Киплинг Джозеф Редьярд - Око Аллаха

ны ли? - вопросил францисканец.

   - "Все неведомое полагай ужасным", - с отвращением процитировал Рогир [29].

  

   [29] - Возможно, парафраз "Жизнеописания Юлия Агриколы" Тацита: "Все неведомое кажется особенно драгоценным" (пер. А.Бобовича).

  

   - Это не по мне. Но они изумительны... изумительны. Я думаю...

   Францисканец подался назад. Фома протиснулся ближе и застыл с полуоткрытым ртом.

   - Говори, - сказал наблюдавший за ним Стефан. - Мы все здесь врачи в своем роде.

   - В таком случае, я скажу, - Фома заговорил так, будто на кону стояли смысл и вера его жизни, - что эти нижние образы в кайме - только модели и наброски для тех адских и зловредных созданий, которых Иоанн так причудливо выписал и украсил рядом со свиньями!

   - И это означает? - резко бросил Рогир Салернский.

   - По моему скромному мнению, это означает, что он мог видеть эти образы - и без помощи снадобий.

   - Ну и кто же? - воскликнул Иоанн Бургосский, крепко выругавшись, на что, впрочем, никто не обратил внимания. - Кто это сделал тебя вдруг таким прозорливым, Фома Неверующий?

   - Меня? Прозорливым? Упаси Бог! Но помнишь, Иоанн, - зимой, шесть лет назад, - снежинки таяли у тебя на рукаве, у кухонного порога. Ты дал мне посмотреть на них через маленький хрусталик, который делал маленькие вещи большими.

   - Да. Мавры называют такое стекло Оком Аллаха, - подтвердил Джон.

   - Ты мне показал, как они тают - шестиугольные. Ты тогда сказал, что это - твои узоры.

   - Воистину. Снежинки все шестиугольные. Я их частенько использовал в орнаментах.

   - Тающие снежинки видны через стекло? Это Искусство оптики? - заинтересовался францисканец.

   - Искусство оптики? Я про такое никогда не слыхал! - закричал Рогир из Салерно.

   - Иоанн, - сурово приказал аббат Св. Иллода, - это... это правда?

   - В каком-то смысле, - ответил Джон. - Фома правильно понял. Рисунки на кайме были моими черновиками для бесов в верхней части. В нашем ремесле, Салерно, мы не можем себе позволить снадобья и зелья. Они убивают руку и глаза. Мои образы нужно увидеть наяву, в природе.

   Аббат придвинул к себе кувшин с розовой водой.

   - Когда я был в плену у... у сарацинов после Мансуры, - начал он, закатывая свой длинный рукав, - там были чародеи - лекари, - которые могли показать... - он аккуратно обмакнул средний палец в воду, - все своды Геенны, так сказать [30], даже... - тут он стряхнул одну каплю со своего блестящего ногтя на блестящий стол, - в такой крошечной капельке, как эта.

  

   [30] - Киплинг, вероятно, цитирует Мильтона:

   И хляби ярости Господней вновь

   Отверзятся, и хлынет пламепад

   С Гееннских сводов, - жгучий, жидкий жупел,

   Обрушиться готовый каждый миг

   На наши головы, - и что тогда?

   ("Потерянный рай", кн. 2. Пер. Арк.Штейнберга).

  

   - Но это должна быть сточная вода, а не чистая, - сказал Джон.

   - Тогда покажи нам... все... все. - сказал Стефан. - Я убежусь - еще раз.

   Голос аббата звучал повелительно.

   Джон достал из-за пазухи кожаный футляр примерно шести-восьми дюймов длиной, внутри которого на выцветшем бархате лежал какой-то инструмент, более всего похожий на оправленный в серебро циркуль из старого самшитового дерева, на черенке которого был укреплен винт, позволявший едва заметно раздвигать и сдвигать ножки. Ножки были не заострены, а вылиты в форме крошечных ложечек с отверстиями - в четверть дюйма на одной и полдюйма на другой. В большее отверстие Джон осторожно опустил, тщательно протерев его предварительно шелковой тряпочкой, металлический цилиндр, на обоих концах которого были укреплены кусочки стекла или хрусталя.

   - А! Искусство оптики! - заявил францисканец. - Но что это там снизу?

   Это был небольшой вращающийся кусочек полированного серебра, размером не больше флорина, который улавливал свет и собирал его на маленьком отверстии. Джон настроил его, отказавшись от предложенной францисканцем помощи.

   - А теперь надо найти каплю воды, - сказал он, поднимая маленькую щеточку.

   - Идемте на верхнюю галерею. Солнце еще не село, - сказал аббат, поднимаясь.

   Они последовали за ним. На полпути им встретилась зеленоватая лужа, скопившаяся в каменном углублении под сточным желобом. Очень осторожно Джон стряхнул капельку воды в меньшее отверстие в ножке циркуля, а затем установил механизм на карниз и стал подкручивать винт на черенке, вертеть цилиндр и поправлять зеркальце на шарнире до тех пор, пока не остался доволен результатом.

   - Хорошо! - он посмотрел в верхнее отверстие. - Все мои Образы здесь. Смотри, отец мой! Если сначала не сможешь их рассмотреть, поворачивай вот это колесико слева направо.

   - Я не забыл, - сказал аббат, занимая его место. - Да! Они здесь, так же как и в мое время, время ушедшее. Говорили, что им нет конца... Им нет конца!

   - Свет же уйдет. Ну, дай же мне посмотреть! Позволь мне тоже посмотреть! - просил францисканец, почти отпихивая Стефана от окуляра. Аббат уступил. Его мысли унеслись в далекое прошлое. А францисканец вместо того, чтобы смотреть, стал вертеть механизм в ловких руках.

   - Нет, нет! - оборвал его Джон, когда он уже начал возиться с винтом. - Пусть Доктор тоже посмотрит.

   Рогир Салернский смотрел долго - минуту за минутой. Джон видел, как его пронизанные синими венами щеки покрывает бледность. В конце концов, он отшатнулся как громом пораженный.

   - Это новый мир, целый новый мир, а я - о Несправедливость Господня! - я уже стар!

   - А теперь Фома, - приказал Стефан.

   Джон настроил механизм для лекаря, у которого тряслись руки. Он тоже смотрел очень долго.

   - Это Жизнь, - произнес он дрожащим голосом некоторое время спустя. - Это не Преисподняя! Жизнь сотворенная и радеющая - плод трудов Создателя. Они живут, точно так, как мне мечталось. Значит, мои мечты не были греховны. Не были - Господи Боже! - не были грехом!

   Он упал на колени и начал исступленно читать "Benedicite omnia opera" [31].

  

   [31] - "Благословите, все дела Господни, Господа" (Дан. 3:57). Молитва звучит во время литургии в воскресные и праздничные дни.

  

   - А теперь я должен посмотреть, как это работает, - заявил оксфордский францисканец, снова двинувшись вперед.

   - Унесите это внутрь. Тут слишком много глаз и ушей, - сказал Стефан.

   Они тихо прошли обратно по галерее. Под ними в солнечном свете расстилались три английских графства, церковь за церковью, монастырь за монастырем, скит за скитом, а на закатном мелководье высилась громада большого собора.

   Когда они снова вернулись к столу, все сели - кроме францисканца, который как летучая мышь навис над прибором у окна.

   - Понятно! Понятно! - бормотал он себе под нос.

   - Нельзя, чтобы он поломал его, - сказал Джон, но аббат смотрел прямо перед собой, как и Рогир из Салерно, и ничего не слышал. Голова брата Фомы лежала на столе, руки его дрожали.

   Джон взял кубок с вином.

   - В Каире, - аббат говорил точно сам с собой, - мне показали, что человек стоит между двумя Бесконечностями - великого и малого. Так что нет конца - ни жизни, ни...

   - А я стою на краю могилы, - фыркнул Рогир Салернский. - Кто меня пожалеет?

   - Тише! - воскликнул Фома. - Маленькие создания будут освящены - освящены, чтобы исцелять страждущих по воле Его.

   - Что толку? - Иоанн Бургосский утер губы. - Он ведь только показывает образы вещей. Красивые картинки. Я его достал в Гренаде. Мне сказали, что его привезли с Востока.

   Рогир из Салерно расхохотался желчным стариковским смехом.

   - А что же Мать наша Церковь? Святейшая Мать наша Церковь? Если до ушей Ее дойдет, что мы сунули нос в Ее Преисподнюю без Ее соизволения, куда мы попадем?

   - На костер, - сказал аббат монастыря Св. Иллода и, возвысив голос, повторил: - Ты слышал? Рогир Бэкон, ты это слышал?

   Францисканец отвернулся от окна и крепче сжал в руках волшебный циркуль.

   - Нет, нет! - умолял он. - Но ведь Фалькоди... но ведь наш Фульк, англичанин в сердце, стал Папой. Он разумен, он учен. Он читает то, что я пишу [32]. Фульк этого не допустит!

  

   [32] - В 1266 году Клемент IV послал за сочинениями Бэкона.

  

   - "Святейший Понтифик - это одно дело, а Мать наша Церковь - другое", - процитировал Рогир.

   - Но я... я могу свидетельствовать, что это отнюдь не Искусство Чародейства, - не сдавался францисканец. - Не что иное, как Искусство оптической мудрости, обретенной через эксперимент, заметьте. Я могу это доказать и - мое имя кое-что значит для тех, кто отваживается думать.

   - Поди найди их! - проквакал Рогир Салернский. - Их всего пять или шесть во всем мире. Это чуть меньше пяти фунтов пепла на костре. Я уже видел, как таких людей... укрощали.

   - Я не сдамся! - в голосе францисканца звучали страсть и отчаяние. - Это будет грех против Света.

   - Нет, нет! Давайте... давайте освятим маленьких животных Варрона, - поддержал его Фома.

   Стефан наклонился, выловил свое кольцо из кубка и надел его на палец.

   - Дети мои, - сказал он, - мы видели то, что видели.

   - Это не чародейство, но обычное Искусство, - упорствовал францисканец.

   - Это неважно. Матерь наша Церковь сочтет, что мы видели более, нежели дозволено человеку.

   - Но это же была Жизнь - сотворенная и радеющая, - проговорил Фома.

   - Заглядывать в Ад - а именно в этом нас и обвинят, и обвинение это докажут, - так вот, заглядывать в Ад - это долг и право одних только священников.

   - Или бледных и немочных девиц на полпути к святости, которые по причинам, известным любой повивальной бабке...

   Аббат приподнял руку и остановил излияния Рогира Салернского.

   - Но даже и священникам не дозволено увидеть в Преисподней больше того, о чем Мать наша Церковь знает. Иоанн, Церковь тоже заслуживает уважения, так же как и бесы.

   - Мое ремесло вне всего этого, - тихо сказал Джон. - У меня есть мои образы.

   - Но тебе ведь захочется снова заглянуть туда, - заметил францисканец.

   - В нашем ремесле то, что сделано, сделано. Затем пора искать новые образы.

   - А если мы преступим границы, даже и в мыслях своих, мы окажемся открыты для суда Церкви, - продолжил аббат.

   - Но ты же знаешь! Знаешь! - Рогир Салернский начал новое наступление. - Весь мир пребывает во тьме, пытаясь разгадать причины всего - от обычной лихорадки на улицах города до тяжкой хвори твоей Госпожи - твой собственной Госпожи. Подумай!

   - Я подумал об этом, Салерно! Я хорошо все обдумал.

   Брат Фома снова поднял голову, и в этот раз он вообще не заикался.

   - Как в воде, так и в крови они должны соперничать и воевать друг с другом! Я бредил этим десять лет - я думал, что это грех, - но мои видения и видения Варрона оказались правдой! Подумай об этом еще раз! Вот Свет прямо у нас в руках!

   - Прекрати! На костре ты продержишься не дольше, чем... чем любой другой. Я опишу для тебя все так, как Церковь - как и я сам - видит это. Наш Иоанн возвращается от мавров и показывает нам Ад, полный демонов, сражающихся в одной капле воды на кончике циркуля. Чародейство, вне всякого сомнения! Слушай же, как трещит хворост для костра!

   - Но ты же знаешь! Ты же зрел уже сие раньше! Ради человека! Ради старой дружбы, Стефан! - францисканец пытался спрятать прибор в складках своей рясы.

   - То, что знает Стефан де Сотрэ, знаешь и ты, его друг. Но теперь тебе придется подчиниться аббату монастыря Св. Иллода. Дай его мне! - он протянул руку с перстнем.

   - Можно ли мне... можно ли, чтобы Иоанн прямо здесь... даже не нарисовал, а хотя бы сделал набросок одного винта? - вопреки всему францисканец еще надеялся на что-то.

   - Ни в коем случае! - Стефан забрал у него механизм. - Твой кинжал, Иоанн. Можно в ножнах.

   Он выкрутил металлический цилиндр, положил его на стол и навершием кинжала расколотил линзу в хрустальную пыль, которую смел в пригоршню и высыпал перед очагом.

   - Кажется, - сказал он, - будто выбор наш лежит между двумя грехами. Не дать миру Свет, который уже был у нас в руках, или просветить его до срока. То, что вы видели, я видел давным-давно среди медиков в Каире. И я знаю, какое учение они из этого извлекли. Ты мечтал, Фома? И я тоже - и с большим знанием. Но это чадо, дети мои, - неурочный младенец. Оно породит только новые и новые смерти, пытки, рознь и большую тьму в наш темный век. Вот почему я, зная свой мир и свою Церковь, принимаю этот Выбор на свою совесть. Идите! Все кончено.

   Он бросил деревянные части циркуля в глубину очага, где среди буковых поленьев они вскоре сгорели без остатка.

  

  

   Уснула под бантийским дубом [34] стража,

   А шепот ветерка

   Уже крадется, душу будоража:

   Заря недалека!

   Так перемену скорую Вергилий

   Предсказывал, приблизившись к могиле [35].

  

   "Все сущее иным готово стать,

   И сам Олимп священный.

   Так неизбежен день, но, дню под стать,

   Помедлят перемены.

  

   В конце концов для мертвых и живых

   Взойдет звезда и душам обновиться

   Любовь поможет в ризах гробовых..."

   - Заслушавшись провидца,

  

   Иду по Эсквилинскому холму

   Я к Меценату [36]. Знаем ли мы сами,

   О мой Вергилий, кто развеет тьму?

   Под чьими небесами?

  

  

   [33] - Пер. Р.Дубровкина. Гораций написал четыре книги од, поэтому подзаголовок - мистификация Киплинга. Сочинения Горация были практически не известны в Европе до эпохи Ренессанса, т.е. и в те времена, которые описаны в рассказе.

   [34] - Бантия - город в родных краях Горация.

   [35] - Далее Киплинг вольно пересказывает IV эклогу Вергилия, которая в средние века считалась предсказанием явления Христа. Излишне говорить, что Звезда у Вергилия не упоминается.

   [36] - Эсквилинский холм - один из семи, на которых построен Рим. Там похоронен Меценат, умерший в 8 году до Р.Х., за несколько дней до Горация.