align="justify"> Гонорат бросил на него презрительный взгляд и продолжал:
- Разумно!.. А вот же ты увидишь, к чему это повело!
Ксендз рассердился.
- Ах ты, - говорит, - каналья! Так-то ты за деликатность платишь! Разве
это можно выдумывать!
- Отчего же не можно?
- Да за что же мы тебя повесим? А Гершко отвечает:
- Мне все равно... Хоть ни за что не вешайте. Флориан только плечами
пожал и говорит:
- Нет, братцы, жиды такой народ, что с ними, действительно, ничего
невозможно.
И Гершку повесили.
- За что же? - перебил Мориц.
- Ну, конечно, за шею. Вышла пауза.
Мориц побарабанил пальцами и, вздохнув, сказал:
- Да, это гемютлих... Сколько вы, капитане, в самом деле пережили
ужасного!
- Не мало, Мориц, не мало.
- Но вы, все-таки, хорошо нашлись.
- Как кажется. Иначе мне самому висеть бы на дышле.
- Конечно, конечно! - заметил Целестин. - Нельзя спорить, что всех
находчивее вышли ксендз с Гоноратом. Они ли не молодцы! Сами, черт знает,
выдумали откуда-то какой-то старинный обозный обычай, сами предсмертную
просьбу учредили и сами же все это уничтожили: удавили людей, как тетеревят,
а сами живут спокойно.
Гонорат посмотрел на Целестина и, покачав головою, вздохнул и молвил:
- Почтенный пан Целестин, вы не можете судить чужую душу. Теперь я
спокоен, но меня это долго мучило, и я не находил покоя даже после того, как
нас тогда скоро рассеяли, и я принес покаяние, и меня простили...
- А вы, капитане, чистосердечно раскаялись? - спросил Мориц.
- Это что за вопрос? Разумеется, чистосердечно.
- То-то... как добрый католик.
Гонорат покачал головою.
- Любезнейший Мориц! Как это глупо!
- Да я ничего.
- Нет, не "ничего". А я это для твоей же пользы... Я переменил свой
образ мыслей, и надел вот эту жандармскую шляпу с казенным пером, Мориц, -
это всякий может видеть; но я долго не знал покоя в жизни.
Целестин сделал презрительную гримасу и процедил:
- Отчего же это?
- Да, вот именно "отчего"? Тебе, почтенный Целестин, будет непонятно,
потому что ты не поляк.
- Почему же это я не поляк?
- Потому что ты лютер или кальвин, а не католик, и у тебя черствое
сердце. Ты - ведь я тебя знаю... ты не веришь...
- Вы все должны знать.
- Да не перебивай! Ты в Бога не веришь.
- Вы врете.
- Возьми свое слово назад. Твоя вера, какова она есть, это все равно,
что ее и нет. Ты хлопочешь о том, что всего меньше стоит. Не отпирайся: ты
внушаешь молодым людям, что поэзия вздор, и хлопочешь только о том, чтобы
все занимались работой, чтобы процветал труд и ремесла, как будто в этом для
нас все и дело; а я - добрый католик: и люблю поэзию, и имею чувствительное
сердце: мне дорого то, что ждет нас после смерти. Да; мне всегда приходит на
память, что всем надо умереть... И когда мне это придет на ум, и я подумаю,
что я тоже умру, то всякий раз ясно вижу перед собою это... как у них были
глаза... оба к носу... и темя шевелилось. Я уверяю тебя, что это престрашно,
и это со мною долго продолжалось.
- Но, однако, прошло?
- Да, прошло.
- Отчего же?
- От одного ужасного случая, от которого я черт знает как уцелел на
свете.
- Какой же это случай? - спросил Мориц.
- Это, Мориц, был чертовский случай, - это адская сцена, на которую
опять выходит отец Флориан.
Реби Фола потянул ухо к Морицу и прошептал:
- Так это было на сцене!
- Да, реби Фола, - молчите, - все это было на сцене.
- Хорошо, хорошо! Гонорат продолжал.
Это я мог бы говорить только для верующих, но все равно. Прошел слух в
народе, что под Злочевом в лесу на пасеке поселился человек святой жизни. Он
завел пчел, давал людям лекарства и ни от кого ничего за это не брал. Бедные
глупые русины прозвали его между собою "пчелиный королек". Стали к нему
ходить отовсюду; он исцелял всех, у кого бы какая болезнь ни случилась. Если
у кого было нехорошо на сердце от сердечных мыслей - и те тоже к нему
приходили. И я тоже пошел, чтобы его видеть. До Львова я доехал и все держал
пост дорогой, а дальше пошел пешком, чтобы как можно лучше себя приготовить
к беседе с святым человеком. Нашел его очень легко: живет в лесу - один...
старый, весь оброс бородой, в белой свитке, и даже пахнет от него прекрасно
святостью, - медом и воском... А глаза - так насквозь всего человека и
проницают. Посмотрел он на меня и говорит:
- Тебе надо покой, - иди отпочни у меня в халупке, а завтра с тобой
будем беседовать.
Положил меня в халупку и запер на ключ, а утром вывел и говорит:
- Теперь ты мне можешь открыться.
Я ему стал исповедываться и все, все рассказал, и что тогда делал, и
что теперь делаю, и прошу:
- Отпусти мне, отче! Он говорит:
- Для того, чтобы отпустить раба, есть в Библии правило. Я тебя могу
отпустить, но только по этому правилу.
Я согласился. Он похвалил.
- Вот, - говорит, - хорошо, милый сын мой (так и назвал: милый сын);
пойдем теперь к двери, я тебя отпущу, как должно, по закону.
И тут, господа, вдруг и совершенно неожиданно разыгралась вторая
удивительная и невероятная сцена. Реби Фола разинул рот и уронил сухарь.
- У вас худой рот, реби Фола! - крикнул Мориц.
- Нет, я слушаю, что было на сцене.
Гонорат продолжал:
- А по закону, - сказал королек: - когда надобно отпускать раба, то
надобно его вот как. Подходи, брат, сюда... Стань вот здесь на пороге у
притолки, прислонись к притолке... Так!.. Еще плотнее!
Я стал и прислонился, а он, подлец, вдруг как хватит меня сзади шилом,
так сквозь ухо к притолке и пришпилил...
- Это так и надо! - оживился Фола. - Так следовало!
- Почему же так следовало?
- По Второзаконию.
- Второзаконие! Черт бы тебя взял со всею твоею раввинскою ученостью, -
закричал на него Гонорат и досказал, что пустынник, пригвоздивший его шилом
к притолке, оказался не кто иной, как бывший ксендз Флориан.
- Вы, может быть, ошиблись, капитан?
- Я не мог ошибиться, Мориц! Да и, наконец, ведь мы объяснились.
- Объяснились?
- Как же! Когда он ушпилил меня шилом к притолке... ведь это было так
больно, что я закричал во всю мочь и никуда не мог тронуться... А он - чтоб
ему околеть - стал передо мною, снял с себя белый парик, подпер руки в бока
и спрашивает:
- Узнаешь ли ты меня, наконец, противная собака в австрийском ожерелке?
Ты, негодяй, пришел сюда, чтобы за мною шпионить, а я тебя сейчас и
разгадал; и вот за это ты простоишь здесь приколотый к притолке до тех пор,
пока издохнешь голодной смертью, а я уйду в такое место, где меня другая
такая собака, как ты, не отыщет.
И с этим он достал из-под пола кису с деньгами, показал мне шиш и ушел,
а меня запер.
- Вот так гемютлих! - воскликнул Мориц.
- Да! И представь себе, друг мой Мориц, что ведь я, действительно, так
и стоял приколоченный целые сутки. Что это была за мука! Я тебе и сказать не
могу. От боли я не мог вынуть шила. А ухо!.. Описать нельзя, что сделалось с
моим ухом... Оно у меня пухло, как пирог на опаре, а при этом шла ужасная
стрельба во всей голове и ко всему этому сесть невозможно. Я, Мориц,
молился, жарко молился... и как я плакал!..
В этом месте рассказа в голосе Гонората задрожали слезы, и он торопливо
вытащил из кармана платок и закрыл свое лицо.
Целестин посмотрел на него через очки и прошипел:
- Мерзавец!
Через минуту Гонорат продолжал:
- Я думал, что я непременно там и умру голодною смертью; но Бог бывает
добр ко всем, Мориц! Он и надо мною смиловался, вероятно за то, что никогда
не рассуждал на ученый манер, а всегда во все верил как добрый католик. На
другой день пришли к домику благочестивые люди, чтобы просить у Флориана
благословения. Они стали стучать. Вообрази, как я обрадовался! Но я не мог
им отпереть. Я спас себя только тем, что стал петь потихоньку "Под твою
милость прибегаем". И хорошо, что я мог это петь так жалостно, что
благочестивые люди не могли разобрать моего голоса и подумали, что это поет
сам Флориан. И Бог милосердный так сделал, что мой голос издали был совсем
как Флорианов голос, и благочестивые люди подумали, что это Флориан
кончается, и отбили запертую дверь. О, какое это было благополучие! Они
сняли меня с шила и начали меня бить палками, подозревая, что я разбойник и
был с товарищами, которые убили или увели в плен Флориана. Я их упросил,
чтобы меня отвели к комиссару. Комиссар отправил меня в Вену. В Вене хотели
мне ухо отрезать, но, к счастью, отлично вылечили не резавши - только вот
эта дырка от шила осталась.
Гонорат показал на свою бирюзовую заклепку и, вздохнув, добавил:
- И вот только с тех пор мне легче вспомнить и про Якуба, и про паныча
Гершку, потому что не одни они, а и я тоже пострадал от отца Флориана.
- Только вы несколько меньше, а они больше, - заметил Мориц.
- Это правда; но знаешь, ведь тут много зависит от того, как смотреть
на дело.
- Конечно, ксендз Флориан сначала сделал из вашей милости препоганого
палача, а потом преогромного дурака; но, однако, как ни смотри, вы все-таки
живы.
- Да, я жив... это правда.
- И едите курку с маслом.
- Ем... иногда... А тебе завидно?
- И служите австрийским жандармом, - подсказал Целестин.
- Да, и служу австрийским жандармом... А все-таки вы мою душу не знаете
и не можете судить: лучше мне или не лучше, чем Якубу и Гершке.
- Нет, лучше, лучше! - заметался реби Фола.
- Ты почему знаешь?
- По Писанию, - отвечал реби Фола, и, подняв перед собою в левой руке
сухарь, он точно читал с ним под указку слова из Кагелота: "Псу живому
лучше, чем льву умершему".
Мориц и Целестин расхохотались. Реби Фола не понимал в чем дело и
уверял, что у Кагелота, действительно, так написано: "Псу живому лучше, чем
льву умершему".
Гонорат встал, вздохнул, поглядел на свои часы и проговорил ко всем
безразлично:
- Все вы - бесчувственные животные, и я еще не теряю надежды, что
когда-нибудь мне придется вас повесить.
- В чей же бенефис, пан капитан, вы нас хотите повесить? - спросил
Мориц.
- А это для меня безразлично, пан трактирщик, - отвечал шаловливо
Гонорат и, вскинув на локоть свой карабин, он никому не кивнул головою и
пошел встречать подходивший срочный поезд.
С этим поездом прибыл и тот деловой человек, которого я ожидал. Мы
скоро переговорили все, что надо было по делу, а потом я ему рассказал и о
том, что слышал в корчме, и спрашиваю его: "неужто всему этому можно
верить?" Он же мне отвечает:
- А черт их разберет! Да и зачем это нужно им верить или не верить?
- Чтобы уяснить себе: коего духа эти люди?
- Ну, вот пустяки!
- Как! Дух - пустяки?
- Да, разумеется, пустяки. Где теперь духа искать! Смотрите,
пожалуйста, где хотите - на всех людских лицах ничего ясного не стало видно.
Все какие-то тусклые шершаки, точно волки травленые: шерсть клоками, морды
скаленые, глаза спаленые, уши дерганые, хвосты терханые, гачи рваные, а бока
драные - только всего и целого остается, что зубы смоленые, да первая
родимая шкура не выворочена. А вы в этаких-то отрепках хотите разыскивать
признаки целостного духа! Травленый волк об какую землю ударится, там чем
надо, тем он и скинется.
- Однако, что же хорошего, если это у вас так и в Цислейтании и в
Транслейтании.
- Да везде это теперь так, где вам угодно, - не только у нас в
Цислейтании и в Транслейтании, а и во Франции, и в Италии, и так далее:
травленый волк везде одной породы; он об какую землю ударится - там чем ему
надо, тем он и скинется.
- А к чему же это, по-вашему, сведется?
- Да сведется к такому прелюбопытному положению, что никто, наконец, не
будет знать, с кем он дело имеет.
Впервые - "Книжки Недели", 1888, 10.
Стр. 329. "... наш век и современный человек". - Слова из романа А. С.
Пушкина "Евгений Онегин" (гл. VII, строфа XXII).
...слово Льва Толстого "..." - Образуется - раздумчивое, успокаивающее
выражение старого слуги Матвея (ч. I, гл. II) из романа Л. Н. Толстого "Анна
Каренина".
Стр. 332. ...в стиле Фридриха II. - Возможно, речь идет о характерной
моде времени этого монарха (1744 - 1797): пиджак, обтягивающий плечи, с
широкими обшлагами на рукавах и с широкими, в складках, полами.
Стр. 333. "Бонжур мосье! Мете ву плас!" - (Искаж. франц.) -
Здравствуйте, господин! Усаживайтесь!
"Коман са ва? Ке дезире ву?" (франц.) - Как поживаете? Что желаете?
"Асее ву. Нузавон кельке шоз а вотр сервиз" (франц.). - Садитесь. У нас
есть кое-что для вас.
Стр. 334. Бисмарк - Отто Бисмарк (1815 - 1898) - известный германский
Полендвица - филейная вырезка.
Шинка - водка.
"Кошер" - здесь: воздержание от пищи.
Стр. 337. Милорадович, Михаил Андреевич (1771 - 1825), граф - генерал
от инфантерии. С 1818 года - военный губернатор Петербурга, одна из ярких
личностей в России первой четверти XIX в.
Стр. 339. Гемютлих (нем.) - спокойное, добродушное.
Стр. 341. Остробрамская Божия матерь - католическая икона Божьей
матери, находящаяся в одном из соборов г. Вильно (ныне Вильнюс).
Стр. 342. Каплица - часовня, домашняя церковь.
Стр. 350. Второзаконие - пятая книга Ветхого завета, одна из составных
частей Пятикнижия. Главный герой Второзакония - мифический Моисей.
Стр. 352. ...слова из Кагелота. - Когелет (европейское название книги
"Екклезиаст") - библейское сочинение поэтического, философско-дидактического
содержания. Книга эта, как и некоторые другие, писалась, подобно Торе, в
виде свитков, которые читаются всенародно в синагогах во время богослужения.