Короленко Владимир Галактионович - В Крыму

="justify">   - Кто? Рыбалки?.. Чорта лысого... Греки хорошо зарабатывают, конечно, и из наших которые хозяева. Имеет, напримерно, свою снасть, то и зарабатывает... А рыбалки... Э!..

   Однако безучастно пренебрежительное выражение на мгновение сбежало с его лица...

   - Бывает другому счастье, если которого человека рыба полюбит. Ну тогда уже один такой попадется,- уся артель разбогатеет... Что ни закинь,- идеть и идеть... А другой, который бессчастный, на том же месте закинет - нет ему ничего...

   Он говорил на том своеобразном наречии, в котором русский говор смешивается с малорусским в своеобразную новороссийскую смесь... Русские окончания он часто смягчал на украинский лад, и казалось тон его речи становился от этого еще мягче и печальнее...

   - Вы родом не из Украины?..- спросил я.

   - Из Полтавщины... может знаете?..

   - Знаю. Хорошая сторона.

   - Хорошая,- повторил он.- Лучше этой стороны нет на свете... Во сне приснится,- день не свой ходишь... На свет здешний не глядел бы: гора да море, только и всего.

   - Что же? Собираетесь домой?

   Он опять посмотрел на меня тем же тусклым взглядом и сказал грубовато:

   - На какого чорта я пойду?.. Ни земли, ничего... Пашпорта не брал годов может десять... Вернешься,- за все десять годов недоимку подавай...

   - За что же? Если вы землей не пользовались!..

   - Ну, не пользовался... То все-таки она моя?.. Или как?.. Если землю не отдадуть,- чего я там не видел?.. А землю дадуть,- чем за ее взяться. Э!..

   Он опять посмотрел куда-то дальше Тузлы и дальше туманного горизонта,- и потом сказал:

   - Хлопцем я был, подростком... Батько взял с собою у Крым,- счастья шукать... Нашел счастье: под Тузлою, у сыним мори... Я остался годов восемнадцати. Было б мне домой идти, так не захотел: думал,- батько не нашел долю, а я-таки найду, со дна моря достану проклятую... Вернусь до дому с деньгами, хату новую построю, волов куплю, тогда буду жениться... Э!.. Ну, пойдем до Мытрыдата, а то поздно делается,- оборвал он вдруг каким-то новым, резким тоном.

   До вершины оказалось дальше, чем я думал. Мы опять поднимались на крутизну, опять переходили через разрытые могильники, и опять мой спутник порой отставал и совал руки в круглые отверстия... Наконец мы взошли на гору и стояли у кургана, который мне показывали снизу. Только здесь, вблизи, трудно было охватить взглядом его очертания: он был разрезан и разметан. Кругом сохранились неровные следы глубокой канавы, и в центре - круглое возвышение, служившее, быть может, основанием башни...

   Если легенда о Митридате не пустая сказка, то нужно признать, что древний царь обладал вкусом. Вид был широкий, необозримый и прекрасный. Внизу сквозь фиолетовую мглу прорезались кое-где огоньки города... Они мерцали также на мачтах судов, стоявших в бухте. Жизнь пристаней уже почти затихла. Порой еще громыхнет где-то якорная цепь и изнеможенно прошипит в вечерней мгле и пыли тяжелый домкрат, заканчивающий дневную работу. Пароход, описывая большой круг и оставляя фосфорический след, огибал мол, направляясь к пристани... Свисток его, смягченный расстоянием, звучал, как рожок или флейта... А дальше за гладью моря скорее угадывался, чем виднелся, простор засыпающих черноморских степей.

   Солнце уже совсем село, но на вершине горы было светлее. Под нами, несколько в сторону, виднелась крыша старого храма, и мне показалось, что под портиком я вижу несколько снующих маленьких людских теней. Быть может, им тоже была видна моя фигура на вечернем небе, и они следили за странным туристом, раз уже нарушившим их вечерний покой.

   Мой спутник опять отстал, и я увидел его во рву, окружавшем курган. Он шарил попрежнему рукой в норе так ожесточенно, что, казалось, вывернет плечо. Через несколько минут он поднялся из темноватой ямы на свет и подошел ко мне. В руках у него был какой-то продолговатый, темный предмет. Он скоблил его коротким ножом, и на его лице виднелось выражение странной заинтересованности и любопытства.

   - Это никуда негодный шлак,- сказал я, приглядевшись к его находке.- Смело можете бросить. Да что вы это тут ищете?

   - Э! - ответил он, продолжая всматриваться в темный предмет. Потом, подумав и пытливо взглянув на меня, бросил его вниз, но глаза его следили за падением шлака с выражением нерешительности и сомнения.

   - Глупости, верно... А только так люди болтают, что будто тут, у горе где-то...

   Он понизил голос, оглянулся и закончил:

   - Будто золотой Мытрыдат лежыть закопанный. Правда?

   - Пустяки!- ответил я, невольно улыбаясь.

   - Пустяки? - переспросил он с оттенком неудовольствия.- Э!.. Да я ж и сам думаю так, что глупости. Ну, когда же опять ученые люди копают. Зачем? Неужели же дурно? Сколько, может, тысяч извели, усю как есть гору ископали.

   - Ну, вот и судите сами: все же не нашли никакого Митридата.

   - Ну, не нашли. Правда.

   - А то, что им нужно,- находят.

   Он поднял на меня тяжеловатый взгляд и сказал опять с признаками раздражения:

   - Так... Вот вы говорите: что им нужно... Это значит плошечки да мисочки и тому подобное?.. Никогда не поверю! Глаза отводят... Ну, только опять и Мытрыдата им не найтить. Ни-икогда! Не дастся он им в руки...

   - То есть, постойте, кто же это не дастся?

   - Он! Говорю же я вам, Мытрыдат самый. Значит, сколько сот лет у горе этой лежит... все своего человека дожидается. Ученые, может, коло него сколько разов проходили... может, и руками трогали: земля и земля, или вот такой камень... А придет такой себе простой человек, что никакой и науки не учился. И может его узять голыми руками.

   - Постойте,- остановил я,- ведь вы же говорите,- он, Митридат этот, золотой. Значит все равно, что чурбан, бревно, камень... Как же он может хотеть, не хотеть, даваться, не даваться?

   - Золотой, верно... Ну, однако, все-таки: когда-то царь был...

   Мне показалось, что лицо его побледнело, а серые глаза, пытливо всматривавшиеся в меня, стали темнее и глубже. Видя, что я опять улыбнулся, он махнул рукой и сказал, переходя к своему обычному тону задумчивой апатии и сомнения:

   - Э!.. Вы вот, конечно, смеетесь. Не верите. Отец мой, царство небесное, тоже не верил. Никак. Бывало на Тузле, на острове с рыбалками у огня лежим, на гору эту смотрим... А как солнце сядет, то гору эту через море дуже хорошо видать. Небо светлое, а гора темная.. Вот, бывало, рыбалка какой-нибудь и скажет: "Э! работаем, работаем, море холодное вымочит, ветер холодный обсушит, а толку ничего нет. Только одну хворобу наживешь... Было бы другое счастье, пошел бы золотого Мытрыдата шукать... Навек можно от одного разу счастливым сделаться". То, бывало, батько ругается: "Дурные вы, дурные, чему верите!.. Это ж, говорит, грех. Усякий человек знай свое дело: кидай снасть у море, там себе лучшего Мытрыдата зловишь.." Чорта зловил лысого! Бурею снасть раскидало... А снасть своя была: жалко. Поехал в ветер снасть у моря отнимать, оно его и самого зловило!.. Э!.. видно - чи так, чи сяк, усё одно: кому нету счастья, тот и будет несчастливый... Значит - такая его доля... Этые вон, что там у церквы ночуют, тоже самое,- шукают усё...

   В голосе его зазвучало враждебное пренебрежение.

   - Бездельный народ, мошенники, лантрыги... Такой хош Мытрыдата бы нашел, что ему: неделю пьянствовать, больше ничего... Такому и доли не надо... А мой же-ж отец,- продолжал он с внезапной вспышкой горького озлобления,- человек был... Какой человек! Настоящий!.. Работник. Всех раньше встанет, всех позже спать ляжет. Все доглядит,- не то что за себя - и за других... А не имел себе счастья... И сыну, видно, свою долю покинул... От уже и я...

   Он остановился... Слова у него вырывались глухо с видимым усилием...

   - От уже... вторую неделю с ними же, с лантрыгами этими, у церквы ночую... Э!..

   Он замолчал и отвернулся. Какое-то невольное, почти жгучее участие к этому чужому, случайному для меня человеку проникло мне в душу... Хотелось сказать что-то нужное, но... вместо этого у меня только вырвался вопрос:

   - А рыбалить вы бросили? Почему?

   - Э! Рыбалить... Я уже после рыбалки на какой работе не был...

   И, повернув ко мне еще более побледневшее лицо, с расширившимися глазами, он сказал каким-то новым голосом, жестким и злым:

   - Я ж вам, кажется, объяснял... по-русски: нету счастья... Вы этого не понимаете?

   Он остановился. Несколько времени мы оба молчали, и вдруг я почувствовал, что его глаза впились в меня с каким-то особенным, как будто недоумевающим вниманием. Тяжелый взгляд незнакомца как будто прилип к моей фигуре, к моему приличному костюму, к моей дорожной сумке. Так прошло два-три жутких мгновения, в течение которых на старой Митридатовой горе между двумя равнодушными друг к другу случайно встретившимися людьми, казалось, зарождается что-то новое, неожиданное, не совсем понятное для обоих... Быть может, под влиянием моего пристального, удивленного взгляда, незнакомец отвернулся и махнул рукой.

   - Э! - послышалось его восклицание, сразу напомнившее мне что-то знакомое, и его большая, тяжелая фигура стала удаляться, опускаясь в новую рытвину... Глинистый обрыв чуть-чуть светился, как будто из красной глины лучился еще не совсем ушедший дневной свет, и темные круглые норы выделялись с назойливой гипнотизирующей ясностью. Он опять стал совать в них руки, но, казалось мне,- он делает это как-то рассеянно, захваченный другими мыслями. Через минуту мне не стало его видно.

   Я стоял на месте, охваченный странными ощущениями. Да, несомненно,- этот жест и это восклицание мне уже знакомы. В первый раз я встретил их у пещеры тысячи голов на Чатыр-даге, у старого татарина пастуха. Это была беспредметная жалоба и безнадежно покорное пренебрежение к судьбе. Но еще яснее вспомнился мне виноградник Алия и Емельян Незамутывода, он же Гайдамака, которому управляющий Карл Людвигович забыл выписать из Черниговской губернии его человеческую долю... Теперь этот третий... Тот же жест, то же восклицание, то же изумительное выражение безнадежного пренебрежения к жизни, ее смыслу, к цели и значению всяких исканий. Только здесь, на Митридатовом пустыре, я еще яснее почувствовал, что "он", этот собирательный образ встречного несчастливца, кроме жалобы на урусов, на Карла Людвиговича, на свою долю,- готов предъявить какие-то претензии и ко мне лично. Как будто и я должен им ответить за что-то, заложенное давно, таинственно и глубоко еще этим мифическим Митридатом, притаившимся в пустых обрывах, чтобы напрасно манить людей и никому никогда не даваться... И я опять почувствовал, что мне нужно что-то сказать, можно и должно сказать что-то, что легко разрушило бы какую-то тонкую роковую перегородку... Но настоящие слова таились где-то далеко, забросанные, загороженные, заглушённые, точно скрытый смысл назойливого и невнятного морского прибоя.

   Кругом меня было пусто. Я стоял на Митридатовом кургане один среди сильно сгустившихся сумерек. Только где-то поблизости шуршала и падала земля...

   Все это было похоже на какой-то странный фантастический сон... Однако я понимал все-таки, что при данных обстоятельствах пробуждение может быть очень неприятно. Кругом пустырь, не видный из города, могильники, ямы, буераки... Рядом озлобленный человек с не совсем понятным настроением. Что, если этому странному искателю невозможной фантастической доли придет вдруг в голову, что я-то и есть тот самый золотой Митридат, которого он так жадно ищет в горе и который носит его долю вот в этой дорожной сумке... А там, недалеко, внизу, между мною и городом дремлет молчаливая старая постройка, где десяток таких же искателей, быть может, приглядываются снизу к моей фигуре на верхушке кургана. Мне показалось даже при взгляде вниз, что по склону горы, в направлении от храма, точно вереница муравьев, ползут темные пятнышки... Тихо, лениво, раздумчиво,- как будто сомневаясь: стоит или не стоит... И кто-нибудь тоже говорит такое же э! - и отмахивается рукой. Никто в городе не видел, куда я ушел, и никто не догадывается, что я теперь стою здесь, на горе, окруженный густыми сумерками и странными людьми, которые ищут не совсем обычными путями несбыточной доли... К несколько жуткому ощущению от этого сознания присоединилась небольшая доля довольно печального юмора: я невольно вспомнил о Митридате... Сколько веков протекло с тех пор, как он, быть может, стоял на том же месте, где стою теперь я, ничтожная единица миллионов людских поколений, и мой незнакомый спутник, тоже, вероятно, думающий что-нибудь о нашем положении, в нескольких шагах от меня... И какой в сущности пустяк - кто из нас двух сойдет с этой горы более довольным, этой случайною встречей...

   Но, конечно, это только в масштабе веков и с философской точки зрения... В обстоятельствах данной минуты я решил, что мне пора уходить и притом лучше одному, чем вдвоем. Не окликая поэтому моего незнакомца, я стал спускаться по неудобной тропинке, едва видневшейся на другом склоне кургана. Несколько минут я шел еще довольно нерешительными шагами, но затем пошел скорее, внутренно смеясь над своим странным приключением и, может быть, ненужным и беспричинным побегом. Тропинка сначала обошла винтом у подножия широкого кургана, потом привела меня к краю раскопки, в которую - только значительно ниже - спустился сдругой стороны мой незнакомец, потом она свела меня на нижележащую террасу. Здесь было уже темно, и мне приходилось внимательно вглядываться под ноги, чтобы не сорваться с какого-нибудь обрыва. Вверху небо было светлее, и, оглянувшись, я увидел силуэт моего спутника. Он выбрался из карьера и опять, как в первую минуту нашей встречи, оглядывался кругом, разыскивая меня глазами. Мое серое платье совершенно сливалось с серыми обрывами, и, не видимый ему в своей затененной лощине, я с интересом следил, за его поисками. Он обошел небольшой выступ, потом появился опять, постоял немного в одном месте и не громко окликнул:

   - Господин, а господин... Где же вы заховались?..

   И затем, прислушавшись к молчанию пустыря, он махнул рукой...

   - Э! - послышалось мне пренебрежительное восклицание, и он тихо двинулся в противоположную сторону.

   Мне вдруг стало так стыдно моего побега, что я уже хотел откликнуться и попрощаться хоть издали со своим случайным спутником. Но в эту минуту на том месте, где он стоял только что,- показалась новая фигура. Другая, третья... Очевидно, я не ошибался: вереница темных мурашей, которые, как мне казалось, тянулись к нам на гору от старой церкви, теперь достигла вершины. Они так же лениво сновали у подножия кургана, останавливаясь и вглядываясь в темноту, как будто без всякой определенной цели, с единственным намерением посмотреть, что из этого может выйти. Один из них остановился на краю могильника, и я услышал несколько хриплый, но довольно приятный басок:

   - Нечипор... Рыбалка! Где ты тут?

   - Ну, тут я,- отозвался глухо мой незнакомец.

   - А той где?..- Речь, очевидно, шла обо мне...

   - Чорт его знает... Был, и нету. Как скрозь землю провалился.

   - Ну?

   - Вот тебе и ну...

   - А что за птица такая?

   - Кто ж его знает... Может, тоже шукать приехал... Сумка у него и трубка.

   - Дурень ты, Нечипор,- насмешливо сказал басок.- Ходит вот такое по горе, вечером. А ты и не догадался. Может,- самый Мытрыдат скинулся.

   На эту остроту ответил смех нескольких человек. Нечипор не отозвался.

   - А видно, тут уже и ночевать,- сказал басок, благодушно зевая.- Поздно...

   Вечер был ласковый и теплый. Юго-восточный ветер, слабо огибая склоны мыса,- только слегка навевал прохладу. Очевидно, беспечная компания немного теряла, сменив ночлег на жестких камнях старого портика мягкими рытвинами горы...

   Во всяком случае, ее появление прогнало остатки моей щепетильности, и я тихо двинулся вниз, пользуясь тем, что моя серая одежда совершенно сливалась с темными склонами. Под моими ногами кое-где срывалась земля, в одном месте я очутился над отвесной каменной стеной, покрытой диким виноградом. Но зато прямо под ней белела известковая лента мощеной улицы, на которую невдалеке светился огонек духана...

   На пороге духана сидела старая женщина, с характерным античным лицом, точно последний пережиток митридатовых времен. Она предложила зайти к ней, выпить меду. В горле у меня пересохло, и потому я принял предложение. Старуха подала кружку и с удивлением смотрела на странного посетителя в запыленной одежде, неожиданно появившегося с горного пустыря и чему-то улыбавшегося за своей кружкой...

  

   Ночью в своем маленьком номере я долго не мог заснуть и сидел у открытого окна. В одну сторону мне было видно море с спящими судами, в другую - темные массивы горы. Море, как и тот раз, в Карабахе, плескалось протяжно и шумно, набегая на камни со своею невнятною, но живою немолчною речью. Казалось, стоит понять что-то одно, одну только фразу этой неугомонной речи,- и все остальное станет доступно и понятно. Но ключа все не находилось...

   А отвернувшись от моря, я видел массивы горы, из-за которой разливалось лунное сияние, отчетливо, точно резцом выделяя гребни. Все остальное сливалось в смутном сумраке... Склоны, лестница, сооруженная иждивением купеческого брата, старая церковь, обрывы, подъемы - все закуталось глубокой непроницаемой мглой, и только в нескольких местах, на неопределенной вышине мерцали живые огоньки...

   Один из них, может быть, развел там, у вершины, кто-то мне хорошо знакомый... Кто? Пастух-татарин, пасущий овец у пещеры Бим-баш-коба, или садовник Емельян, или рыбалка Нечипор... Впечатления и воспоминания путались, покрывая одно другое. Порой я совсем забывался, и мне чудились в дремоте то темные своды пещеры, то тропинки виноградников, то трон золотого Митридата, то неведомая черниговская невеста... И кто-то над всем этим безнадежно махал рукой и говорил:

   _- Э!.. Неужели вы не поймете?.. Никогда, никогда не поймете того, что море своим языком говорит вам о людях, которым нет счастья... А вы все не слышите... А, впрочем... Э!.. все судьба...

   Когда я очнулся,- надо мной стоял номерной и трогал за плечо. В окно несся протяжный и резкий свисток парохода, как будто охрипший от предутренней сырости и морских брызгов.

   Через час или полтора мы опять были в море. На востоке, за серой морской гладью и кубанскими степями поднималось солнце. Тузла тянулась недалеко темной полоской земли, и рыбачьи паруса уже сновали около нее, как ранние чайки.

   Митридатову гору всю затянуло белыми облаками...

  

   1907

  

  

   Впервые рассказы "Емельян" и "Рыбалка Нечипор" были напечатаны под заглавием "Рассказы о встречных людях" в 1907 году в одиннадцатом номере журнала "Русское богатство". Позже автор дал им другое общее название - "В Крыму", под которым они вошли в 1914 году в Полное собрание сочинений изд. А. Ф. Маркса и переиздавались впоследствии.

   В основу этих рассказов автор положил свои впечатления от поездки в Крым осенью 1889 года. Так, письмо к Е. С. Короленко от 30 августа - 3 сентября 1889 г. содержит описание горы Митридат и случайного знакомства Короленко с рыбаком; в переработанном виде это вошло в рассказ "Рыбалка Нечипор". Живя в Карабахе (близ Алушты), Короленко совершал поездки по окрестностям и побывал на Чатыр-даге, где посетил пещеру "тысячи голов". Описание этой пещеры вошло в рассказ "Емельян". В письмах Короленко к жене отразилось восхищение писателя крымской природой, а с другой стороны,- неудовлетворенность Крымом. "Крым производил на меня впечатление какой-то пустыни, красивой рамки, без картины, впечатление пейзажей, которые очень нравились, но в которых я не замечал совсем человека и его жизни. В горах где-то татары, которых не узнаешь, в Ялте - рестораны и московские знакомые".

   Стр. 191. Ифигения - легендарная древнегреческая героиня.

   Стр. 202. Шопенгауэр Артур (1788-1860) - реакционный немецкий философ-идеалист, крайний пессимист, видевший спасение от мирового зла в умерщвлении воли, покорности судьбе.