танцы в первой паре в полонезе... И вдруг всеобщее отношение к нему с этих пор перевернула... Это... потому что Анна Николаевна была за границею известна и перед нею в уезде все были очень искательны и уважали ее как первую даму.

IX

  Тут Корибант. так прекрасно изложивший историю Козюлькина, опять привскочил и вскричал:

  - Я ее за это и схватил за лапы!

  Жомини говорил, что он этого будто немножко испугался, потому что не понял, какой эпизод за этим начнется. Он взглянул на Цибелу и заметил, что ее возвышенное дипломатическое лицо тоже оживлено большим вниманием.

  А Корибант продолжал:

  - Я ей сказал: вы мне сами дались в руки! И Питулина смутилась.

  Тут Корибант даже засмеялся от удовольствия, какое принесло ему воспоминание о смущении Питулины, и представил ее манерою:

  - Как именно я попалась в руки? Что такое я сказала дурное?.. За что вы хотите меня... "по большой Тверской, по Калязинской"?

  - И представьте себе - эта удивительная дама вдруг вся встревожилась и понесла:

  - Можете именно спросить у всех старых дворян в Орловской губернии, что я ничего не выдумала: Козюлькин действительно был, и Анна Николаевна Зиновьева существовать изволили...

  - Успокойтесь, - сказал ей Корибант, - вам совсем нечего пугаться: вы отнюдь не сказали ничего дурного, а напротив, вы сказали самое прекрасное и достойное подражания! Этот ваш Козюлькин, хоть мелкий и ничтожный человек, но он в своем роде именно трогателен; а Анна Николаевна Зиновьева эта - просто прелесть и даже прекрасна! В ней вы даете всем живой пример и урок того, как должна поступать настоящая высокопоставленная дама.

  Именно так и надо поступать, как поступила Анна Николаевна: она, как настоящая "первая дама", - взяла высеченного господина Козюлькина и прошла с ним в первой паре в полонезе. И этим все сказано. Dixi! Я сказал!

  - Dixi! - опять повторил Корибант и, поклонясь картинно нашей дипломатической вдохновительнице, он сел - и умолк.

  Момент был чрезвычайный - острый и в то же время какой-то уносящий и пленительный. Мы все трое глубоко чувствовали его серьезность, и я сам поистине, без всяких шуток говорю, что я никогда не забуду этих минут, врезавшихся в моей памяти с удивительною живостью и силой. Слово, которое теперь следовало сказать - очевидно, было за нашей достопочтенной хозяйкой, и она это чувствовала: все черты ее лица отлились теперь в прекрасный, целостный образ гармонического сознания своих сил и планов и надежд. Я едва смел глядеть на нее из полуопущенных век и вдруг... черт меня возьми, - мне в одно мгновение ясно стало, что ее совсем обвила и захватила к себе самая теплая и уносящая поэзия, а я здесь попал как нельзя более кстати, для того, чтобы вступить с этою поэзиею per fas etnefas {правдами и неправдами (лат.).} в самое непримиримое противоречие и подставить ей ногу.

  Я как сейчас помню особенное, не свободное от злобы удовольствие, какое я ощущал, притая дыхание, в ожидании того: чем прервет тишину безмолвия наша дама? И вот, когда она, перестав шевелить бахрому кресла, провела рукою по лбу и поправила свои дипломатические букли, я почувствовал, что в ней, как говорит Фауст: Трепещут пульсы жизни вожделенно.-

  Я обратился в слух, и было что послушать! Она придала тону своего голоса гармоническую теплоту и задушевность и заговорила тихо:

  - Ваш рассказ потряс меня глубоко!.. Он перенес меня далеко вдаль, к воспоминаниям детства... Я чувствовала вновь их - наши милые, патриархальные помещичьи усадьбы, где складывалась сильная, самостоятельная русская мысль и где доживали потом свой век этакие Анны Николаевны. Святые женщины, святые! Их ничем нельзя было ни запугать, ни подкупить: они все видели и все разумели. Им подобает поклоненье. Я об ней тоже слыхала... об этой старушке Зиновьевой. Наша губерния ведь соседняя с Орловской, или, как наши мужики говорят: "мы в суседях". Мы с нею могли бы даже немножечко своими счесться, - так как она шла из рода Масальских. И в ней хорошо то, что она не только действительно хотела быть, но и умела быть "первою дамой" в своем дворянском мире. И была такою дамою, потому что сидела в деревне! Да-с! Но теперь наше дворянство выбито из колеи и рассеяно, и обретается не в авантаже... Если говорить правду, то за дворян с искренностию бьется только один Мещерский, но он оклеветан и не может иметь силы {17}. Аксаков искренно любил славян, но относился неуважительно к дворянскому сословию... Ведь это он желал, чтобы "все русские люди были произведены в дворяне"! Да, да, да! Он это даже имел наглость напечатать! {18} После этого я и Федор Иванович Тютчев ему вымыли голову, и он отпирался, - говорил, что это было сказано им в шутку, но Тютчев ему сказал: "Мой милый друг, - кого слушают многие, тот такими вещами не шутит"... А главное, он сам смеялся над дворянами, а сам угодничал Кокореву... Как он попал в московский банк и что получал там! {19} Это ведь своего рода история, которая когда-нибудь сделается известною и удивит многих. А теперь кто мог бы сослужить службу, так это Ростислав Фадеев... Это был человек дворянской формы, но его заморили... Вы его близко знали, но я знала еще ближе: мы с ним провели многие дни в разговорах в Вене, и я имею полное право сказать, что это именно был тот человек, который нам теперь был бы нужен, но его-то у нас теперь и нет... И я не обольщаюсь, что у нас кто-нибудь есть, а напротив, я не стыжусь сказать, что у нас теперь никого нет. Один самый сильный человек из партии Гладстона сказал мне: "Извините, но Бисмарк был прав, когда сказал, что у вас "не с кем спорить"". Я сообщила это покойному Каткову, и он это напечатал. И W., которого нам велят считать нашим другом, говорил мне по секрету: "Ваши все стоят на уровне старшего дворника, хотя и говорят по-французски". И любя знать правду, я считаю гораздо достойнее признать эту правду, как бы она ни была горька, чем лепетать такой вздор, какой я слышала от одного сановника на похоронах Каткова. Я ему сказала:

  - Что ж теперь делать? Мы осиротели.

  А он отвечает:

  - Да; покойник незаменим... Разве на его место Циона поставить! {20}

  Я так и вскрикнула:

  - Как Циона? Вы знаете ли, что такое Цион?

  - А что же, он, кажется мне, очень ловкий.

  - Но разве это все, что и нужно?

  - А чего же в нем нет?

  - Чтобы заменить Каткова, надо иметь его ум, гений и характер.

  - Да, - он имел блестящее изложение.

  - Не только изложение, а и характер!

  - Да; но я с ним ладил.

  Надо было обладать всей моей выдержкой, чтобы не ответить этому умнику: "Милостивый государь - вы со всеми ладите и ничего не стоите. Спешите скорее в ваш Петербург и постарайтесь держать при себе сколько-нибудь способных людей, которые могли бы не совсем скверно управлять от вашего имени вашей частью"... Слушать этих людей - берет только зло и досада... Мы, "бабы", по крайней мере не затемнены канцелярщиной, и мы видим дела яснее и проще... Я там же, на похоронах Каткова увидала, что здесь стало не с кем говорить, и уехала к моим заграничным друзьям. С теми я если и не могу соглашаться в их взглядах на значение и внутреннюю политику России, то у меня с ними есть другие пункты... И наконец, - просто они хорошо воспитаны, и я к ним привыкла, а у нас по всем теперешним седым головам прополз в свое время нигилизм, и нет ни на одного надежды... У молодежи - стерляжьи сапожки и такие же стерляжьи мордочки и сердца... Я ничего не жду и от молодежи... "Ее грядущее иль мрачно, иль темно..." {21} Но вы мне бросили слово, оброненное вам очень простосердечной моей приятельницей о "первой даме", и у меня забилось, замерло и вновь забилось сердце...

  Жомини остановился и молвил в другом тоне:

  - Я вдруг ее понял!.. Понял, и у меня тоже забилось, замерло и вновь забилось сердце.

X

  Так, господа: я вам рассказываю теперь ужаснейшую вещь и говорю - как я был ею встревожен, а вы спокойны, и это значит, что вы не поняли, в чем заключался ужас того положения, которое начало образовываться и обозначаться, и я... не знаю... право, мне кажется, я хотел молиться и благодарить Бога за то, что Он привел меня сюда в этот роковой час, когда под буклями нашей Цибелы блеснула обрадовавшая ее мысль, от которой у меня зашевелились на голове все волосы! Я понял, что она облюбовала роль той стародавней старушки Зиновьевой и откроет состязательную игру на роли "первой дамы"... Я в ту же минуту представил себе все, как они ринутся в это состязание, - с таким азартом и до чего доведут свое усердие! Я до того покраснел, что, боясь себя выдать, поспешно встал и, подойдя к окну, прислонил лоб к настывшему стеклу...

  К моему счастию, ни Цибела, ни Корибант не заметили моего волнения: они оба были так заняты собою и происходящим между ними живым обменом мыслей, что, вероятно, приписали мое фортификационное движение любопытству к какой-нибудь уличной сцене или простому желанию посмотреть, какая на дворе погода. - И они действительно уже спешили сообщать друг другу имена самых знатных дам и обдумывали план - как "возбудить в них чувство" и склонить их к тому, чтобы они будто бы сами по себе захотели подражать орловской Зиновьевой. Тогда им только намекнуть, что для них есть занятие, и они вдруг сделают все, что хотите. Предположение же было сделать "реставрацию чести", - то есть как Зиновьева восстановила в человеческом достоинстве оскорбленного общим отчуждением высеченного Козюлькина, - так, чтобы все наши теперешние "первые дамы" восстановили "достоинство болгар". Для этого надо было устроить очень большой бал, и на этом бале дамы должны побрать под руки всех болгар, потерпевших неприятности от Паницы, и пройти с ними полонез...

  - Ад и смерть! - воскликнул Жомини, - и ведь все это могло случиться, и все это чуть-чуть не случилось!

  - А отчего же оно не случилось?

  - А Бог спас! иначе не могу и судить, как спас Бог или Николай Угодник. - Вот слушайте!

XI

  Жомини и теперь был в волнении: несмотря на свой прекрасный дар речи, он несколько минут не мог подбирать слов и произносил отрывочно:

  - Этот заговор меня просто подавил: я чувствовал его сбыточность и потерял... все обладание... Я стоял у окна, как madame Лот при взгляде на пылающий город... Я ни на минуту не сомневался, что он, черт возьми, скоро запылает, и нам тогда только и останется стоять к нему лицом, а к Европе спиною, чтобы наших глаз было не видно...

  Тут Жомини на мгновение умолк, а князь снял свою военную фуражку и перекрестился.

  - Да, да, да! - продолжал дипломат. - Это невероятно, но все это чуть не случилось, а тогда мы, бедные дипломатишки старой, негодной меттерниховской школы, извольте выворачиваться и это расхлебывать - изъяснять, разъяснять, лгать и представлять все в ином виде... Нет! Этого нельзя допустить - надо интриговать, чтобы это стало невозможным! Таким образом, надо лезть не в свое дело. Пусть за это на нас и позлобятся, и, может быть, придется перенести какие-нибудь неприятные замечания, но не все же ожидать только приятностей! Надо делать свое дело! Нельзя без интриги! Хвалите господина Бисмарка, что он будто не интригует, но ведь он и таких затруднений не знает! Бисмарк никогда не переживал столкновений с дамами, которые хотят произвести турнир в полонезе...

  Князь рассмеялся, а Жомини ответил, что это совсем не шутка, - что открыто сражаться с такими противницами нельзя...

  - Я с вами согласен, - подтвердил князь.

  - Вы это признали?

  - Да; признаю.

  - Ну, а потому и здесь опять нужна была интрига.

  - Нетерпеливо хочу о ней слышать, и все время буду желать, чтобы она имела успех.

  - Да; она, конечно, и имела успех; но только кому мы этим обязаны, кто нам оказал эту неоцененную услугу - я и сам не знаю.

  - Да вы же, я думаю, и оказали.

  - А вот то-то, что нет!

  - Так кто же?

  - А вот, пожалуйста, слушайте, и разберите: кто в самом деле оказывает иногда самые неоцененные услуги.

XII

  Заговор, который я открыл; был так ужасен, что я против него не мог ничего придумать. Те, кому я об этом поспешил сообщить - тоже только развели руками и решили ждать, что будет.

  А я знал: что будет. Я знал, что это может удасться - но не знал: к кому обратиться и у кого искать совета. И тут-то вдруг пошло у меня мелькать в уме ашиновское присловье: "шерше ля Хам".

  - Хам! Хам! явись мне, пожалуйста, в какой ты можешь оболочке, - и он явился.

  Признаюсь, мне тогда доставляло немалое наслаждение слушать рассказы о том, как Достоевский в доме поэта Толстого гнал молодую барышню и образованных людей на кухню - "учиться к кухонному мужику" {22}. Его не послушали: барышня У<ша>кова предложила ему самому пойти и поучиться у кухонного мужика вежливости. Вот это самое сподручное "шерше ля Хам", но в столкновении с дамскою затеею выводить в полонезе высеченных болгар - кухонный мужик не поможет... А между тем, представьте себе, что без него ничего бы не было.

  - Ах, шельма этакой!

  - Да; да; этот monsieur le кухонный мужик сделал первое указание, а потом...

  - Ну, вы, разумеется, потом...

  - Нет, то-то и есть, что и потом еще не я, а другие, случайные элементы. Дослушайте, - это очень характерно.

  Весь остаток дня после визита у дипломатической дамы я ходил встревоженный и огорченный, можно сказать, в каком-то сумраке, но мысль расстроить церемониальный полонез первых дам с высеченными Паницею болгарами меня не оставляла. Трудно, почти безнадежно трудно, но, однако, я еще не отказывался... Авось какая-нибудь случайность поможет!

  Я свой план не бросаю: чуть явится повод - я готов служить делу.

  Главная вещь - надо было дорожить временем: я слышал, как Цибела обещала Корибанту написать для его газеты "жаркий артикль". Он его напечатает завтра же. Там будут "шпильки на все стороны", и Цибела его уверила, что ничего не следует бояться, потому что ее брат "хорош с цензурою"... {23} Она пошлет господина своего брата, и все сойдет благополучно... Чтобы статья имела большее значение - ее подпишет Редедя... На него подуются, но тоже... ему сойдет... Ведь он уже не в первый раз то на коне, то под конем... Потом она, - сама жестокая Цибела... О, что она наделает! Какой раздует пожар завтра же в городе!.. У нее в дорожном сундуке есть кучерский ремень и большие никелевые часы "на поясницу"... С этим ездят только очень занятые люди, у которых каждое мгновение рассчитано. Им некогда вынимать из кармана часы и смотреть на них: у них часы всегда висят на пояснице у кучера, так что циферблат их виден пассажирам и заметен публике, которая отсюда понимает, что это едет лицо, у которого очень дорого время.

  Она спрашивала у Корибанта: есть ли это у его кучера, - но у его кучера этого нет, и он сказал, что "здесь этого еще ни у кого нет". Значит, у нее есть поясничные часы, и она имеет, чем сразу же показать свою политическую деловитость. Она проедет всюду, и у нее не будет недостатка в опытности и уменьи, как повести дело так, чтобы артикль, подписанный Редедей, произвел впечатление. Она трогает самые говорящие струны в первой скрипке, а нежные флейты ее подхватят, и оркестр зазвучит всей полнотой самых согласных звуков...

  Если только есть какая-нибудь возможность достать у нас поясничные часы, то все дамы завтра же прицепят их на турнюры своим кучерам и понесутся по стогнам столицы из одного салона в другой, и все "забудируют" и доведут дело до того, что его остановить будет невозможно...

  Почти целую ночь я не мог спать, а когда на другой день вышел на Невский, то увидел... не отгадаете, что: я увидел первых двух дам, несшихся в коляске, на козлах которой сидел кучер с часами на пояснице!.. Конечно! - мы пойдем в полонезе!.. Я почувствовал, что, несмотря на весь "зимы жестокой недвижный воздух и мороз" {24} - земля горит у меня под ногами, и я сам за собою заметил, что в ответ на приветствия людей, которые говорили мне "здравствуйте", я растерянно отвечал "прощайте!".

  После этого только и оставалось спрятаться, и я ушел домой, встретив опять двух дам при кучере с поясничными часами.

  Очень жаль, если будущий Пыляев {25} не отметит у себя, что поясничные часы в Петербурге стали употреблять по примеру Цибелы и именно по случаю политического полонеза, который желали устроить в честь высеченных болгар.

  Но как это говорят: где близко горе, там близка и помощь божья.

  Вечером, в этот второй день моей дипломатической тоски я завернул в клуб. Заехал я сюда без особенного желания кого-нибудь видеть, но с смутным влечением послушать: не говорят ли уже что-нибудь о полонезе?

  В клубе в этот вечер не было еще настоящих политиков, но, однако, я застал нескольких очень приятных людей, из Парижа наш этот русский художник... вы его знаете... все этак широко крестится и говорит, что всем бордо - предпочитает наше простое, доброе, русское вино!.. Очень милый человек! - И еще писатель Данилевский {26}... Ну, этого вы еще больше должны знать... Очень большой талант, и переводят его на все языки... Потом другие тоже и один большой охотник делиться своими юмористическими наблюдениями над жизнью. Он прекрасно передает сцены из своих разговоров с простолюдинами, - преимущественно он говорит с извозчиками {27}. И теперь он сидел у камина и что-то рассказывал. Его окружали пять или шесть человек и m-r Данилевский. Он меня и пригласил. Говорит:

  - Присядьте, послушайте: очень характерная глупость.

  Чего доброго, - пожалуй, это уж знают о полонезе!

  Я поблагодарил Данилевского и приткнулся к компании, и только что я сел, как рассказчик сейчас же и произнес:

  - Является на сцену кухонный мужик!

  Это было так неожиданно, что я вздрогнул на кресле и очень неуместно воскликнул:

  - Как кухонный мужик?

  - Ах, это презабавное qui-pro-quo {одно вместо другого (лат.), т. е. смешение понятий, путаница, недоразумение.}, - отвечал мне Данилевский и, назвав рассказчика по имени, прибавил, что он рассказывает qui-pro-quo одного кухонного мужика, у которого вышел престранный инцидент.

  - С болгарами! - воскликнул я.

  - Да: с болгарами, - вы это разве уж слышали?

  Вы можете понять мое душевное состояние, мои и радости и муки, когда я это услышал!.. Он здесь, здесь налицо перед нами, наш "всечеловек". наш милый, универсальный кухонный мужик, и притом в личных и непосредственных qui-pro-quo с самими болгарами!.. Но еще надо мне прежде узнать: с какими же болгарами является наш кухонный мужик: с сечеными или с несечеными?

  И представьте, мне объясняют, что именно дело идет о болгарах сеченых.

  А мне это дороже всего: мне только и нужно было, чтобы мужик появился в сближении с сечеными болгарами, и учил нас, что мы должны в таком же сближении сделать!..

  Но что же это такое у них было?

  Я узнал следующее: у этого клубного члена, так любящего "беседовать с народом", есть его собственный, очень хороший и очень честный кухонный мужик, кажется, по имени Николай. Он у него живет уже несколько лет и известен всем в доме с отличной стороны. Единственный порок его заключается в том, что он любит читать книги, не пьет вина, и никому из прислуги неизвестно, в какую он церковь ходит. За это на него было гонение со стороны набожной экономки, но хозяин случайно узнал об этом от своего камердинера и заступился за Николая. За это он был щедро вознагражден судьбою, потому что открыл в своем кухонном мужике объект для опровержения ненавистных "теорий Толстого". Мужик не только читал толстовские "китрадки" {28}, но и вел такую странную жизнь, что его представляли "девственником". Наш приятель находил, что это "неестественно", и употреблял свое влияние исправить мужика, а потом уверял, что это не может быть, что мужик только хитрит и надо его подсмотреть.

  Барин занялся своим кухонным мужиком даже в "в общих целях" - чтобы "наблюсти, как в живом человеке Толстой борется с натурой". Он делал об этом заметки и хотел со временем что-то написать к Толстому. А главное, - он был озабочен, чтобы "смесить мужика", то есть ввести его в соблазн и отпраздновать его падение; послав депешу Толстому. С этой целию он даже допускал себя делать подкупы у женщин, и писал к своему кухонному мужику анонимные письма, которые выдали себя, потому что были слишком искусственны. Женщина писала, например: "Превкусный суп моих удовольствий! Лакомый кусочек с господской передачки! Сердце мое по тебе иссушилося, как жареный картофель" и т. п. Кухонный мужик, получив это, прочел и оставил без внимания, сказав: "Кто-то шуткует".

  Но вдруг наш знакомый узнает, что он напрасно так издали забирает: экономка сообщила ему, что мужик изобличен в том, что он по ночам выходит на черную лестницу и сидит там на окне с очень старой и безобразной соседской кухаркой.

  - Заметьте, - "старой и безобразной"! - подчеркивал наш приятель и вслед за тем всегда добавлял: А вот я еще по этому поводу задам гонку Толстому: я его спрошу - еще знает ли он, что у нас в простом народе есть альфонсизм? Да, да; в простом классе не мужчина тратится на свою возлюбленную, как мы грешные, а мужчина обирает свою возлюбленную... Все эти горничные, прачки и швачки - они на своих любовников только и живут... Пусть Толстой не думает...

  Но вдруг - афронт! Призванный пред очи господина кухонный мужик толстовской складки объявил, что он "соблюдал себя в чистоте", а к соседской кухарке на лестницу <выходил> по жалости, а она туда выходила "по страсти", то есть потому, что ей дома становилось страшно, так как она живет у болгарина, и когда к нему приходят другие болгары их веры, то у них такая игра, что они один другого секут, и ей это страшно, - она и выходит на лестницу, а он сидит с ней по состраданию.

XIII

  Этот рассказ всех так заинтересовал,- говорил Жомини,- что один только Данилевский по своей неотложной редакционной надобности встал и уехал, а все прочие остались рассуждать и толковать о том: что это за игра могла быть у болгар и какое она может приносить удовольствие всем играющим?

  Одни думали, что это что-нибудь сектаторское, - теперь ведь очень много сект, - а другие склонны были видеть в этом "приемы спартанского воспитания", в духе которого недурно укрепить себя при Панице, а третьи думали, что это просто "правеж", так как этот болгарин давал деньги на проценты и, вероятно, сек неисправных плательщиков.

  А рассказчик наш над всем этим засмеялся и сказал:

  - Вы все не отгадали, - впрочем, и я тоже вначале не отгадал и велел сообщить управляющему домом, а тот, в свою очередь, дал знать околодочнику, и тот все выяснил.

  - Как это любопытно! - прошептали мы переглядываясь.

  - Да, да, да! - отвечал рассказчик, - и я так думал, что это любопытно, а это вышло, что этот болгарин или даже и не болгарин, а персианин или армянин приехал сюда торговать, но прогорел и стал лечить, - начал заниматься чем-то вроде массажа... "Коусек хлеба заробивал"... Открыл своего рода врачебное действие, которое так и назвал "пользительное похлопывание"... И к нему приходили больные ревматизматики или паралитики, и он их "немножко побиет, а они ему немножко заплотят, и всем оттого благо выходит".

  Этот рассказ не только мне понравился, потому что он прост, занимателен и весел, но я в нем слышал и ощущал что-то утешительное и бодрящее. Что такое именно? - в этом я не мог дать себе отчета, но что-то будто сильное и властное стало на мою сторону и подставило политическому полонезу огромную ногу в валяной суконной онуче и в лаптях. Кухонный мужик что-то выудил, настоящий, находчивый ум с живою фантазиею из этого непременно бы что-то сделали, и сделали бы как раз то, что нужно, чтобы расстроить полонез!

  А это. прошу вас заметить,- это все было уже сделано!

XIV

  Под влиянием охватившего меня жизнерадостного чувства мне не хотелось ни возвращаться домой, ни сидеть в клубе, и я заехал к Цибеле.

  Я боялся, что было немножко поздновато, и постучал, а не позвонил в двери и чрезвычайно удивился, когда мне открыла их сама хозяйка.

  Я извинился, что захожу поздно.

  - Ничего, ничего, - отвечала Цибела, - наши друзья и друзья наших друзей приходят к нам всегда в пору. К тому же вы у меня еще застаете других друзей, и я только сейчас проводила Данилевского... Он тоже всего на минуту зашел и вышел... Как он, право, талантлив!

  - О, да! - отвечал я. следуя за хозяйкою в зал.

  В гостиной у Цибелы я нашел несколько достопочтенных людей, которые напирали на Питулину, присутствовавшую здесь без дочерей и высказавшую такую "грубую радикальность", что будто русские люди все "очень пустоверны и всему могут верить, а ничего не понимают", и что ей сегодня нагрубил кучер и ни за что не хотел надеть часов на поясницу, потому что, говорит: "Я исповедь и святое причастие принимаю: мне стыдно, что на меня, в эту точку смотрели". После этого чего и удивляться...

  Цибела ее перебила и сказала:

  - Удивляться не надо, а благоговеть надо, - и она заговорила об особенных способностях славян к беззаветной вере, - черпала широкою рукою подходящий ей материал из старых и новых времен и потом вдруг кинула укор Гексли и другим ученым англичанам за то, что они не хотят оказывать доверия Бутсу {29}. Благочестивый мистер Бутс очень хочет, чтобы ему давали деньги и чтобы он мог употреблять эти деньги на бедных "апостольски", то есть безотчетно, а Гексли и другие с ним находят, что такой способ безотчетности теперь уже устарел и вреден прежде всего для самого великого раздавателя, так как неминуемо порождает сомнения: все ли назначаемое плыть через его руки в целости доплывает до бедных?..

  Цибела была в сильном воодушевлении, и от нее начинали веять мерцательные движения, которыми она подавала знак, что далее полемизировать с нею небезопасно, но один иностранец позволил себе заметить, что никакой честный и воспитанный человек и сам ни за что не захочет брать на себя столько, чтобы действовать бесконтрольно...

  Эти досадительные речи так больно укололи Цибелу, что она пустила мерцательные движения только бровями, ибо слово с чужими людьми тратить не стоило, и подала мне знак, что хочет со мной побеседовать.

  И когда мы вышли в ее маленький будуар, она мне прямо сказала:

  - С болгарами нужна осторожность.

  - Да; кажется, - отвечал я и спросил: а вы что-нибудь о них узнали?

  - Да... пожалуйста, тише, - мне сообщено, будто они... то есть не все, а некоторые... нарочно фабрикуют себе раны...

  - Боже мой! - воскликнул я, - для чего же они это делают?

  - Ну, что им удивляться!.. Они так низко пали, что им это ничего не значит, лишь бы возбуждало к ним сочувствие и приносило выгоды. Но так как это дело уже доведено до полиции, то, - вы понимаете, - к нему нельзя привлекать первых дам.

  - Конечно! - говорю - невозможно!

  - Да! И вот вы именно застали меня в этом настроении. Для дела много уже сделано, и завтра должен был выйти мой артикль, под которым был должен подписаться Редедя, но я все остановила. Я сейчас же всех своих людей послала к Корибанту и в типографию, и к Редеде, чтобы статьи завтра не было, - и вот почему я сама и отперла вам двери; но никого из моих людей до сих пор еще назад нет... И это меня страшно беспокоит и бросает в отчаяние, потому что если завтра выйдет артикль в пользу болгар с укоризнами нашему обществу, а полиция имеет сведения, что они сами где-то там делают искусственные раны, то... наша политическая репутация полетит кувырком, не лучше репутации прекрасной Елены!

  Я не находил слов, чтобы выразить Цибеле мои чувства, и только глядел на нее полным участия взглядом. А она была сильно встревожена и, вставая, обтерла на висках капли холодного пота и заметила:

  - Гости не в пору хуже татар, но, если они сейчас уедут, - пожалуйста, не уходите, пока я получу известие, что артикля не будет, а то мне как-то даже страшно!

  Гости действительно уехали, а слуги, разосланные во все места, чтобы задержать артикль, еще не возвращались, и потому я остался в приятном tete-a-tete с Цибелой.

  - Ах! вот мы теперь и одни! - сказала она. - Как я рада, что они уехали и я не обязана улыбаться, когда мне не до улыбок; но скажите, пожалуйста: что же это за цель, что за надобность или удовольствие им так над собою делать? Как вы это понимаете? - скажите мне откровенно.

  - Откровенно, - говорю, - я тоже этого не понимаю, но по некоторым, так сказать, дипломатическим соображениям, я кое о чем догадываюсь.

  - Ну, да! - как же вы догадываетесь!

  - А вот видите... Есть тут одна... этакая... как вам сказать... техническая сторона... так сказать, самое производство этих ужасных истязаний...

  - В чем же тут вопрос?

  - Сеченье розгами оставляет на теле следы...

  - Ну да! и были следы! - живо перебила Цибела. - Это несомненно удостоверил тот, кого вы зовете моим Корибантом...

  - Он-то и есть главный виновник всей этой истории.

  Я чувствовал, что я сказал невесть что и оклеветал человека и должен продолжать.

  - Чем он виноват! - воскликнула Цибела - Я его отлично знаю, и, что бы о нем ни говорили, но в этом деле он был очень предусмотрителен: он предвидел, что могут найтись люди, которые решатся даже оспаривать самый факт истязания, и потому когда приезжавшие к нему в гости болгары рассказывали, что они высечены, то он их осматривал! Да, да, да! Он многих из них раздел и осмотрел, и только когда увидал, что они действительно высечены, тогда только и стал называть их высеченными и показал их другим гостям. Если бы вы захотели видеть, то он и вам бы их показал. Здесь обмана не было.

  - Подлог был.

  - Почему вы это думаете?

  - Я в этом уверен.

  - Даже уверены!

  - Конечно! - И я как-то деликатно рассказал Цибеле, что люди, высеченные в болгарской Софии, не могли бы довести своих рубцов до Петербурга и что... Но тут Цибела сама помогла Жомини.

  Она вскричала:

  - Стало быть, могут сказать, что они это приготовили здесь в Лештуковом переулке!

  Жомини удивился: откуда взялось уже и указание на Лештуков переулок, о котором не упоминал первоисточник? Но говорить об этом теперь было некогда, потому что Цибела почувствовала себя дурно и обратилась к правам своего пола требовать услуги от наличного представителя другого пола.

  - Я, - говорил Жомини, - подал ей воды и отыскал на указанном ею столике флакончик с спиртом, а она все беспокоилась, что люди не возвращаются, и артикль, может быть, уже печатают. И горю ее и тревоге не было пределов, а тут вдруг внезапно раздался звонок, и она схватила дипломата за руку и совсем замерла, прошептав:

  - Вот! они уже лезут!

  Ей казалось, что к ней хотят ворваться болгары, но оказалось, что это пришел Редедя.

  Он видел, что один слуга Цибелы ждет у Корибанта, а другой в типографии, и пришел сказать, что люди эти будут ожидать напрасно - потому что Корибант с обеда неожиданно уехал строить ригу в деревню.

  - Но мой article! После того, что делают с собою болгары в Лештуковом переулке - я не желаю, чтобы за них бы выходил мой article!

  - И его не будет.

  - Но он, быть может, уже поставлен!

  - И не поставлен.

  - Но он мне так обещал.

  - Ну и какая важность. Он обещал, а Фортинбрас съел ваш артикль.

  - Что за Фортинбрас? Что вы такое говорите? Я ничего не понимаю.

  - Сейчас поймете. "Фортинбрас" - это лицо, которое приходит на сцену, чтобы кончить терзания Гамлета. Шекспир был вещий поэт и отгадал, что во всякой истории должен быть свой Фортинбрас, чтобы история получила конец. Если нет двуногого Фортинбраса - тогда годится и четвероногий. У нашего Корибанта есть пес по прозванью "Фортинбрас". Это совершенно невоспитанное животное доставляет удовольствие своему хозяину тем, что оно грызет и рвет что ни попало...

  - И он изгрыз article! - воскликнула Цибела.

  - Да; представьте, что этот Фортинбрас вскочил на стол и изорвал в мельчайшие куски несколько литературных произведений и в том числе этот article, и набирать было не с чего!

  - И потому моего артикля не будет.

  - Да; артикля не будет.

  Цибела вздохнула свободно и благодарственно перекрестилась.

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  - И этим все были спасены, - закончил Жомини. Смешная и неуместная затея, которая могла нас ославить шутами, не осуществилась, благодаря одной случайности... и, может быть, всех более интриге Ф