Крюков Федор Дмитриевич - К источнику исцелений

о! Кончено!.. Чтобы никак!.. - строго повторил урядник и, погрозив очами несколько мгновений, удалился.

   - Черт... помешали ему... - говорит слепец и, переждав, пока урядник, по его расчету, отъехал, он запел опять.

   - Пойдем, чадушко, а то припозднимся, - сказал отец Егору, и они двинулись дальше.

   Два раза они останавливались около колодцев и пили воду из общего ковша. Приходилось долго ждать очереди, потому что люди не только пили, но и мочили себе головы, а вода с них стекала в колодец. Вода была свежая, чистая, прозрачная, и на дне колодца виднелись медные монеты, которые бросали туда богомольцы.

   Вот опять толпа. И опять отец с Егором подошли взглянуть, не чудо ли. Они все время ждали чуда, страстно мечтали о нем, хотели увидеть исцеленных, хотели верить и верили верою робких, колеблющихся людей... Первый же осязательный факт раздул бы эту веру в яркий пламень, и они искали чуда, искали исцеленных с тревогой и жаждой алчущих и обделенных судьбой людей.

   В центре толпы видно было иеромонаха, беседующего с тощей, вороватого вида женщиной с полуобнаженной грудью. Егор с отцом протискались поближе. Около женщины стояла тележка, а в тележке лежало странное, полуживое существо - дряблое, полусгнившее, грязное тело, в грязных кумачных лохмотьях. Вместо лица у этого человеческого подобия была одна сплошная глубокая язва. Узкий загаженный лоб, почти голый череп и подбородок, на котором торчали кустики грязных, пыльных волос... В промежутке между лбом и подбородком, в черном широком отверстии, болтался язык.

   Звякали монетки, падая в деревянную чашку, стоявшую в тележке. При этом звуке рука человека, не подававшего признаков жизни, конвульсивно двигалась, сжав в кучку пальцы, язык бормотал что-то невнятное, непохожее, на человеческие звуки, и это невнятное бормотание било в сердце нестерпимыми ударами жалости и отвращения...

   - Давно он так? - спрашивал иеромонах у женщины, выбиравшей из чашечки деньги, когда их накоплялось там много.

   Она запахнула свою тощую, плохо прикрытую платком грудь и сказала:

   - Попортился-то? Годов одиннадцать.

   - Он тебе родственник, что ль?

   - Нет, милый... сосед. Сосед он мне. Из одной деревни мы. И энтот вон тоже из нашей деревни.

   Рядом, в другой тележке, лежало неподвижно, не подавая признаков жизни, еще маленькое существо, сгорбившееся, все покрытое струпьями и гнойными язвами от головы до ног.

   Женщина приподняла грязную тряпицу, которой прикрыто было от мух лицо этого человека, достигшего "предела скорби". При виде гнойных болячек по всему лицу и белых наростов на редких волосах Егор почувствовал внезапную тошноту и задрожал вдруг мелкой дрожью. Иеромонах сокрушенно покачал головой, а толпа разом тяжело вздохнула.

   - Пойдем, - сказал Егор отцу, безмолвно смотревшему на этих несчастных.

   И уходя, они слышали, как женщина с распахнутой грудью говорила иеромонаху:

   - Сорок один год... женатый...

   У Егора кружилась голова и мутно было в глазах. Жилки на висках бились сильнее, и в ушах звенело и шуршало что-то бесформенное и беспредельное... Пот лился ручьями, попадал в глаза; соленая влага резко раздражала их и вызывала слезы.

   - Батюня! я устал... давай сядем где-нибудь, - сказал Егор, готовясь захныкать.

   - Некогда сидеть, чадушко, - возразил отец. - Иди-ка я тебя понесу...

   Он взял Егора на руки и понес. Но Егор чувствовал, что отцу тяжело - он и без того утомился духотой, зноем и долгим хождением. Пот лил с него ручьями. Не только рубаха, но и пиджак на спине были мокры. А раскаленное солнце беспощадно жгло своими прямыми лучами и землю, и лес, и людей. Тени были коротки и душны, и пыль, поднявшаяся и остановившаяся в знойном воздухе, казалось, еще больше накаляла его... Толпы теснились у колодцев, тянулись руками к ковшам, жадно хватались за них, расплескивали воду, наливали ее в чайники, в бутылки, пили, мочили головы, умывались, бросали грязные, темные монеты в колодцы, молились на иконы, поставленные около них, истово крестясь и впиваясь в них неподвижным взором... Много скорбных молений возносилось тут к небу...

   Опять какие-то странные звуки стали доноситься издали. Кто-то стонал и причитал, звонко, настойчиво, неотступно причитал... Эхо векового соснового бора, близко подошедшего к речке с обеих сторон, отражало и усиливало этот ритмический стон. Сквозь ровный и мерный поток этих причитаний, плывших поверх людского говора и смутного шума движущейся толпы, прорывался по временам громкий и дикий вскрик, и эхо, повторяя его, придавало ему неистово-дикие, удивитель­ные оттенки, точно это кричал человек, моливший в последние минуты жизни о спасении...

   Вот они ближе, эти громкие вскрики, это звонкое причитание.

   Впереди, в одной рубахе - когда-то красной, а теперь от грязи оранжевой, - полз человек с маленькой клинообразной головой и с провалившимся носом. Голые сухие ноги его были уродливо сплетены между собою, и он подвигался вперед при помощи рук, как бы двигался на полозьях. За ним шел слепой человек с острыми чертами лица, белокурый, со свесившимися на лоб волосами. Позади два мальчугана везли трехколесную тележку, в которой, прикрытый рогожами, лежал пожилой безногий человек, весь кишевший паразитами, лежал неподвижно, с закрытыми глазами, без признаков жизни.

   Слепец, обливаясь потом, причитал звонким, приятным голосом:

   От-цы на-ши, ма-а-те-ри... До-бры-е пи-та-а-те-ли... По-а-ма-ги-те, ба-тюш-ки... По-а-ма-ги-те, ма-а-туш-ки... За свои-и гы-лаз-ки, о-чи... За сво-и вы руч-ки, но-о-ж-ки...

   В его певучем, мягком речитативе слышались вздохи, всхлипывания... В иных местах как будто кто-то рыдал в бесконечной скорби, о которой с таким чувством и уменьем рассказывал этот слепец людям здоровым, счастливым своим здоровьем, возможностью свободно двигаться, работать, видеть белый свет и весь прекрасный божий мир... Слова были неярки, обычны, но в звуках этих причитаний было что-то могущественное и глубоко потрясающее, была жгучая тоска вечной темноты и безвыходного унижения, вечная, неутолимая скорбь отчаяния, вечного голода, нищеты, грязи, унижений, волчьей жадности, злобы и зависти...

   А мы горь-ки-е ка-ле-ки... Мы не-счаст-ны-е ка-а-ле-ки... За-ро-ди-лись мы сты-рра-да-ти... С мо-ло-дых ле-тов блу-жда-ти... У-у-ми-ли-тесь вы-э на нас...

   И среди этого складного, гармонического речитатива вдруг раздавался режущий ухо, дикий вскрик охрипшего и осипшего горла:

   - По-а-дай-те, православные христиане! За упокой ваших родителей... всех сродников... - кричал ползущий на руках калека, и эхо отражало и усиливало этот крик, и в нем звучала не просьба, а настоятельное требование внимания к несчастию и горю обездоленных людей.

   - По-дай-те, православные хри-сти-я-ни-и... сиротам без-род-ны-им!.. - гнусавыми и пронзительными голосами кричали вслед за первым калекой мальчуганы, катившие тележку, в которой лежало неподвижное, безногое существо. И эхо, повторяя этот крик, плакало голосом, полным страдания.

   И здоровые люди, загорелые, бедные, нуждающиеся, у которых было свое горе, свои печали, останавливались, подавали монетки, крестились и уходили прочь, качая головами с сокрушенной мыслью о человеческом страдании, об его ужасе и гнетущей тяжести, об его неведомом таинственном смысле, сжимающем сердце страхом. Женщины плакали. Вдали показалась часовня. Плотно сбившаяся толпа людей на расстоянии не менее четверти версты, телеги и тележки с больными, полицейские и солдатские патрули, две длиннейших вереницы богомольцев, стоявших без штанов и без подштанников, в одних рубахах, в ожидании очереди войти в купальню, - все это смешалось, двигалось, толкалось и угнетало теснотой, грубостью, грязью, неистовым стремлением вперед, вперед и вперед - туда, где горели свечи, очень много свечей, где одновременно бормотали что-то духовные лица и откуда по временам доносилось дьячковское козло-гласное торопливое пение... Но другие звуки, пестрые, шумные, необычайные, заглушали и пение, и бормотание служителей молебнов и панихид. Из купальни - из женского отделения, главным образом - доносились неистовые визги; в толпе мычали и хохотали идиоты, вырываясь из рук провожатых; слышался детский плач. Бранились за очередь люди, стоявшие в одних рубахах; слышалась и брань обиженных, получивших толчки от полицейских: они, усталые, измученные, изнывающие от жары, озлобленные, наводили порядок только упрощенным способом - толчками и бранью...

   Егор с отцом тоже стали в очередь. Долго пришлось стоять под этим ужасным палящим солнцем, в духоте и в пыли, слушая жужжание и крики людей, усталое и жалкое пение дьячков, созерцая дурачков, вырывавшихся из рук провожатых, изможденных больных, с страдальческим недоумением смотревших на это людское море, жаждущее помощи, облегчения и исцеления. Эти глаза безнадежно больных людей!.. Их не забыть никогда. Вон несут одного: голые ноги - как спицы... руки бессильно болтаются... голова качается на тонкой шее... черная бородка резко выделяется на восковом лице... И прекрасные, исполненные страдания, мольбы, жалостной покорности и робкой, но жадной надежды, глаза глядят с немым вопросом перед собой... Ближе шепот воды и глухой плеск. Видна уже дверь купальни, куда входят и выходят богомольцы. Около желоба на лесенке стоит монах и наблюдает за происходящим внутри. Толпы любопытных заглядывают и в трещины, и в двери; тут же и женщины, заглядывающие во внутренность купальни и что-то оживленно рассказывающие. Детские и женские визги из женского отделения, лающие крики "бесноватых" раздаются тут еще звонче и оглушительнее.

   Егор рассмотрел только большое количество голых тел, когда отец ввел его в купальню. Вода шумно бежала из желоба, сырая прохлада приятно охватила его вспотевшее тело, и по липкому грязному полу он, хромая, пошел под этот белый дождь, под которым крестились, ахали, плескались и стонали голые люди.

   - Перекстись, чадушка! Перекстись! С молитовкой, с молитовкой, чадушка... Проси Боженьку, отца небес­ного, - говорил отец со слезами на глазах, сам голый и могуче сложенный.

   Егор крестился и мысленно просил Бога, о котором всегда много и упорно думал, сделать его резвым и дать возможность снова драться на кулачках, ловить силками птичек, лазить по деревьям и скакать верхом на Киргизке.

   Он хотел сначала подставить лишь голову, но отец легонько подвинул его вперед, и он попал под дождь всем телом. Холодные, как лед, острые струйки накрыли его и обожгли. Он ахнул и едва удержался, чтобы не взвизгнуть. Дыхание на мгновение перехватило какой-то волной, поднявшейся от сердца к горлу. Тело сначала загорелось, потом задрожало и покрылось мелкими пупырышками; потом стало хорошо.

   - Буде! - сказал он, стуча зубами.

   - Сотвори молитовку, чадушка... С молитовкой, - повторял отец, крестясь и становясь сам под желоб.

   Оба они дрожали, одеваясь. Отец пытливо посматривал на Егора и говорил:

   - Рубахи-то белой не догадались взять... Ну как, чадушка, ножка-то?

   - Ничего. Голова... стало лучше... - сказал Егор.

   - Кабы Господь, отец небесный, ножечку-то... Кабы милость его неизреченная... Один ты у меня и остался... один-разъединый... Господи! Оглянись на нашу немочь...

   Они вышли из купальни, перешли мостик и сели на противоположном берегу речки отдохнуть. Весь берег был усеян отдыхающим народом; тут была тень и меньше пыли. Духота уже не чувствовалась после купанья, и было легче. Сразу потянуло в сон. В глазах пестрел противоположный берег. Входили люди, выходили назад мокрые, но неисцеленные, такие же калеки и идиоты. Кругом стоял говор. Говорили о чудесах.

   Егор прилег головой к отцу на колени. Он уже не дрожал; рубаха высохла. Только голова была еще мокрая.

   - Спать хочется, - сказал Егор.

   - Отдохни, матушка, отдохни...

   Сначала Егору виднелся весь противоположный берег. Потом он заколыхался и отодвинулся дальше. Перед глазами остался один мальчишка, лет шестнадцати, с надломленным носом и с красной болячкой на всей правой половине лица. Он сидел на берегу без портов, мычал, и слюни текли у него длинными нитями. Иногда он делал попытки проползти вперед, к воде, но мужик, сидевший спиной к Егору, хватал его за рубаху и удерживал на месте. Потом и мужик, и мальчишка заволоклись постепенно шумящим водяным пологом. Мелькнуло синее, сверкающее небо и зеленые облака сосен на нем. Потом все потухло, и осталась степь, звезды и шуршащая вдали телега...

    

    

   VIII.

    

   Когда отец разбудил Егора, солнца не было видно за деревьями. Тени протянулись через всю речку. Сосны противоположного берега еще грелись в солнечных лучах, но свежесть уже чувствовалась в воздухе.

   Егор потянулся. Спать очень хотелось, опять болела голова, и в теле чувствовалось что-то вязкое и обессиливающее, лишающее бодрости. Но надо было идти.

   Противоположный берег все кишел народом, и с трудом можно было пройти через ряды людей, ожидавших очереди в купальню. Егор с отцом пошли назад, к монастырю.

   - Камень тут где-то, говорят, - сказал отец, - на каком он молился тыщу дней и тыщу ночей. Ну, это уж, верно, до завтра. А теперь пойдем-ка Алексея искать.

   И они шли очень долго, хотя уже нигде не останавливались. Прошли монастырь, не заходя в него и направляясь к баракам, около которых останавливались в первый раз утром. Дорога показалась ужасно длинной. Опять у Егора разболелась голова и одолевала какая-то судорожная зевота. По временам дрожь пробегала по телу, потом становилось жарко, и чувствовалась сухость во рту. Хотелось пить... чего-нибудь кисленького и холодного, холодного...

   Алексея они долго искали по баракам и не нашли. Наконец, он сам наткнулся на них - шел с чайником от берега речки, у которого кипел огромный куб с водой.

   - Были? - крикнул он, бодрый и жизнерадостный, должно быть, выспавшийся. - Ну, теперь чайку. Я хотел было в бараке в одном, - нашел местечко, - но потом ушел: дюже гребостно... Народ какой-то... всякий... и гнилой, и всякий... Лучше нет - вот тут, в лесу, на песочке. Тут много православных. Славно так... на вольном воздухе.

   Он повел их через поляну, и за телегами, на опушке леса, они нашли свои узлы и временную квартиру. Кругом был народ. Спустился вечер. Пахло смолистым сосновым запахом, смешанным с густым запахом человечес­ких экскрементов а лошадиной мочи. Над речкой кое-где уже зажглись огоньки. Люди сидели и копошились около них.

   - Да, - говорил Алексей, заваривая чай. - Святые-то дела явно совершаются. Говорят, слепая одна - девка годов восемнадцати - умылась святой водицей и прозрела. Глядит на солнышко, а глаза у ней-то мутные были, а то светлеют... Миру, говорят, около нее... Сколько денег ей накидали!..

   Отец Егора вздохнул и сказал с глубокой грустью:

   - Вот нам не довелось... Не сподобил Господь грешных... А хорошо бы своими глазами-то...

   - Мне тоже не пришлось. В одном бараке тут мальчик исцеленный есть, говорят. Ногами не владал ничуть, а как трижды искупали его у источника, стал, говорят, ходить...

   - Трижды? - переспросил отец Егора, слушавший с жадным вниманием.

   - Трижды. Так говорили, - сказал Алексей. - Мне тоже желательно было взглянуть... Ходил, искал его... Ну, разве тут добьешься толку? Кто туда махнет рукой, кто - туда...

   - Не нашли?

   - Не нашел, нет.

   Отец Егора судорожно вздохнул. Еще одной надеждой меньше стало. А Егор остался равнодушен: его зно­било, болела голова и немножко тошнило. Слова Алексея летели как-то мимо, и некоторые он скорее видел, чем слышал, а другие проскакивали незаметными.

   - Ну, Егорушка, чайку! Чайку, милой! - сказал Алексей, и голос его принял оттенок нежного участия, и Егор увидел и слова, и Алексея, который наливал крепкий чай из чайника в кружку.

   Чай показался Егору невкусен. Он не допил своей кружки и отдал отцу.

   - Ты чего же, брат? - спросил отец.

   - Не хочу, - отрывистым, ослабевшим голосом проговорил Егор.

   - Э, милый, так отощаешь, - сказал Алексей с веселым упреком.

   - Не хочу, - повторил Егор, пряча в карманы руки, чтобы согреть их. - Я озяб...

   - Петрович, оденьте-ка его, а то в самом деле сыро... А то выпил бы, милый?.. а?

   Опять нежно-ласковые, подкупающие ноты зазвучали в молодом голосе Алексея.

   - Вот дед наш скоро подойдет от вечерни, дед... Он нам что-нибудь расскажет... Петрович, вы постелите-ка ему... У меня в узлу вон подушка и полушубочек... Постелите, а то он-таки и того... устал... пускай отдохнет... Ох-хо-хо... Народу тут больного - страсть!..

   Когда отец разостлал между корявыми, толстыми корнями, впившимися в песок, свой чесаный зипун и положил розовую старую подушку Алексея и его полу­шубок, свернутый вверх шерстью, Егор сейчас же лег, засунул зябнувшие руки в рукава и весь сжался. Тело его вдруг быстро задрожало, в суставах появилась зудя­щая и щекочущая боль, а в голове застучал деревянным молотком монах в черном шлыке, которого он видел за монастырскими стенами около старых деревянных кадок. Лицо у этого монаха было серьезное, деловое, мужицкое, и монашеская одежда вовсе не подходила к его слишком земному выражению.

   Потом стало теплее, захотелось потянуться. Слюнявый дурачок, мальчишка в красной рубахе с голыми ногами, вылез из-за толстой сосны, замычал и засмеялся.

   - Дурак... поганый, - хотел крикнуть Егор, но мальчишка вдруг страдальческим голосом запел:

   - О-а-тцы на-ши... ма-а-те-ри... До-бры-е пи-та-а-те-ли...

   Потом пришел высокий слепец с кривой шеей и сказал своим глухим басом:

   - И лучше нет, как кто на Господа Бога уповает... Лучше всяких лекарств...

   - Это верно, - сказал очень знакомый голос, и кто-то вздохнул над самым ухом Егора.

   Егор открыл глаза. Над ним наклонился отец и глядел на него пристально и тревожно. Шагах в пяти горел огонь. Около него сидели Алексей, дед и еще два каких-то незнакомых старика. У одного лицо было медно-красное от загара, глаза почти закрыты, а белые брови приподняты, словно он был чем-то навеки изумлен. Другой как будто был похож на того странника в монашеской одежде, который ехал под лавкой вагона.

   - Ну как, чадушка? - спросил отец Егора.

   - Ничего.

   - Согрелся?

   - Да.

   - Может, поел бы чего? Бурсачика али яичка?

   - Не-ет... Так - хорошо...

   - Ну, лежи, мой славный, лежи. Одеть? Я одену.

   Отец прикрыл его какой-то одеждой, пахнувшей сосновыми стружками, и отошел к огоньку. Егор закрыл глаза, но спать не мог. Опять открыл. Огоньки виднелись кругом: у края леса, над речкой и на поляне, и около них неподвижно сидели или слабо шевелились люди. И было приятно смотреть на это мигающее, живое золото на черной эмали ночи. Что-то объединяющее, согревающее и приютное было в этих дрожащих и прыгающих язычках пламени, и задумчивые, усталые лица людей казались теперь новыми, интересными, необыкновенными...

   Тихий, колеблющийся, пестрый, разноязычный говор плавал в неподвижном воздухе. От телег доносилась растянутая мордовская речь, сбоку - быстрая, сухая, прыгающая речь цыган, и в темноте чудился загорелый, смугло-бронзовый, крепкий народ в пестрой одежде с блестящими погремушками. Мягкий малороссийский язык и короткий смех переплетался с волжскими наречиями, и все эти смешанные звуки шуршали, сыпались, прыгали и плавали вокруг головы, в которой тихо стучал молотком монах в черном шлыке. И было все так странно, необычно, ново, все казалось фантастическим, точно сказочный мир, в котором огни горят, котлы кипят... И вспомнилась Егору далекая родина, мать... милая маманя... и сердце сжалось от грусти и непонятного страха... Что-то рассказывал дед Симоныч. Его подстриженная седая бородка шевелилась и прыгала, а слова мягко шуршали, вылетая, поднимались вверх и падали, немножко странные и не всегда знакомые.

   - Ей дохтор дул трубкой у ноздри. Казал: "Коли у голову подует, поправишься; а коли у сердце стукне, усе равно - не будешь слышать". Так ни: у сердце вдарило...

   - Не верю я этим дохтурам, - сказал старик с красным лицом. - Все от Господа - и жизнь и смерть... И нищая братия, и богачи, и царие земстии - все в равном достоинстве. Ведь Господь, отец небесный, он святым апостолам велел написать, и они написали: "Жить будешь на белом свете да помнить отца небесного, и на свете будешь жить долголетен, никто тебя не укусит... А коль укусит, зубы поломает..."

   Вероятно, сердитый был старик: говорил он тоном суровым, точно кто обидел его, и голос у него был толстый и лающий.

   Что-то еще говорил дед, вспоминая давние времена. Потом рассказывал странник с длинными волосами какую-то длинную историю о толстом монахе, продававшем свечи и скопившем себе капиталец в сорок тысяч. Под этот рассказ Егор задремал. Снились ему пестрые толпы народа, проходившие над ним или сбоку - с смутным говором - и не замечавшие его. Обессиленный, он лежал в каком-то бурьяне, чувствовал горячее дыхание солнца, рой мух, которые жужжали и вились над головой, - у него было теперь несколько голов, и в каждой без устали, упорно стучал мужик в черном монашеском шлыке. Хотелось пить, хотелось прохладной тени и тишины. Он кричал, но сам не слышал своего голоса, - жужжащие толпы слепых, хромых, бесноватых шли, шли и шли как раз над ним, а мужик в монашеском шлыке продолжал упорно бить молотком в кадку... Про­полз к речке, двигая ноги вперед, слюнявый мальчишка-дурачок и стал пить, припавши к воде лицом. Как противно было Егору пить из одной реки с этим поганым мальчишкой, но он не мог бороться с жаждой и пополз, также двигая вперед ноги... И проснулся.

   - Это не божьи люди, - говорил голос странника с длинными волосами, и Егор бесповоротно решил, что это должен быть тот самый старичок, который ехал с ними в вагоне. - Теперь почти на третью четь народ сатане служит. "Двум царям, - говорит, - служим на белом свете, да два духа над ними..." Умножилось такого народу - страсть! "Бога нет, - говорят. Хм... нет Бога... Хотели против них огонь открывать, а царь говорит: "Чего против них огонь открывать? Какие они воины? Сколько православных из-за них погубишь... как разберешь? Они наши же, русские... Я их найду чем наказать: как Бога нет - нет им и матушки сырой земли! Сажайте их в Суздаль, в каменные мешки!.."

   - В мешки? - сказал сонный голос Алексея у самого уха Егора.

   - В каменные мешки... да. А каменные мешки - это, стало быть, в Суздале... шесть мешков. Вот это, стало быть, стена, а это - другая, а это ишшо стена... А тут дверь и над дверьми слега. И три зарубки. И как на первую зарубку поднял, так дверь к этой стене прижмет. А как на вторую зарубку - так эти стены сомкнутся, и все кости захрустят... У-у, трудна-я смерть!.. Со мной солдат один ходил. "Трудней этой смерти, - говорит, - и нет никакой. Что это за смерть - расстреляют или повесят? Закроют ему глаза, он и не видит: пуля летит... она его враз! Или скамейку примут, он и - готов... А тут - мука..." Два миллиона их туда... Вот смерть...

   - Мати Божия говорит, - пробурчал старик недовольным голосом: - кто на свет родился, християнство принял, моим словам не дерзал, кого - хучь што - избавлю муки вечной, огня горючего, воды кипучей...

   Никто не возразил. Тихо было. От телег донеслось два раза фырканье лошади. Огонек догорел. Чуть краснели два уголька в золе. Рядом с Егором лежал кто-то, уткнувшись лицом в шерсть полушубка, - должно быть, Алексей. Странник с длинными волосами сидел, как и раньше, спиной к Егору, а недалеко от него лежало три тела поближе к огню. Погасли огоньки и на поляне, и над рекой. Вверху звездочки, сквозь густое кружево сосновых веток, мигали и звали к себе. А лес стоял огромный, неподвижный, немой и угрюмый. Он давил своим безмолвием, и тоскливо вспоминало сердце о звуках просторной жизни, о разноголосом звоне степей, о движении и шуме трудовых людей, об их радостях и заботах, страстях и борьбе...

   Какие люди скрывались здесь? И неужели их не угнетало вековое молчание этих великанов, которые сами тянулись к свету и рвались на простор? Неужели сердце их не тосковало, вспоминая грешные и милые песни жизни? Неужели звезды, жмурившиеся своими золотыми ресницами в неясной и бурной глубине прозрачного неба, ничего не говорили им о просторе и жизни степей, не напоминали об ее милых музыкальных жителях, неутомимо игравших в траве?..

   И заплакал Егор от тоски, вспомнив милую, далекую родину, прекрасную родную степь... Сначала тихо и дружно полились слезы, потом подступили рыдания, и он вслух выговорил: "Маманя!.." Проснулся отец и, оглянувшись быстро и с недоумением кругом, спросил тревожно:

   - Ты чего, чадушка?

   - Голова, - прошептал сквозь слезы Егор.

   Отец сел и, еще не проснувшись окончательно, сказал:

   - Захворал? Ишь, горе наше... Дрянь дело...

   - Дай пить.

   Странник с длинными волосами перегнулся через два лежавшие у потухшего огня тела и достал чайник. Егор жадно потянул крепкий, с металлическим вкусом, холодный чай и упал на подушку. Он дышал тяжело, а в голове стучал молотком монах, и странник стал пилить доски в ушах. Было жарко и хотелось раздеться, но отец укутал его и сидел над ним, молчаливый, усталый и встревоженный, пока он не уснул.

   Он проснулся, когда было уже светло. Не было деда Симоныча и странника: они ушли к заутрени. Алексей готовил утреннюю трапезу: нарезал ситного хлеба, достал помятые сливы и яйца, выложил сахар. Чайник уже стоял на разостланной сумке. Отец, должно быть, только что умылся и стоял теперь лицом к монастырю, молился. В некотором отдалении сидел старик с медно-красным лицом. За плечами у него была котомка, и постромки ее перекрещивались на его груди.

   - Ну что, милый? Проснулся? - ласково сказал Алексей, заметив, что Егор глядит глазами.

   Егор слабо улыбнулся ему. Отец кончил молиться и сказал:

   - Вставай, чадушка. Чайку... Прошла головка?

   - Болит, - сказал Егор, поднимаясь и чувствуя зябкую слабость во всем теле.

   - Вот беда: захворал парнишка, - сказал отец, обращаясь к Алексею.

   - С глазу, - сказал угрюмо старик.

   - Ничего. Вот к святым местам сходите, приложитесь, все пройдет, - сказал Алексей с уверенностью. - Теперь уже недолго... девятнадцатого... послезавтра.

   - Да-а, девятнадцатого! - возразил старик, и опять в его голосе слышалась обида. - Так тебя и пустят. Гляди, хромых, слепых... какие с провожатыми калеки... А ты до 22-го жди. На ранней обедне вчера вычитывали: 19-го военные, старшины и чины, а чернь с 22-го...

   - Толкуй там! А афишка-то... Сказано: 18-го ночь и 19-го.

   - Не надеюсь я. Я уж тут две недели живу... вот... весь проелся...

   - Две недели! - воскликнул с добродушной иронией Алексей. - Без ума-то хорошо жить... хочь бы и год... А шел бы по деревням, все чего-нибудь и дали бы...

   - Дали бы... Теперь в деревнях по четыре копейки за ночное берут... Миру-то вон сколько!..

   Напились чаю. Егор опять не обнаружил никакого аппетита и не допил кружки с чаем, как ни упрашивали его отец и Алексей. Чай казался кислым, а яйцо он еле прожевал.

   - Батюня, дай старику... - прошептал Егор отцу, ложась на подушку. Ему было жаль этого старого и, верно, голодного человека, который сидел теперь спиной к ним, не глядя на их еду, но в самой позе его чувствовалось, что неотступная и жгучая мысль у этого человека одна: дадут ли ему поесть или нет?..

   - Старичку? Ну, ну... мы его покормим... покормим, чадушка, - мягко заговорил отец. - Ты покель полежи. Алеша, дадим старичку кружечку... Он - человек странний...

   Алексей, не спеша, допил свою кружку, молча съел помятые сливы. Одну, почти совсем негодную, он долго молча осматривал и отложил в сторону. Потом достал небольшой кусок сахару и остаток несколько заветренного ситного хлеба.

   - Можно и старичку, - сказал он, наконец, тоном высокого покровительства. - Ну-ка, дедушка, подвигайся.

   Дед крякнул, обернулся, сделав сначала лицо как бы не понимающего человека, потом расцвел улыбкой, обнаруживая три желтых зуба, и сказал:

   - Вот спаси Христос... Горяченького-то я давно... не того...

   Он подсел с трудом, согнув свои колени, и с торопливостью давно не евшего человека принялся за чай и хлеб.

   - А много годков, дедушка? - спросил отец Егора, внимательно глядя на то, как старик с усилием прожевывал размоченную корку ситного хлеба.

   - Мне-то?

   - Да.

   - Без году девяносто. Алексей посвистал.

   - А на вид ты еще ничего... молодец, - сказал он, поглядывая на согнутые в дугу плечи старика.

   - Хе-хе... Нет, золотой, плохо... подшибает старость... Старик с трудом прожевал и остановился отдохнуть.

   - Глазами туп стал, и ноги не того... - сказал он, вздыхая от усталости. - Годов двадцать, а может, и поболе хожу вот... Мне и то вот господа говорили: "Чего ты, дедушка, ходишь? По-настоящему, тебе пенсиен должен идтить". Я и говорю: "Да вы дайте мне его, пенсиен-то. Я бы нанял себе фатерку за пятьдесят копеек, поселился бы, где церковка есть, сходил бы к обедне-утрене... А то мне ходить... без году девяносто... Где-нибудь в чистом поле... без покаяния... и душу отдашь так-то..."

   И он снова принялся мочить хлеб в кружке крепкого чая... Борода его проворно прыгала, когда он жевал; на лице было сосредоточенное, почти угрюмое выражение, а на худой шее и около ушей шевелились и работали все кости...

   Через полчаса пошли в монастырь. Вещи Алексей пристроил на хранение какой-то больной женщине, лежавшей неподалеку на тюфяке. Идти теперь было очень тяжело. Егору казалось, что он несет на себе несоизмеримую тяжесть. Он задыхался и останавливался, задерживая отца. Пот лил с него, но было холодно, болела голова, билось сердце, бились жилки на висках, тошнило, и в глазах иногда качалась и проползала речка с зеленой водой и тростником.

   Опять отец взял его на руки и понес. Было еще нежарко, и он нес легко, изредка испуская долгий вздох. В монастыре по-прежнему было многолюдно, пестро и шумно. Под руководством Алексея обошли все святые места. Прикладывались вслед за другими к запечатанным дверям церкви, у которой были завешаны окна. Посмотрели на искривленную и изуродованную женщину, ноги которой свились почти в клубок; ее тоже принесли к этим запечатанным дверям приложиться. Она корчилась и что-то невнятно бормотала странным, подвывающим голосом, и толпа смотрела на нее с изумлением ужаса и глубокого сострадания.

   - Завтра побежишь у нас, милая, - говорила, утешая ее, какая-то богомолка. - О. Серафим вылечит. Вчера вылечил одну. Да и не одну... Двести девять исцелениев уже было...

   Потом подводили бледных, с измученными лицами женщин. Они истерически рыдали, конвульсивно бились в руках провожатых, выкликали и визжали. Что-то говорил или читал монах над ними. Толпа кругом росла, безмолвная и пораженная этими воплями, в которых звучали невысказанные, тайные муки, долгое острое страдание и отчаянная скорбь темной, безрадостной жизни...

   - Теперь келью глядеть, - сказал Алексей и повел их в новую большую церковь, только что отстроенную. Внутри ее бабы в калошах мыли пол. Самой кельи видеть было нельзя - не пускали. На часовенке, которая закрывала ее, был изображен старик в длинной белой рубахе и в лаптях. Он сурово смотрел на баб, мывших пол, и на богомольцев, подававших монаху свечи. Носился тяжелый запах огарков, сырости и грязных человеческих тел.

   Пришли солдаты и городовые, очистили церковь от богомольцев и стали перед входом в две шеренги. Кто-то ожидался. Толпа надвигалась и протиснула Егора с отцом к деревянной решетке, в тень, падавшую от церкви. В тени было прохладнее и дышалось легче. Небольшой человек с белокурой, взъерошенной бородкой и с острым лицом, оказавшийся рядом с Егором, говорил учительным тоном, ни к кому не обращаясь:

   - Вот. Он его прославил, Господь... Сколько миру!.. Угодны Господу были дела его, а он о мирском не хлопотал... Он прославил, чтобы мы понимали... да. А мы все о мирском. Все норовим, чтобы побольше... Об мирском не хлопочи! Бог знает, чего кому надо. А ты отдавай всегда хоть малейшую, - он показал на палец, - частичку Богу. Много свечей не косо, а понеси одну, маленькую, а что лишнее - дай бедному, нищему, просящему. И Бог тебе воздаст... Ты и знать не будешь как, а он тебе даст: и в воде, и в припеке будет у тебя прибавка... Главное - в чистоте сердца... Богатый - он много несет, а как ишшо это Господь примет - мы не знаем... да. Тоже и начальство: брюхаты больно стали... Господь доберется и до них!

   Он снял картуз, поскреб взъерошенную голову и, оглянувшись вокруг себя, присел на ступеньку входа.

   - Я говорю по слову Божию... Другие прочие от чрева своего, а я по слову Божию говорю... - сказал он.

   - Ну, ты!.. Пошел отсюда! - крикнул на него стоявший рядом солдат.

   - А я тебе что? - вызывающим тоном, вполуоборот глядя назад, сказал взъерошенный оратор.

   Солдат сердито покосился на его взъерошенную фигуру.

   - Тебя, брат, поставили, ты и стой на своем месте, - продолжала эта фигура. - А я не боюсь никого... не-е-т! Я Господа моего...

   Он сделал движение по лбу правой рукой, некое подобие креста.

   - Одного Господа! - произнес решительно он и, тряхнув головой, стал совсем похож на ерша.

   - Разговорился тут... Рассказчик! - иронически и злобно сказал солдат.

   - Я, брат, не побоюсь! Я сам знаю свое место. А тебя поставили, ты и стой... С места даже тронуться не моги! - не без иронии прибавил оратор, продолжая сидеть на ступеньке.

   - Горячих захотел? - сказал солдат угрожающим тоном.

   - Я знаю Господа моего...

   И опять взъерошенный человечек сделал десницей жест по лбу, и во всей фигуре его была видна непреклонная решимость упереться на месте. Солдат сначала посмотрел на него с грозным недоумением, потом надвинулся. Послышались звуки возни. Толпа заколыхалась. Опять Егора с отцом приперли к решетке, сдавили, потом вытеснили из тени на солнцепек. У Егора скоро закружилась голова, и он упал.

   Очнулся он уже за монастырем, в каком-то чулане с земляным полом; рядом, вероятно, была конюшня, потому что оттуда доносились фырканье и топот лошадей, и пахло конским навозом. На концах широкой лавки, на которой лежал Егор, сидели отец и Алексей.

   - Пить, - сказал Егор и не узнал своего голоса.

   У отца был растерянный вид. Озабоченность была и на лице Алексея.

   - Мой совет: опять к святому источнику... - говорил Алексей вполголоса. - Авось Господь оглянется.

   Отец вздохнул, потом заплакал. О чем он заплакал? Поколебалась ли вера его, которую он бережно лелеял в душе? "Просите, и дастся вам!.." Он ли не просил?.. Он верил в эти ободряющие слова и просил, просил всегда страстно, горячо, со слезами, неотступно просил милости... У него уже умирали дети... Егор оставался последний... И было что-то непонятное и страшное в мысли о полном бессилии перед таинственными, непонятными предначертаниями...

   - Ну, так чего же время терять? Идем! - сказал Алексей. - Бодро, кавалерийским шагом... а?.. Ты как, милый? - обратился Алексей к Егору с своей особенной, привлекательной лаской. - Ничего? Вот к святому источнику опять сходим, искупаемся. Там есть чистая половина, для господ... Мы в нее... попросим... там - ничего, пускают...

   И снова Егор увидел вчерашнюю дорогу, нищих, больных, слепых, хромых и уродов. Опять в знойной пыли жужжала и быстро двигалась перед ним живым потоком толпа. Но больная, утомленная голова его, лежавшая на плече отца, не могла уже наблюдать. Он безучастно смотрел на этот движущийся и шелестящий людской поток и только одного хотел: скорей бы домой, к матери... И самое большое и желанное чудо было бы, если бы он мог очутиться сейчас дома, в тени, и съесть пирожок с вишней - вкуснее он ничего не едал в этой чужой стороне.

   Алексею удалось выговорить разрешение искупать Егора на "господской" половине купальни. Но купать его не стали, а лишь помочили голову. Потом отдыхали в лесу. Егор метался в жару и часто просил пить. В бреду он звал мать. Отец сидел над ним, беспомощный и убитый горем. По совету Алексея, он отслужил у часовни молебен о здравии болящего отрока Георгия, поставил несколько свечей, долго молился Богу. Когда он возвратился к Егору, то Алексей сказал решительным тоном:

   - Нет, Петрович, везите-ка его до дому... А там что Господь даст. А то плох хлопец стал... Горячий, как огонь...

   - Я и то думаю так... - сказал отец, и они снова поочередно понесли Егора назад.

   Егор смутно помнил, как его принесли к тому месту, гле они ночевали, как его клали на большую телегу, устланную соломой. Кучером была высокая баба в сарафане или в рубахе - в странном мордовском костюме. Алексей заботливо укрывал какими-то одеждами, мочил голову святой водой, потом мазал каким-то маслом и что-то говорил ему, но что - он не понимал, хотя и отвечал иногда, повторяя его слова. После Егор часто вспоминал о своем кратковременном друге и скучал, а тут ему было все равно.

   День уже погасал, когда телега выехала из лесу на Арзамасскую дорогу. Ехали шагом. Тихо качало. Пыль относил ветерок в сторону. По бокам дороги везде шли, стояли, сидели и лежали люди.

   Тихая качка усыпила Егора. Раза два ночью он просыпался. И странные, уродливые видения вставали перед ним и пугали его. Он плакал. Но когда отец, утешая его, напоминал, что они едут домой, он радостно засыпал снова.