Ясинский Иероним Иеронимович - Учитель

div align="justify">   - Право, вы смеётесь надо мною, дорогая!

   - Значит, и над собою? Это не в моём характере, Глафира Львовна. А вот зависть - моя черта. Я всегда откровенна. По совести скажу вам, дитя моё, что я от души жалею, зачем порекомендовала я Григорию Павловичу Поморова. Потому что ведь это я порекомендовала... Тут Гулянов не причём. Ах, я боюсь, что вы уже увлечены Евграфом Митрофановичем!?. Что вы посмотрели так? Никто не подслушает, не бойтесь, я тихо говорю. Знаете, я ошиблась в вас: думала, вы холодная натура... Не возражайте, пожалуйста! Я знаю, что вы скажете.

   С раскрасневшимся лицом, таинственно и лукаво смотрела она на Глафиру Львовну.

   - Увлечение увлечению рознь, конечно, - продолжала она. - Вы - материалистка, и вот почему я боюсь за вас.

   Она с тоской прошептала:

   - И за него. Он - сильный и что ж - я всегда скажу - гениальный, но он молод, а кто поручится, что на него уже не действует ваша красота?.. Боже мой, второй колокольчик! Уходите из вагона! Нет, послушайте, вернитесь... Пригласите меня остаться!.. Скорей!

   - Какая вы странная! - проговорила Глафира Львовна с испугом, но улыбаясь. - Сделайте одолжение!

   - Нет, я так. Успокойтесь. Разумеется, следовало бы всё это расстроить. Но, с другой стороны, ведь вы оба не дети. Как знаете, как знаете! Во всяком случае, я не верю вашим шуткам, и мне подозрительно ваше кокетство... Не приглашайте меня - мне хотелось только испытать вас... Боже, до чего вы неискренни! Прощайте!

   Стал звонить третий колокольчик; поезд тронулся. Глафира Львовна стояла на платформе под зонтиком, потому что стал накрапывать дождь. Из окна вагона высунулось белокурое лицо Соломониды Кирилловны. Соломонида Кирилловна что-то говорила и, кажется, опять о Поморове. Глафира Львовна кивнула головой, но не подошла к медленно двигающемуся вагону. Она поторопилась уйти и сесть в свой крытый экипаж. Всю дорогу она чувствовала себя нехорошо: в душе остался какой-то неприятный осадок от странных разговоров Соломониды Кирилловны, в которой, как ей казалось, правда была перемешана с ложью, и тонкая впечатлительность с грубостью и тупостью сердца.

   На террасе она хотела скинуть с себя каучуковый плащ. Евграф Митрофанович протянул руку, чтобы помочь ей. Она нахмурила брови. Сегодня молодой человек был ей ещё противнее, чем вчера. И то же самое чувство, которое испытала Соломонида Кирилловна, впервые увидев Поморова, страстным порывом охватило теперь Глафиру Львовну: ей захотелось унизить его, дать почувствовать ему, какое он для неё ничтожество, и какая бездна лежит между ним и ею. Не глядя на него, она отдала ему плащ, сбросила калоши и сказала:

   - Отнесите в переднюю.

   Евграф Митрофанович наклонился, чтоб взять калоши. Глафира Львовна покраснела и ушла в свою комнату.

   Прошло несколько дней, в течение которых Кустова избегала разговаривать с Евграфом Митрофановичем. Он это видел и держался на почтительном расстоянии. Лишь изредка самодовольная улыбка пробегала по его тонким, бледным губам. Между тем Глафире Львовне просто было стыдно, что она тогда, желая унизить Поморова, сама унизилась до неблагородного чувства. И с какой стати! Это всё из-за Соломониды Кирилловны! Какое, должно быть, было бы мучение, если бы Соломонида Кирилловна осталась ещё гостить! Право, можно бы с ума сойти. Глафира Львовна решилась изменить обращение своё с учителем и по-прежнему стала с ним разговорчива.

   Несмотря на всё своё отвращение к этому человеку, она чувствовала, что в нём есть что-то глубокое. Может быть, эта глубина означает собою лёгкое душевное расстройство, а быть может и действительную черту гениальности. Ведь недаром психологи говорят, что формы умственного помешательства сродни формам гениального мышления. Гений всегда должен быть оригинален и странен, потому что, если он похож на всех, то какой же это гений? Гений не признают, побивают, смеются над ним и проклинают его, но он - сила, и в конце концов толпа привыкает к его новизнам, и он становится её кумиром. Глафира Львовна думала об этом и пристально всматривалась в молодого человека.

   По временам она расспрашивала его о прошлой его жизни, и ей хотелось знать, откуда у него явилось представление о себе, как о гении. Он отмалчивался, отшучивался. Он ронял одно какое-нибудь слово, одну какую-нибудь фразу с загадочным содержанием и раздражал любопытство праздной молодой женщины.

   Отец Поморова был простым мещанином; его родственники занимаются грубыми работами. Зять его - хлебопашец. У Поморовых свой домик в Брянске, и под убогой кровлей его переживались Евграфом Митрофановичем первые впечатления детства, а не всегда были они приятны. Ему и теперь часто представляется грязная комната, освещённая зелёным шаром с водою, пропускающим сквозь себя лучи керосиновой лампочки. Отец на низенькой табуретке, перед низеньким столиком, сидит и тачает сапоги или башмаки, мать возится с грудным ребёнком, бабушка, которой было сто лет, бредит на печи или страшно кашляет. На дворе лютая зима, в доме холодно, потому что нет дров. В желудке пусто. Настроение такое, что малейшая неудача, ничтожная помеха, слово, сказанное матерью некстати, или нечаянный стук, произведённый Евграфом, выводят сапожника из себя. Мальчик привык видеть слёзы матери, и ему самому часто доставалось ни за что, ни про что. Был он худой, заморённый, загнанный ребёнок. Самые светлые минуты случались накануне праздников. Казалось, и в воздухе теплее, и все лица приветнее, отец не ворчит, мать в радостной тревоге. Но вот наступил праздник - водка полилась рекою, пропала душевная ясность простых людей; они начинают ссориться пуще чем в будни, дерутся. "Прости их, Господи!" - произносил Поморов, вспоминая это время. Ему следовало бы сделаться сапожником, и теперь он должен был бы шить Глафире Львовне башмаки, а не открывать глаза на истину. Но дивны дела Божии! Ему было семь лет, когда отец стал брать его с собою на рынок. Прямо на земле расстилалась рогожа или рядно и раскладывался его товар, состоявший из козловых башмаков, новых и заплатанных, из старых сапог с головками, туфель и галош. Всё это было грубое, но прочное. Старик иногда продавал половину товара, и это считалось большим счастьем. Обязанность маленького Евграфа заключалась в том, чтоб приводить в порядок башмаки и сапоги, разбросанные капризным покупателем. Однажды осенью, в ненастный туманный день, пошёл он с отцом на рынок. Евграфу было холодно, и он, съёжившись, задумчиво смотрел вдаль. О чём он мог думать тогда? Но, должно быть, в глазах его светилась серьёзная мысль, несвойственная детскому уму, так как он обратил на себя внимание проходившего мимо священника. Этого священника никто не видел в Брянске ни до этого дня, ни после. Неизвестно, откуда он взялся. Был он среднего роста и - странно - с непокрытою головою. "Русые прекрасные волосы были разделены посредине пробором, и голубые глаза кротко и вместе проникновенно глядели на меня, - рассказывал об этом священнике Поморов. - Непонятное волнение испытал я, когда он положил свою руку мне на голову и спросил у отца: "Отчего не учите мальчика?" - "Денег нет, - отвечал отец, - и мальчик ещё глуп". - "Господь призрит на молитву беспомощных и не презрит моления их, - произнёс священник. - Мальчика примут в школу без денег и дадут ему казённые книги, ибо надо ему отворить врата правды. Кто мудр, тот только заметит мудрого". Отец хотел ещё что-то возразить, но тут вокруг нашего товара стал толпиться народ. В тумане исчез священник. Вскоре не было на нашей рогоже ни одной завалящей подошвы, и у отца неожиданно поправились дела". На другой день отвёл он мальчика в школу. Ему дали, как предсказал священник, все учебные пособия даром, и через год он изумлял учителей остротой своего ума и познаниями. Он много читал, и программа школы была ему тесна. Так что, когда ему исполнилось десять лет, его отдали в гимназию. За него хлопотали, и дума ему назначила стипендию. В гимназии он был первым учеником и переходил из класса в класс всегда с наградой. Если верить, ему не стоило ни малейших усилий его первенство; он, строго говоря, ничего не делал, не учил уроков, а довольствовался объяснениями учителей и весь досуг свой отдавал размышлению, для чего искал уединения и, случалось, забирался на чердак или на голубятню.

   Глафира Львовна улыбнулась, когда однажды услышала от него о голубятне. Евграф Митрофанович с серьёзным, бледным лицом продолжал:

   - Да, там, вдали от суеты людской, ум мой напрягался постигнуть механизм души, смысл мироздания, цель бытия, уразуметь Бога, определить себя, найти ключ к философским загадкам. А когда мне было шестнадцать лет, странный трепет посетил меня. Я был один в лесу, это было в праздник. Сердце забилось особенным образом, и я услышал, что призван совершить дело, которое ужаснуло меня своим величием...

   - От кого услышали?

   - Мне сказал это голос моей души - повелительный, царственный... Трудно описать его. Помните вы первую грозу, напугавшую вас? Каждый человек должен помнить. Вдруг всё существо заноет от страха и вместе от гордости, что ты - разумное создание, и что волос с головы твоей не упадёт без воли Божией. В тот момент, кажется, понимаешь бесконечное, постигаешь бессмертие... Да нет, это всё слабо! Ни с чем нельзя сравнить.

   - А что он сказал?

   - Будет время, когда вы узнаете наравне с другими, что он сказал мне, - отвечал Поморов, таинственно щуря сверкающие глазки свои. - Теперь я не могу разоблачить великой тайны. Не кончился ещё мой искус, и, может быть, несмотря на мою веру в себя, из меня не выйдет пророка, слава которого прогремит от востока и до запада. Грех силен, а порок обаятелен, и я боюсь, что красота погубит меня... Нет, я не скажу ничего, ничего!

   Молодая женщина засмеялась.

   - Пожалуйста, скажите!

   - Всё, но не это.

   - Прошу вас!

   - Глафира Львовна!

   Он вскочил и в волнении прошёлся по комнате.

   - Какой красоты боитесь вы?

   - Той, которая заставит меня всуе произнести имя Божие и сделает меня болтливее женщины.

   Глафира Львовна пожала плечами.

   - О женщинах все пророки выражаются со странной злобой.

   Было уж часов десять вечера. Тишина стояла в доме; мягкий свет струила лампа, тени словно замерли по углам, а на дворе шёл дождь и мелкими брызгами хлестал в окна, и сад протяжно шумел кругом, так что на мягком диване в тёплом комнатном воздухе, меж высоких широколистных растений, можно было чувствовать себя уютно, в особенности рядом с прекрасной Глафирой Львовной. Она до локтя откинула кружевной рукав и, словно любуясь своей рукой, передвигала по ней тоненький серебряный обручик. Поморов молчал и жадным взглядом следил за обручиком.

   - Ну-те, что сказал вам тогда таинственный голос?

   Он вздрогнул и перестал смотреть на обручик.

   - Вы должны пощадить меня, Глафира Львовна, а также себя. Вам это недёшево обойдётся!

   Она опустила кружево и произнесла:

   - Вы принадлежите к сребролюбивым пророкам?

   - Вы так поняли меня? Не теперь... потом!

   - Я хочу, чтоб теперь.

   Он придвинулся к ней и, может быть, взял бы её за руку, если бы она вовремя не отдёрнула её.

   - Слушайте, - начал он, - та великая сила, которая всё созидает и обо всём сущем печётся, имеет своё имя. Кто познает её, тот будет знать и имя силы. Много имён у неё, но все неточны. Ибо лишь избранным дано знать истинное имя её. Моисей знал, пророки знали, и я знаю. Мне стоит произнести это имя, и страшная власть приобретётся мною. Но выждать надо срок. Теперь оно послужило бы низкой цели, а у меня - великая цель - у меня счастье избранных и гибель злых. Вот я вам открылся, и не спрашивайте меня больше ни о чём.

   - Ах, нет, мне хочется знать имя этой силы! - вскричала Глафира Львовна.

   Ей показалось, что он со страхом глядит в её глаза.

   - А Соломонида Кирилловна тоже не знает, как зовут эту вашу силу?

   - До конца я ни с кем в мире не могу быть откровенен. Не настаивайте на том, что невозможно.

   Молодая женщина опустила ресницы под тяжёлым взглядом его блестящих глаз.

   - Неправда ли теперь вы в моей воле? - прошептал Поморов у неё над ухом.

   Она почувствовала на своём локте пальцы Поморова и вскочила.

   - Мне пора спать, - холодно сказала она. - Вы нагнали на меня сон. Вы смешны, а не страшны. Бог знает что вы рассказываете... Напускаете на себя таинственность, и, правду сказать, мне совсем неинтересно, как называется сила, которая покорит вам весь мир... Спокойной ночи.

   Она ушла.

   Войдя к себе в спальню, Глафира Львовна приказала Дарье идти спать и не торчать на глазах. Она заперлась на ключ. Походив но комнате, Кустова села за письменный стол и стала писать к мужу. Она удивилась, что пишет совсем не о том, о чём хотела. Она была взволнована, в душе подымались тревожные желания и опасения, а она стала описывать погоду, жаловаться на родных, от которых вот уже полгода как не получает известий, просила его поскорее приезжать, написала, что Осип разбил его любимую чашку с медальоном Наполеона, но чтоб он не беспокоился, потому что она постарается найти ему лучшую чашку. Затем она извещала о Косте, о том, как он каждый день вспоминает папу, и как он невзлюбил своего учителя. После сегодняшнего вечера она особенно страстно стала ненавидеть Евграфа Митрофановича, но почему-то умолчала перед мужем о том, какое впечатление произвёл на неё самое странный молодой человек. Впрочем, она посвятила Поморову несколько строк: старалась выставить его в смешном виде и намекнула на близость, которая будто бы существует между Евграфом Митрофановичем и Соломонидою Кирилловною. В заключение она написала два-три ласковые слова, которые должны были утешить Григория Павловича в его деловом одиночестве. Глафира Львовна положила письмо в конверт, надписала адрес и приклеила марку. Завтра Осип отвезёт письмо на станцию.

   Процесс писания успокоил Глафиру Львовну. Точно она исполнила какой-то долг, лежавший у неё на совести. Со свечою в руке она вошла в комнату сына. Под лёгким пикейным одеяльцем ровно дышала высокая грудь мальчика. Курчавые волосы разметались по подушке и слегка пристали к вспотевшим вискам. Он хмурил во сне свои красивые тёмные брови. Мать поставила свечу на пол, подошла к кроватке, опустилась на колени и любовно провела над мальчиком рукою, словно хотела отогнать от него дурной сон. Она побоялась разбудить его и не поцеловала. Тихо встала она и вернулась в свою спальню.

   Тут необъяснимый страх овладел ею. Что, если в спальне кто-нибудь есть? Она опустила глаза, но, сделав над собою усилие, пошла вперёд. Разумеется, в спальне никого не было и не могло быть, потому что дверь заперта прочным английским замком. Кустова хотела раздеться и бросила предварительный взгляд на окна. Белые плотные шторы были спущены. Но она долго не могла оторвать глаз от той шторы, которая была дальше и выходила в сад. Эта штора как будто колеблется. Глафира Львовна не в состоянии была заставить себя подойти к окну, приподнять штору и убедиться - взято ли оно на задвижку. Она потушила свечу, разделась в темноте и как девочка, которая боится привидений, забилась в самый угол кровати.

   Она скоро заснула. И странный сон приснился ей.

   Привиделось ей, будто мелкий, косой дождь пронизывают со всех сторон лучи солнца, бледные водяные лучи. Она вышла из дома и ищет Костю. Тоска терзает её. По дороге она встречает нянюшку, Осипа, Дарью. Прислуга не узнаёт её, и на её расспросы, где Костя, и что с ним, все безучастно пожимают плечами и проходят мимо. Злое предчувствие томит её, она бежит, горько плачет и кричит: "Костя, Костя!" Между тем начинает смеркаться. Гаснут водяные лучи, нет дождя, а в воздухе веет влажной прохладой. Она подбегает к ограде. За оградою цветник, посредине белый высокий дом, окружённый ещё более высокими деревьями. На лужайке Костя бегает в своей красной рубашке. Глафира Львовна радостно протянула к нему руки, но он не узнаёт матери. Он так же безучастно смотрит на неё, как сейчас смотрела прислуга, и так же пожимает плечами. Он худ, он болен, бедный мальчик. "Костя, Костя! Да неужто ж ты не видишь меня? Ведь это я, Боже мой! Посмотри на меня хорошенько, Костя". Мальчик бросает на Глафиру Львовну равнодушный взгляд и продолжает бегать по лужайке. "Он, должно быть, с ума сошёл", - с ужасом думает Глафира Львовна. Но только подумала она об этом, как уже мимолётная мысль обратилась в твёрдое убеждение. Высокий дом кажется ей больницею. Нет нигде ворот в ограде, она не может их отыскать, ломает руки, и горе её так велико, что она изнемогает. Колени подкосились, она боится, что упадёт, и ослабевшими руками цепляется за ограду. "Помогите мне, помогите!" - шепчет она цепенеющими губами, а позади её идёт Поморов. Она холодеет от ужаса и не шевелится. Поморов наклонился над нею, глаза их встретились. От отчаяния и стыда она лишилась чувств.

   Когда Глафира Львовна проснулась, солнце матовым золотом заткало белые шторы. Глафира Львовна полежала несколько мгновений в постели, радостно оглядывая стены спальни и полог кровати. Потом она вскочила, торопливо сунула ноги в шёлковые туфли и подбежала к окну посмотреть на задвижку. Всё было в порядке. Вдали, в тополевой аллее, она различила фигуру Евграфа Митрофановича, который совершал свою утреннюю прогулку. Было шесть часов. Костя мирно спал в кроватке. Глафира Львовна зарылась в постель и снова заснула.

   Кончились дожди; наступили ясные дни, когда жарко как в июне, но нет-нет да и потянет холодком из тёмной чащи сада, а пташки слетаются в стада и тревожно щебечут, и листья из зелёных становятся красными и жёлтыми. Ещё тополь и каштаны кажутся свежими, а уже липы до половины осыпались, и краснеют как пурпур гроздья рябины; и бледные листы клёна, кружась в тёплом воздухе, медлительно падают на землю. Цветы не так сильно пахнут, а над их ароматами преобладает нежный, ласкающий грудь, запах осеннего увядания, в котором есть что-то, напоминающее вино и плоды. В эти славные, бодрящие дни особенно хорошо в деревне. Глафира Львовна уходила гулять на целые часы с книгой или работой.

   Хотя у неё и прежде был цветущий вид, но теперь лучи августовского солнца придали её наружности ещё больше блеска. Она не пополнела, но лёгкий, золотистый загар лёг на свежую кожу её румяного лица - румяного с тем благородным оттенком, какой бывает у поздних роз. Глаза горели тихим, ровным огнём. Евграф Митрофанович изменялся в лице, когда случайно подмечал на себе их взгляд. Обыкновенно Глафира Львовна избегала смотреть на Поморова, и в её отчуждении от него сказывалась преднамеренность, которая мучила его, но из которой он черпал вместе с тем и надежду на что-то... Её манера держать голову, словно на ней была корона литого золота, шорох всегда свежего платья, поворот шеи, родимое пятнышко на щеке, голос, задумчивые брови... О! Нет большего блаженства, как любить эту царственную красоту! А быть любимым Глафирой Львовной!?

   Однажды Кустова полулежала на пригорке, там, где высокие старые сосны расступаются словно колонны храма и открывают далёкий вид на город - голубой, туманный, со сверкающими искрами крестов и куполов. Книга выпала у неё из рук, она погрузилась в свои обычные, неопределённые думы, на дне которых шевелился вечно гложущий её червяк сомнения в необходимости той жизни, которою она живёт. Она услышала позади себя треск сучка и тихий голос, назвавший её по имени, и обернулась.

   Глафира Львовна увидела меж кустов бледное лицо с горящими глазами. Узнав Поморова, она вскрикнула. Он убежал.

   Глафира Львовна два дня не ходила гулять. Но ей стало досадно, что она боится, и наконец она отправилась на то самое место. Тщетно она ждала - Поморов не показывался. Она не могла читать, не могла думать - её раздражала возможность появления Поморова.

   Сегодня к обеду он не пришёл. От Осипа, который наравне с прочей прислугой не иначе, как с благоговением говорил об Евграфе Митрофановиче - чем он пленил прислугу, Бог его ведает - Глафира Львовна узнала, что учитель заболел, лежит в своей спальне бледный как смерть, дрожит и вздыхает. Глафира Львовна перестала расспрашивать об учителе.

   Но ему стало хуже. Глафире Львовне доложили об этом. Она послала ему хины и вина. Он сейчас же поправился и пришёл благодарить её за внимание.

   Она спросила:

   - Вы уж здоровы?

   - Болезнь моя не физическая, - отвечал Поморов. - Больна душа, а больна она оттого, что так надо. Всё от Бога. Ему угодно испытать меня, и он наслал на меня болезнь.

   - Весь порошок приняли?

   - И не дотрагивался до порошка.

   - Вот как!

   - Я встал на ноги от мысли, что вы позаботились обо мне.

   - А! Часто болеет у вас душа?

   - Я болен так сильно в первый раз, Глафира Львовна.

   - Что ж, надеетесь выдержать испытание, посланное вам Господом Богом?

   - На это словами Иова скажу: "Вот я ничтожен; что буду я отвечать Тебе?"

   - Как же, а великая цель, а ваше божественное призвание?

   - Да, соблюдающий закон блажен, но...

   Он побледнел и прошептал:

   - Но вы необыкновенно хороши, Глафира Львовна!

   - Жаль, что я не могу вам сказать того же.

   Вбежал Костя и помешал дальнейшему разговору.

   - Я сейчас узнал, Евграф Митрофанович, - стал он кричать, - что на вас сапоги, которые папа подарил Осипу! Ха-ха-ха!

   Костя был слишком мал, чтобы притворяться. Он не скрывал непонятного отвращения своего к учителю и при малейшем удобном случае убегал от него. Со странной злостью смотрел он на него за обедом, тихонько насыпал ему песку в оттопыривающиеся карманы пиджака, и чем ласковее и дружелюбнее был учитель, тем грубее и враждебнее вёл себя ученик. Глафира Львовна ждала Григория Павловича, чтоб обратить его внимание на это обстоятельство, а до тех пор просила Поморова не заниматься с Костей совсем.

   Кустов же всё не приезжал. Дела было гораздо больше, чем он предполагал. Уже август приближался к концу, а его не было. Он присылал письма, наполненные соображениями о доходности взятого им подряда. Глафира Львовна догадывалась, что подряд не из блистательных. Одно письмо смутило её. Григорий Павлович был у Гуляновых и выдержал целое сражение за Глафиру Львовну. Обе дамы напали на него за то, что Поморов терпит обиды от Глафиры Львовны. "Будь с ним поласковее, Глафирочка, - писал Кустов. - Повторяю тебе, все говорят, что он - необыкновенный человек. Я серьёзно поссорюсь с тобою, если ты будешь обращаться с ним как с лакеем и смеяться над ним. Соломонида Кирилловна имеет большое влияние на свою кузину, равно как и на самого Гулянова, и рассказ её о тебе и Поморове произвёл невыгодное впечатление. Понимаешь, теперь такое время, что всякий пресытился материализмом и хочет быть идеалистом хоть за чужой счёт. Следует уступать в мелочах людям, от которых мы более или менее зависим. Спешу сказать, что самого меня Поморов глубоко удивляет - он странный, но вовсе не сумасшедший, а сильный душою человек, и жаль, что ты смотришь на него так близоруко. Передай ему от меня поклон. Целую тебя и Костю. Твой по гроб Григорий Кустов".

   Глафира Львовна приказала позвать Поморова. Это было утром. Она села за пианино и, перелистывая ноты, сказала:

   - Вам поклон. Муж кланяется.

   Она стала играть. Он смотрел на Глафиру Львовну и не мог оторвать от неё глаз. Все нервы его напряжённо стремились к ней. Она чувствовала на себе этот электрический взгляд и знала, что встретит его, как только поворотит голову. Он мешал её игре, свободе её движений, сковывал её пальцы. Молодая женщина оборвала игру.

   - Что же вы?

   - Я не в духе, должно быть... Скажите, Евграф Митрофанович, разве я обидела вас чем-нибудь при Соломониде Кирилловне?

   - Вы были любезны со мною, и я до сих пор не могу забыть того вечера.

   - Откуда ж Соломонида Кирилловна взяла, будто я с вами грубо обращалась... Вы писали ей?

   - Да. Вы холодны со мною.

   - Я никак не обращаюсь с вами. Вы неблаговоспитанны. Мне тяжело с вами. Мужу угодно было выбрать вас в наставники Кости. Но выбор уже потому неудачен, что вы не сумели привязать к себе Костю. Мальчик никогда не был дерзок и злобен, а теперь я не узнаю его. Как ни хотелось бы мне сделать удовольствие Соломониде Кирилловне, но как мать я должна предупредить вас, что едва ли вы останетесь в нашем доме. Может быть, у вас гениальные способности, но Косте нужен не такой учитель.

   Евграф Митрофанович отвечал:

   - Я в высшей степени кроток с Костей. Как мать вы составили себе о характере Кости слишком выгодное для него мнение. Злоба не приходит вдруг. Я убеждён, что моя тактика с ним самая рациональная. Не хочется тратить силы на крутые меры, хотя я мог бы быстро переделать его по-своему. Наконец, тут Костя не причём.

   - Как не причём?

   - Конечно. Наши взаимные отношения чересчур обострились, Глафира Львовна. Маленькая душа Кости - только отголосок вашей души. Вы сами ненавидите меня.

   Она обрадовалась, что можно быть откровенной с ним, и сказала с убеждением:

   - Я ненавижу вас.

   У него побелели губы, и он дрогнувшим голосом произнёс:

   - Есть люди, которые к вере приходят путём отрицания, и которые должны возненавидеть прежде, чем полюбить. Слабый человек на моём месте ушёл бы от вас. Но я...

   - Неужели сила? - насмешливо спросила молодая женщина и встала.

   - Да, сила! - страстно вскричал он. - Я вам раньше говорил об этом и теперь скажу это. Всякое сопротивление я сломлю. Почему вы знаете, может и я ненавижу вас? Вы стоите у меня на дороге, вы мешаете мне! Зачем я буду щадить вас? Послушайте, или я непонятно выражаюсь? Я хочу сказать, что не могу жить без вас! Мне нужна любовь ваша, я с ума схожу, сердце перевернулось во мне! Вы мой воздух, моё солнце! Я сам возьму вашу любовь и ни с кем не разделю её! Я покорю вас! Вы будете частью моей души, вы утонете в ней как капля в капле!

   Он насильно обнял её, она почувствовала на щеке пламя поцелуя и оттолкнула Поморова.

   - Негодяй! - чуть слышно прошептали её губы.

   - Не ссорьтесь со мною! - горестно сказал Поморов. - Разве негодяй может так любить? Разве говорил с вами кто-нибудь таким языком? Разве не самый естественный закон, чтобы лучшие женщины принадлежали лучшим мужчинам? Припомню вам, что на этом месте пять лет тому назад с другим вы были уступчивее, хоть он мизинца моего не стоит... Нет, вы не уйдёте от меня, и я не уйду от вас! Скажите, что вы моя! Моя!

   И опять обнял он её. Тогда она стала кричать:

   - Костя, Костя! Поди сюда! Нянюшка!

   Следовало сейчас же удалить Поморова, не обращая внимания на Гуляновых. Мало ли что они скажут! Соломонида Кирилловна больна и пусть себе ворчит на здоровье. Всё это подумала Глафира Львовна, но не удалила Поморова. Она стала серьёзно бояться его. А мысль, что ему известна её тайна, единственная глубокая тайна её, сделалась цепью, которая сковала её с Поморовым. Инстинктивный ужас внушал он ей. Уже не видела она ничего смешного в нём. Костя весь день не отходил от неё. Она удержала его возле себя вечером и часов в восемь опять велела позвать Поморова. Он вошёл с торжествующим лицом.

   - Садитесь. Скажите, Евграф Митрофанович, каким образом узнали вы то, что... знаете?

   Она была бледна, и глаза её смотрели строго. Но строгость служила только маской страха. Поморов улыбнулся и сказал:

   - Мне известно всё, я обладаю даром видеть всякую душу. Помните, я это сказал вам в первый день знакомства. Ничего нельзя скрыть от меня. Всё я вижу и всё знаю. Из ребёнка вы хотите сделать щит. Но через пять минут он заснёт... Разве может удержать меня слабый ребёнок? Говорю вам прямо, я пришёл в полной надежде, что вы не помешаете тому делу, которому я служу. Или вы хотите, чтоб я выпалил по воробью из пушки? Будьте другом, а не врагом. Не раздражайте меня; ведь в сущности это мелочь, и зачем нам унижаться до взаимной борьбы из-за временного и терять вечное?

   Он взял её за руку. Костя широкими сонными глазами смотрел на учителя.

   - Выслушайте меня, Евграф Митрофанович, - проговорила Кустова, - я не могу чувствовать ничего к вам... Напротив, меня отталкивает что-то от вас...

   - Не верьте сердцу. Всю жизнь вы ищете идеала, высокого и святого, вас терзает пошлость вашего существования, вы рождены для лучшей доли, в ваших глазах горит божественный огонь - и вам ли отвергать меня? Чудеснейшая из женщин! Слышите, Глафира Львовна, полюбите меня, и я мир положу к вашим ногам. Я осную новое интеллигентное царство, и вы будете его царицей. Вы будете безмерно счастливы, сказочно богаты. Одно слово, одно слово скажите!

   Глафира Львовна молчала. Костя крепко спал. Поморов хотел поцеловать молодую женщину. Она заплакала.

   - Уйдите от меня, ради Бога! - прошептала она. - Мало вам моих слёз? Я не для этого вас позвала. Мне хотелось убедить вас оставить меня в покое... Вы сумасшедший, что требуете невозможного, а я сумасшедшая, что боюсь вас...

   Взгляд её остановился на его измученном лице. Он улыбнулся бледной улыбкой, сделал над собою усилие и сказал:

   - Клянусь вам, через два дня, а может быть, и через день, вы сами станете искать моей любви. Вам надо любить, но вам некого любить... Хорошо, я подожду. Я в глазах ваших прочту призыв и приду.

   Поморов ушёл. Смелость Поморова Глафира Львовна объяснила страхом своим разбудить Костю. Она с помощью няни перенесла мальчика на кроватку, а сама решила с этих пор держать при себе револьвер: он будет надёжнее ребёнка.

   Вообще она всё время хитрила, а прямо не действовала, потому что прямой путь казался трудным Глафире Львовне. Он был не по её силам, и с него она сбилась ещё со времени знакомства своего с Кобриновичем. Она послала телеграмму Григорию Павловичу и просила его поспешить приездом. Муж ласково ответил, что не может сейчас приехать и советовал успокоиться. Красивое лицо Глафиры Львовны за последнее время изменило своё выражение, и задумчивая безмятежность очей уступила место тревожному чувству, наполнявшему её. В её сердце воскресли старые боли. Она стала жалеть, что так одинока, и что бессодержательная жизнь приводит её к странным столкновениям. Гордость её была уязвлена любовью Поморова, и она плакала, что он имел право сделать намёк на то... что она не всегда была верна мужу. Она неожиданно собралась и уехала одна в город, чтоб не видеть Поморова.

   Костя между тем всё воевал с Евграфом Митрофановичем. Няня, имевшая большое влияние на Костю, была на стороне Поморова и с уважением говорила о нём. Дарья тоже отзывалась о нём как о весьма добром и тихом господине. Об Осипе нечего и говорить. Костя ни от кого не мог слышать дурного о своём учителе. Сам учитель обращался с ним по дружески. Тем не менее Костя ненавидел Поморова и в отношении к нему проявлял странную, ничем необъяснимую жестокость.

   Он ловил лягушек и тихонько кидал их в спальню Евграфа Митрофановича. Если он предлагал учителю яблоко, то оно было выдолблено и начинено муравьями, или мхом, или просто землёю. С настойчивостью и неутомимостью преследовал он Поморова. Он смеялся над ним - этот ребёнок мог говорить колкости. Евграф Митрофанович выносил всё с кротостью. Он отшучивался, делал Косте замечания, качал головою. Мальчик не унимался, его раздражало незлобие учителя, он кусал себе до крови губы.

   В тот день, когда Глафира Львовна уехала, Евграф Митрофанович был мрачнее тучи. Он ходил безостановочно по своему мезонину, спускался вниз, ничего не ел. А Костя дразнил его, он бегал вслед за ним, строил рожицы, хохотал как сумасшедший; наконец стал подхлёстывать его прутиком.

   Тогда Поморов схватил ребёнка за плечи и поднял на воздух.

   - Послушай, - прохрипел он, - ты мне так надоел, что если сейчас не попросишь прощения, я брошу тебя, и ты разобьёшься на кусочки как дрянная кукла!

   Костя улыбался, склонив голову на бок. Он был красен, и на глазах его дрожали слёзы.

   - Проси прощения!

   Поморов опять встряхнул мальчика. Мертвенная бледность разлилась по лицу Кости. Глаза потускнели, головка упала на грудь. Поморов положил мальчика на диван и брызнул ему в лицо водой. Костя очнулся и стал кричать:

   - Не трогайте меня! Не обливайте меня! Я не буду! Простите меня!

   Весь остальной день он вёл себя примерно, был чрезвычайно послушен, вежлив, даже пробовал льстить Поморову. В деревне с утра шло пьянство по случаю свадьбы в соседнем крестьянском доме. Прислуга, пользуясь отсутствием Глафиры Львовны, дома не сидела, и даже такая почтенная женщина как нянюшка, отправилась посмотреть, как пляшут мужики, пьянствуют и безобразничают. Может быть, она вспомнила свою молодость, погоревала о себе, глядя на разодетых жениха и невесту, и, разумеется, при этом выпила. Не было хозяйки - не было порядка. Дарья и Осип усердно танцевали польку под раздирающие звуки скрипки, гармоники и бубна и когда прибегали домой наведаться, что там делается, то были покрыты с ног до головы пылью, не в меру веселы и с мокрыми от пота волосами. Несмотря на то, что некому было прислуживать, Костя не жаловался и сам убирал со стола тарелки по приказанию Евграфа Митрофановича. Как только смерклось, он, не ожидая няни, разделся и лёг в постель, пожелав учителю спокойной ночи.

   Костя скоро заснул крепким сном.

   Поморов ходил по спальне Глафиры Львовны. Он жадно вдыхал воздух спальни. Ему казалось, что от шёлкового полога веет зноем, и шляпки, и платья Глафиры Львовны, висевшие на стене, отделяют странный, тонкий аромат. Конечно то был запах любимых духов Глафиры Львовны, но от него кружилась голова у молодого человека.

   Он вышел из спальни, заслышав стук подъезжающего экипажа. Дарья впопыхах бежала через огород - ей хотелось показать барыне, что она дома, и что вообще она - примерная девушка. Спотыкаясь в темноте, Дарья всё-таки успела прибежать вовремя и зажгла фонарь на террасе.

   Город освежил Глафиру Львовну. Молодая женщина приехала совсем другою - радостная, успокоенная. Она спросила:

   - Костя не капризничал?

   - Ах, нет, как можно, барыня! Они вели себя вполне порядочно.

   - С учителем не ссорился?

   - Ах, что вы, барыня, напротив! Просили прощения у учителя и в глаза так и смотрят.

   "Поморов хочет во что бы ни стало остаться, - подумала Глафира Львовна. - Но напрасно старается. Этого не будет!"

   Она вошла в комнату сына. Сквозь сон Костя вздохнул тем вздохом, какой бывает у детей после долгих слёз.

   - Что ж он с ним делал? - шёпотом спросила Кустова у Дарьи, нахмурив брови.

   - Ничего не делали. Костя ничего не говорили... Только они очень и очень смирны стали.

   - Где нянюшка?

   - Ах, нянюшка? Она с Осипом тут недалече-с... Свадьба, и им лестно посмотреть.

   Глафира Львовна рассердилась.

   - Позовите сейчас нянюшку! Стойте! Осипа тоже нет? Попросите сначала Евграфа Митрофановича в гостиную и зажгите там лампу.

   Дарья исполнила приказание и вернулась.

   - Барыня, учитель ждут, а я сейчас сбегаю за нянюшкой и Осипом. Ах, как это возможно! Барыня приехали, а их нет! А вот я забыла о письме вам доложить. Вот тут, барыня, на письменном столе-с.

   Дарья ушла, Глафира Львовна взяла письмо и поднесла к свету. Она узнала почерк Григория Павловича, покраснела и долго не решалась срывать конверт. Она опустила голову, и вся гордость её пропала. Наконец Глафира Львовна распечатала письме. Муж писал, что работы по сооружению новой насыпи в Бабичах окончились благополучно, и он завтра утром непременно будет дома. Сердце Глафиры Львовны забилось. Мысль, что Поморов владеет её тайной, возобладала над всеми другими её мыслями. "Как можно скорей надо выйти из этого несносного положения", - думала она. Торопливо взяла она свой маленький саквояж, вошла в гостиную, враждебно посмотрела на Евграфа Митрофановича и остановилась.

   Она сказала:

   - Как-то вы изволили выразиться, что опасаетесь погубить своё великое дело... Боитесь красоты... Пророку действительно некстати. Я облегчу вам спасение. Завтра я скажу мужу, что вы не подходите...

   Он произнёс со злостью:

   - Я у вас не останусь?

   - Не останетесь. Дня не останетесь! - вскричала Кустова. - На что рассчитываете? От прислуги узнали какие-то подробности о Кобриновиче и построили на них вашу нелепую и подлую догадку! Вы не знаете женского сердца, если думаете успеть этим путём!

   - Я рассчитываю на свою силу, - сказал он.

   - Только? Вы забыли о моей силе. Я тоже сильна. Если б вы знали, как сильно я ненавижу вас, нет, как вы мне противны!

   Он проговорил:

   - Несчастье, что сердце у вас сильнее головы! Сказать вам правду, удивить вас? Сегодня вы встретились с ним, и вот почему вы говорите так...

   Она побледнела и с ужасом посмотрела на него.

   - Неправда, - прошептала она.

   - Не лгите. Итак, скажите, останусь я теперь или нет?

   - Нет.

   - Вы это с ним решили?

   Она молчала.

   - Я останусь, - сказал он, - я слишком люблю вас и никому не уступлю.

   - Безумный, надутый, ничтожный человек! - закричала она. - Как вы смеете говорить это! Да если бы вы даже были Бог знает кем, всё равно я презирала бы вас! Какая низость не признавать чужого мира, чужой свободы! Подите вон! Не хочу с вами больше разговаривать! Своею догадливостью вы мне ещё больше опротивели! Клевещите на меня, я позволяю вам! Сама первая расскажу обо всём мужу! Ну да, я - молода и люблю другого, и мне противен обман, и я рада, что наконец всё как-нибудь разрешится! Слышите, сама расскажу!

   - Не расскажете, - проговорил Поморов.

   Он приблизил к ней своё побелевшее лицо с тёмными огневыми маленькими как у хищного зверя глазами и раскрыл её саквояж. Глафира Львовна отшатнулась, увидев, что он взял револьвер.

   - Я так силен, - тихо сказал он, - что могу убить вас. Не хотите быть моею - ничьей не будете!

   Сердце у неё сжалось от тоскливого чувства. Но она улыбнулась.

   - Мне смешна ваша угроза! Вы хвастун, у вас мелкая душа! Оставьте револьвер! Ни капли не боюсь вас! Ах! Няня! Нянюшка! Дарья!

   Никто не отозвался. Дом - словно пустой.

   - Вы меня ненавидите и презираете, а я вас ненавижу и люблю! - сказал Евграф Митрофанович, с судорожной усмешкой, исказившей его лицо.

   Он поднял револьвер.

   - Идиот! Зверь! - прошептала Глафира Львовна.

   Он медлил, и ей не верилось, что он выстрелит. Только холодный пот выступил у неё на лбу. Вдруг она вспомнила о Косте и побежала с диким криком, протянув вперёд руки. Раздался негромкий выстрел. Подкосились ноги у Глафиры Львовны, она упала на ковёр. Глаза её и погасли.

   Ночью Григорий Павлович прислал телеграмму в подтверждение письма и на другой день утром приехал. Он был очень удивлён, что нет экипажа, который должна была выслать за ним Глафира Львовна. Начальник станции хорошо знал его. Увидев Кустова, он, однако, отвернулся и исчез за дверью.

   Вообще вся станционная прислуга - сторожа, буфетчик, жена буфетчика, лакеи - уже знали, что случилось на даче Кустовых. Любопытство, как примет новость Григорий Павлович, жалость к нему, ужас пред совершившимся злодейством изменили обычное выражение лиц обитателей вокзала, и Григорий Павлович с бессознательной тревогой посмотрел на людей, бросившихся нести его небольшой и нетяжёлый сак... "Что за странная предупредительность!" - подумал он.

   На крыльце он несколько раз спросил, где же лошади. Был ясный солнечный день; в цветнике, разбитом посреди вокзального двора, расцвели поздние цветы и лили благоухание. Роса блестела на них. Железнодорожный жандарм с медно-красным лицом подошёл к Кустову и, раскосив глаза, сообщил ему новость.

   Григорий Павлович побледнел и улыбнулся такой улыбкой, от которой страшно стало наблюдавшим его людям. Жалкая, беспомощная, ничтожная улыбка смертельно-раненого, который от внезапной боли потерял разум и в момент расставания с жизнью силится ещё обмануть врага своим весёлым видом! Но напрасный труд. Всем ясно, что удар - роковой, и рана - ужасно глубока... Горячая кровь сочится из неё...

   Григорий Павлович неровными, но скорыми шагами сошёл со ступенек крыльца и пешком направился домой. Он молчал, и глаза его были сухи. Он не верил, что Глафиры Львовны нет больше на свете, этой молодой, чудесной, прекрасной женщины, о которой он мечтал как юноша всего час тому назад, и которая снилась ему всю ночь. Слишком невероятно, слишком ужасно! Он не мог представить себе жену свою мёртвой. Страшная картина насильственной смерти никак не могла вытеснить из его души пленительную картину жизни...

   Начальник станции послал ему вдогонку беговые дрожки. Григорий Павлович машинально сел, взял вожжи и покатил. Он мчался с удивительной быстротой, но ему казалось, что пешком он шёл скорее.

   Мысль проснулась и стала деятельнее работать. Удар, полученный им сразу и ошеломивший