Куприн Александр Иванович - К славе

   - А я вам доложу, что ваш Новиков - марионетка,- окрысился грубо jeune premier, побледнев и сразу теряя наигранный апломб.- И никогда вы с ним не играли!

  - А я вам доложу, что вы - нахал. Вас в Торжке гнилыми яблоками закидали, а вы говорите, что вас принимала публика!

   Вскипевшая ссора с трудом была потушена антрепренером, добродушным и плутоватым толстяком.

   - Арсений Петрович! Марья Яковлевна! - вопил он, кидаясь то к jeune premier'у, то к артистке, между тем как спорящие с злыми лицами порывались друг к другу.- Ради бога! Рад-ди бога, я вас прошу. Ну разве можно? Ведь опять, как в Ряжске, полиция прикажет опустить занавес. Послушайте, господин, не имею чести знать вашего святого имечка (он подбежал ко мне и взял меня за рукав), может быть, вы повлияете? Скажите им-с! И ведь главное, не со зла все это. А знаете, вот тут,- он потер кулаком кругообразно по груди, - вот тут... кровь, знаете, горячая. Художник! Ведь умнейший человек-с. Почти всю гимназию кончил. Впрочем, сами сейчас изволили слышать, как они насчет искусства-то...

   Потом этот милый импрессарио весь вечер сновал между нами и шепотом упрашивал, чтобы не давали водки актерам. Особенно беспокоился он за трагика, игравшего роль благородного потомка.

   - Анчарский, душечка моя,- упрашивал он,- ведь вы же меня зарежете. Прошлый раз вас в "Лире" насилу за ноги выволокли. Для чего вам пить-с? Не пей вы этой проклятой водчищи, вы бы украшением русской сцены могли сделаться.

   Трагик, старый человек с слезящимися глазами, сидел перед зеркалом и, с хрустом пережевывая огурец, расписывал себя коричневым карандашом.

   - Не бойся, Иван Иванович,- успокоил он антрепренера,- Анчарский не выдаст, Анчарский знает границу! А без этого нам, трагикам, жить невозможно. Сильные ощущения!

   В это время его позвали на сцену, и он неверными шагами поднялся по лестнице. Навстречу ему спускалась, держа в одной руке сумку на длинном шнурке и придерживая другою платье, Лидочка.

   Не могу я вам передать, что сказало ее лицо, когда она меня увидела (я бросился к ней навстречу). На нем выразилось и усилие воспоминания, и недоумение, и тревога, и радость, мгновенно вспыхнувшая и так же мгновенно погасшая, заменившаяся сухой суровостью.

   - Лидия Михайловна,- сказал я, волнуясь и заглядывая ей в глаза,- Лидия Михайловна, при каких странных условиях нам приходится встречаться!

   Лидочка совсем враждебно нахмурила властные брови.

   - Да, мы с вами, кажется, немного знакомы,- сказала она. - Только странного в нашей встрече я ничего не вижу.

   И, отвернувшись от меня, она пошла к сидящим на диване артистам. Я в то время был слаб в знании жизни, и ее сухость глубоко меня уязвила, тем более что вся эта сцена произошла перед многочисленными зрителями и вызвала полузадушенный смешок. "За что она меня так обрезала? - думал я в замешательстве.- Я, кажется, кроме радости видеть ее, ничего не высказал".

   Между тем Алферов, звякая шпорами, уже давно нес Лидочке страшную чепуху: "То высокое наслаждение, которое испытали все зрители, которые при виде той, которая сумела воплотить..." Наконец он так запутался в роковых "которых", что сконфузился и нежданно-негаданно закончил речь громогласным требованием шам­панского.

   Пробки захлопали, стулья придвинулись к столу, уборная сразу наполнилась гулом мужских и женских голосов. Доктор, точно с цепи сорвавшись, начал налево и направо сыпать анекдотами, ротмистр потрясал своим могучим хохотом дощатые стены. Алферов суетился восторженно и бессмысленно, женщины быстро раскраснелись, закурили папиросы и приняли свободные позы. Говорили все сразу, и никто никого не слушал. Оставалась серьезной и все время молчала одна только Лидочка. Напрасно я искал встретиться с ней глазами - мне так много хотелось сказать ей, - ее взгляд скользил по мне, как по неодушевленному предмету. На любезности Алферова она даже не считала нужным и отвечать.

   Чем больше шумели "таланты и поклонники", тем больше волновался антрепренер: "Господа, прошу вас, тише, пожалуйста, потише, господа. Ведь последнее действие, самое трагическое место!.. Ради бога! Вы весь эффект испортите, господа! Вас слышно из залы..."

   Но неожиданно, в самом трагическом месте драмы, из зрительной залы донесся до нас бешеный взрыв хохота и аплодисментов. Все изумленно переглянулись. Увы! Это означало только то, что Анчарский, "знавший границу", не мог подняться со стула, несмотря на усилия двух сопровождавших его тюремщиков. Когда он появился наконец на верху лестницы, ведшей в уборную, антрепренер кинулся на него с бранью, с упреками, задыхаясь от бешенства.

  - Несчастный человек! Пьяница! Что вы со мной делаете! - вопил он, потрясая кулаком.- Вы ведь с голоду без меня подохли бы, я вас из грязи поднял, а вы... Как это подло, как это низко! Пропойца!..

  - Друг мой! - прервал его Анчарский растроганным голосом. - Я изнемог под сладкой тяжестью лавров. Оставь меня...

   Оглянувшись вокруг, он бессильно пал рядом со мною на свободный стул и вдруг, опустив лицо в ладони, горько заплакал.

   - Никто меня не понимает, - услыхал я сквозь рыдания, а чей-то голос с другого конца стола запел что есть мочи:

  

   И никому меня не жаль.

  

  - Знаете, о чем он убивается? - вмешалась черноволосая актриса - по-видимому, неугомонная и неуживчивая особа.- У него на прошлой неделе жена сбежала.

  - Жена? Неужели? - спросил я участливо.

  - Ну да, жена. Театральная жена.

  - То есть как это - театральная?

  - Ах, какой вы странный. Господа, посмотрите, какой он наивный. Он не знает, что такое театральная жена!

   Некоторые с любопытством на меня обернулись. Я неизвестно отчего сконфузился.

   - Это вас удивляет? - высокомерно обратился ко мне Jeune premier (мне кажется, он даже назвал меня молодым человеком).- Мы - свободные художники, а не чиновники консистории, и потому никогда не прикрываем наших отношений к женщине обрядовой ложью-с. У нас любят, когда хочется и сколько хочется. А театральная жена - только термин. Я так называю женщину, с которой меня, кроме известных физиологических уз, связывают сценические интересы...

   Он долго говорил в этом роде, но я уже не слушал его, меня беспокоило то, что под общий шум и хохот происходило на другом конце стола между Алферовым и Лидочкой. По ее сдвинутым бровям и гневно сжатому рту я заметил, что она оскорблена. Алферов был уже на третьем взводе. Он беспомощно качался взад и вперед на стуле, силясь поднять закрывающиеся веки.

   - Послушайте,- донесся до меня возбужденный, но сдержанный голос Лидочки,- вы меня не можете оскорбить. Я и не такую гадость слышала. Но неужели вы не понимаете, что я с вами не хочу даже говорить.

   Алферов качнулся на стуле.

   - К-да я не м-гу? Нас все равно не слышат. Я же от чистого сердца! Квартира, лошади и все такое... Понимаете? И чтобы что-нибудь?.. Н-ни-ни! Ни боже мой! потом разве когда-нибудь за хорошее поведение, а теперь н-ни-ни! L'appetit vient en mangeant [Аппетит приходит во время еды (фр.)]. Ты чего нас подслушиваешь? - погрозился он с пьяной улыбкой, заметя мой взгляд.

   Тогда и Лидочка на меня посмотрела. Глаза ее засверкали негодованием.

  - Скажите, пожалуйста,- воскликнула она, умышленно возвышая голос, так, чтобы ее все слышали,- вы так обращаетесь со всеми незнакомыми женщинами или только с теми, за которых не может вступиться мужчина?

   Алферов опешил. Со всех сторон посыпались вопросы:

  - Что такое случилось? В чем дело? Кто кого обидел?

  - Какие нежности, подумаешь,- язвительно хихикнула через стол черноволосая актриса,- точно ее от этого убудет!

   Лидочка перевела на нее сверкающие глаза. Щеки ее мгновенно побледнели и так же мгновенно вспыхнули ярким и неровным румянцем.

   - Меня от этого не убудет, madame Дольская,- крикнула она,- а прибудет только скандальной славы про наши бродячие труппы... Вы видите: этот господин так глядит на актрису, что с первого слова предлагает ей идти на содержание. Какой же вам нужно еще обиды, если вы этого не понимаете?

   Внезапно в уборной поднялся невообразимый гвалт. Актрисы закричали все разом, мужчины принялись ругаться между собою, припоминая друг другу старые счеты в виде каких-то разовых и бенефисных, упрекали друг друга в воровстве и неспособности к сцене. Земский доктор пригнулся к столу и, приставив ко рту руки в виде рупора, кричал пронзительным голосом: "Вззы его, куси его! Вззы, вз-зы!" Анчарский, заснувший было на стуле, поднялся и подошел косвенными шагами к Лидочке, стоявшей посреди кричащей группы актеров.

   - Дитя мое! - завопил Анчарский, расставляя широко руки.- Божественная Офелия! Преклони свою страдальческую голову на мою растерзанную грудь, и будем плакать вместе!..

   Но Лидочка была близка к обмороку. Я подбежал к ней, оттолкнул трагика и схватил ее за руку. Она невольно пошла за мною, вся дрожа от волнения. Чьи-то услужливые руки накинули на нее ротонду и платок, и мы вышли на улицу. Не знаю, слыхала ли она, но вслед нам из уборной вылетел целый поток ругани.

   - Как будто бы мы не знаем, что за дрянь эта Верина,- визжала громче всех Дольская,- прикидывается угнетенной невинностью, а у самой в Тифлисе ребенок был!

   Крупные хлопья снега бесшумно валились на землю, мелькая, точно белые звезды, в ночной тьме. Нога ступала, как по пушистому ковру, по слою молодого, мягкого снега.

  - Что же вы молчите? - раздражительно обратилась ко мне Лидочка, когда мы отошли шагов сто от театра.

  - Что же здесь говорить? - пожал я плечами.

   Она насильственно рассмеялась.

   - А я, представьте себе, была уверена, что вы разразитесь благородным негодованием по поводу этого скандала. Давеча вы так трагически меня приветствовали! "При каких странных условиях нам приходится встречаться". О!! Я отлично поняла смысл вашего восклицания, хотя, может быть, оно даже невольно у вас вырвалось. "Прежде ты была женщиной моего общества,- хотели вы сказать,- и я относился к тебе с тем условным почтением, на которое меня обязывало наше знакомство. Теперь я тебя встречаю актрисой; за мои деньги ты должна меня увеселять в продолжение двух часов. Не подумай, пожалуйста, что мы с тобой встречаемся, как равный с равным".

   Я понимал, что Лидочке нужен был предлог, на который она могла бы излить вскипевшую в ней злобу, и потому продолжал молчать. Это ее, по-видимому, еще более раздражало.

   - И вот вы являетесь за кулисы. "Актрисы - это интересно! Легкие нравы, веселые разговоры и дешевые амуры!" Любопытно взглянуть поближе. У вас еще сравнительно довольно приличная цель. Тот пошляк прямо явился, как... А знаете, что я вам скажу? Вы вот на нас пришли как на диковинный сброд полюбоваться, а, по-моему, этот сброд чище и лучше, чем все вы, приглаженные, прилизанные и развратные. Вы видели сейчас, как мы скандальничаем, как мы пьем водку, ругаемся и принимаем подачки. Ну что же? Зато вы не видали, как те же бродячие голодные актеры, все - целой труппой, закладывают последние пальтишки, чтобы помочь больному товарищу! Зато вы не видали, как нас, точно доверчивых детей, как баранов, обсчитывает ловкий антрепренер! Зато вы и представить себе не сумеете, как каждый из нас страдает от вашего презрительного и развратного любопытства. О, как я ненавижу вас, покровители искусства, закулисные меценаты! Сто раз лучше тонуть в нашей грязи, чем пользоваться вашими гнусными милостями. Прощайте. Вот моя калитка. Благодарю вас за вашу любезность, хотя я и сама нашла бы дорогу. Она отворила калитку и пошла вперед, не оборачиваясь.

   - Лидия Михайловна! - воскликнул я, простирая к ней руки.- Неужели мы так и простимся? Вспомните, ведь мы никогда не были врагами.

   Она остановилась.

   - О чем же нам еще говорить? Разве у вас есть теперь что-нибудь общее с странствующей комедианткой? А впрочем, если уже вы хотите составить целое впечатление, то зайдите. По крайней мере, увидите, как мы живем. Что же вы остановились? Не бойтесь - у меня театрального мужа нет.

   Слова ее еще продолжали быть язвительными, но тон смягчился. Должно быть, улеглась острая потребность оскорблять и чувствовать себя оскорбленной, а моя кротость еще более ее обезоружила.

   Я вошел в дом. Лидочка занимала одну комнату. Что это была за комната! Крошечные окна, низкий, кривой потолок с балками внутрь, известковые стены, синие от сырости, узенькая железная кровать и стол с зеркалом, завешенным шитым полотенцем. Лидочка зажгла грязную лампу без абажура и опустилась на стул совершенно изнеможенная. Руки ее бессильно легли по коленам, усталые и грустные глаза неподвижно устремились на огонь лампы. Теперь меня еще больше, чем в театре, поразило страдальческое выражение ее лица. Повинуясь безотчетному влечению жалости, я приблизился, осторожно взял одну из ее бледных, тоненьких ручек и прижал к губам. И вдруг - ласка ли моя подействовала, нервы ли усталые не выдержали - Лидочка порывисто прижала лицо к моей груди, охватила рукой шею и, вся сотрясаясь, зарыдала. Знаете, всегда так: таится-таится в человеке давнее неразделенное горе, а потом как прорвется, то и удержу нет слезам. И тут Лидочка с истерическим плачем, целуя мои руки, передала мне печальную повесть своей жизни.

   После нашего московского визита к Славинскому она благополучно воротилась домой. Может быть, ее сценическое увлечение так и кончилось бы без гибельных последствий, если бы она не встретилась со своей бывшей гимназической подругой - провинциальной артисткой. Бог знает, что эту артистку заставило расхваливать свою жизнь: природная ли тупость, нечувствительность и неразборчивость, или женское хвастовство, или злой, мстительный умысел неудачницы, но встреча с подругой решила Лидочкину участь. Она поступила на сцену. Сначала она все видела в розовом свете. Внешняя сторона дела, то есть бедность, голод, долги, жалкая театральная обстановка - для нее не существовали. Но вскоре к искусству примешалась любовь. Судьба столкнула ее с артистом - его имя и теперь еще довольно известно, я не буду его называть: это красивый лгун с горячими словами и холодным сердцем. Он записал себя в российские Кины, у него были художественные странности и капризы, а Лидочка должна была восхищаться им и находить проблески гения в проявлениях его животной натуры. Когда Лидочка сказала ему, что через три месяца она должна родить, он по-воровски, тайком бросил ее на произвол судьбы. Ребенок умер. Что было потом? Целая вереница скучных дней, жалких аплодисментов по вечерам, ночных оргий... Она приучилась пить. По крайней мере, не сосет за сердце всегдашняя тоска. Родные раньше преследовали ее письмами, и она не прочь была бы возвратиться, но после ребенка в ней заговорила ее соб­ственная, своеобразная гордость. Если она раньше не пришла, когда еще было время, то как же она могла бы прийти, вынужденная крайностью. И в этой странной гордости я узнал прежнюю Лидочку.

   - Вы мне, родной мой, простите, что я вам дорогой наговорила,- просила она, глядя на меня прекрасными, умоляющими глазами. - Уж очень больно мне было. Как я вас увидала, так мне все мое прошлое и кинулось в память, хорошее такое, ничем не загрязненное. И тому, что об артистах говорила, не верьте. Уколоть мне вас хотелось, злобу свою сорвать. Помните, как мы вместе были в Москве у Славинского? Тысячу, тысячу раз он был прав. Хотя и он тоже хорош, нечего сказать!.. Только тут не тернии даже, а сплошная мерзость. Ведь нет дня, чтобы меня не оскорбляли чем-нибудь! И бросила бы я сейчас же эту проклятую сцену, да разве можно? Я обо всем, понимаете, обо всем своих известила; корабли нарочно за собой сожгла. С какими глазами я теперь явлюсь? Ну разве об этом можно думать! Разве можно? Ради бога, скажите: разве можно?

   Столько настойчивости было в этих торопливых вопросах, так жадно они ждали моего ответа, что мне стало понятно, как часто мучила ее мысль о возвращении домой. Я по возможности простыми и искренними словами старался ее успокоить: сказал, что она не только может, но даже должна возвратиться к своим старикам, что она теперь, больная и замученная, вдвое им дороже, как матери дороже больной ребенок, что никогда не поздно отдохнуть физически и нравственно от этой тяжелой жизни.

   Лидочка очень внимательно меня слушала, не выпуская моей руки и изредка глубоко и прерывисто вздыхая, как ребенок после долгого плача. Ее еще не высохшие от слез глаза заблестели радостной надеждой. Незаметно для нас самих мы перешли к нашим общим воспоминаниям и долго сидели рядом, тесно составив стулья, позабыв о приключениях этого вечера, не уставая спрашивать и отвечать, точно брат и сестра после долгой разлуки. Лидочка и смеялась каким-то стыдливым, детским смехом, и вздыхала, и как будто сама не верила тому, что в ней в эти минуты происходило. Наконец, когда огонь начал потухать в лампе, я спохватился и стал прощаться.

   - Я жду вас завтра,- сказала Лидочка, крепко пожимая мою руку.- Помните: как вы скажете, так и будет. Я вам так верю, что даже принять от вас помощь для меня будет легко.

   И опять в эту ночь, так же как несколько лет тому назад, после моего прощания с Лидочкой, я долго не мог заснуть, и опять мне пришло в голову сделать ей предложение. Меня растрогал рассказ о ее скитальческой жизни, и мне всеми силами хотелось дать ей отдохнуть, приласкать ее и успокоить. "Женщина, много страдавшая, должна уметь и много любить,- думал я, ворочаясь с боку на бок,- она будет самой нежной женой и матерью. И уж, конечно, если она станет моей женой, никто не посмеет упрекнуть ее позором прежней жизни".

   Так я рассуждал, потому что до сих пор не встречал еще людей, похожих на Лидочку. Но вышло на другой день нечто неожиданное, странное, на мой тогдашний взгляд, даже нелепое. Вам приходилось, господа, слышать, как в церкви возглашают моление: "О всякой душе христианской, скорбящей же и озлобленной, чающей Христова утешения"? Вот Лидочка-то именно и принадлежала к этим скорбящим и озлобленным. Это самые неуравновешенные люди. Треплет-треплет их судьба и так в конце концов изуродует и ожесточит, что и узнать трудно. Много в них чуткости, нежности, сострадания, готовности к самопожертвованию, доброты сердечной, а с другой стороны - гордость сатанинская, обидчивая и нелепая гордость, постоянное сомнение и в себе и в людях, наклонность во всех своих ощущениях копаться и, главное, какой-то чрезмерный, дикий стыд. Нашла минута - отдаст он вам душу, самое дорогое и неприкосновенное перед вами выложит, а прошла минута - и он вас сам за свою откровенность уже ненавидит и торопится облегчить себя оскорблением. Позднее я догадался, что и Лидочка была из числа этих загнанных судьбою. Утром меня разбудил денщик Алферова (самого корнета так всю ночь и не было дома). Подает мне Кирилл записку, у меня и сердце екнуло.

  - От кого? - спрашиваю.

  - Не могу знать, ваше высокоблагородие. Какой-то жидочек приносил. Сказывает, ответа не нужно, а сам убег.

   Записка была от Лидочки.

   "Милостивый государь Николай Аркадьевич,- писала Лидочка,- я думаю, вам не менее меня стыдно за вчерашнее. Все, что я вам говорила,- следствие минутной слабости нервов. Как вы ни великолепны с вашим благоразумием, я предпочитаю свою свободу и любимое дело, которому я буду служить так же, как и другие, не мудрствуя и не осуждая. Пишу вам второпях, потому что меня дожидают лошади Алферова. Повторяю еще раз, что, кроме взаимного стыда, между нами ничего быть не может".

   Я посмотрел на часы - было уже далеко за полдень,- поспешно оделся и кинулся на поиски за Лидочкой. На ее квартире старая и грязная еврейка сказала мне, что "барышня только что уехали". "Таких было хороших двох коней ув коляска, точно у габирнатора". Я долго находился бы в затруднении, куда отправиться дальше, если бы меня не осенила мысль заехать в театр. Действительно, не доходя еще до уборной, я услышал в ней шум многочисленной компании. Я отворил дверь, и моим глазам представилась следующая сцена.

   Посреди комнаты, на столе, уставленном пустыми и целыми бутылками от шампанского, стояла Лидочка, растрепанная, раскрасневшаяся, с бокалом в высоко поднятой руке. Кругом нее, стоя и сидя, толпились: Алферов, доктор, ротмистр и еще человек пять-шесть наших городских шалопаев. В глубине комнаты, глядя с недоумением и некоторой тревогой на происходившее, стояла группа артистов. Моего появления никто не заметил, потому что внимание всех было поглощено тем, что в эту минуту Лидочка с выразительной жестикуляцией пела с своего возвышения:

  

   Какой обед нам подавали!

   Каким вином нас угощали!

   Уж я пила, пила, пила

   И до того теперь дошла,

   Что, право, готова... готова...

   Ха-ха-ха-ха-ха...

   Тcс... об этом ни слова!

  

   И вдруг наши глаза встретились. Она мгновенно побледнела, пошатнулась, и бокал со звоном и дребезгом покатился по полу. Все обернулись на меня.

  - Господа,- закричала Лидочка, злобно блеснув глазами,- кто хочет пить вино из моей туфли?

  - Я, я, я! - раздалось сразу несколько голосов.

  - Всем сразу нельзя. Алферов, сними!.. И она протянула свою маленькую ножку Алферову. Тот снял туфлю и поставил в нее бокал.

  - Выпьем за здоровье Николая Аркадьевича,- продолжала возбужденно Лидочка.

  - Он вчера ночью обращал меня на путь спасения. Да здравствуют добродетельные молодые люди!

  - Уррра! - заорала громогласно подкутившая компания.

  - У него, однако, губа не дура,- перекричал всех доктор,- дайте ему за это вина!

   Меня охватила злоба.

   - Поздравляю вас, Лидия Михайловна,- сказал я с насмешливо низким поклоном.- Вы действительно превосходная артистка, но я теперь только понял, какие побуждения влекли вас на сцену.

   Я вышел из уборной, сопровождаемый общим хохотом. Впрочем, не все ли мне было равно? Настоящей подкладки этой дурацкой сцены никто не знал, хотя смешная-то роль, во всяком случае, выпала на мою долю... Да и что говорить: злая роль, мстительная и несправедливая...

  

   <1894>