Ясинский Иероним Иеронимович - Курьёз с последствиями

дня стоит без пробок, а от них только и слышишь, что о войне англичан с бурами... Господи, да когда же уймутся эти поганцы-англичане, скоро ли окончится эта несносная война?!

   И управляющий позвонил.

   - Секретаря! - лаконически приказал он.

   Явился секретарь.

   - Послушайте, - не выписывайте вы, ради Бога, на канцелярские суммы никаких газет... Слышите? Никаких... ни одной... Ни "Нового времени", ни "Русских ведомостей", - ничего... Чтобы мне не было в управлении ни одной ежедневной газеты!.. А иначе...

   И управляющий не досказал.

   - Слушаю, - ответил изумлённый секретарь, не зная в чём дело и совершенно не понимая управляющего, относившегося до сих пор с полной терпимостью к приобретению газет.

   И секретарь подумал: "Что случилось с "превосходительством"? Какая муха укусила его?" Управляющий тоже подумал в свою очередь: "Ревизоры не станут выписывать на свои средства дорогих газет. И хорошо... По крайней мере не будут знать, что делается с бурами. А то ведь совсем вгонят в чахотку!"

   - Есть срочные донесения в главное управление, ваше превосходительство, - обратился секретарь после некоторого молчания. - Прикажете принести?

   - Какие? О чём?

   - О стеклянной посуде, о пробках, о...

   - Кстати... Как вам не стыдно, скажите пожалуйста! - опять вспылил управляющий. - Вы сунули в общую переписку вот эту телеграмму о пробках... Ну, как вам не стыдно так делать - скажите?

   И управляющий ткнул телеграмму и тут же прибавил:

   - Неужели до сих пор ничего не сделано по ней?

   Секретарь мельком пробежал по строкам телеграммы и сдвинул плечом.

   - Не понимаю, - в недоумении сказал он, - эту телеграмму я вижу в первый раз... Наверно, ничего не сделано. Прикажете, я справлюсь у Николая Степановича (имя-отчество старшего ревизора, исправлявшего должность управляющего).

   - Ах оставьте! Какие теперь могут быть справки... Да и к чему они!.. Уже всё кончено. Склад, наверно, стоит без пробок, а вы ожидали управляющего... И всё это почему-то должен делать я... Всё я... я!.. Вы даже о пробках не сумели позаботиться вовремя... Чёрт знает, что вы делаете, господа! И как вам не стыдно!

   - Да причём же тут я, ваше превосходительство? - спросил обиженный секретарь.

   Управляющий ничего не ответил на это, и секретарь понял, что разговор окончился, и что оставаться в кабинете его превосходительства - не место. Он бочком сделал два-три шага и проскользнул в дверь.

   - Ведь только и знаешь, что переносишь из-за них всякие неприятности, чёрт их возьми совсем, этих ревизоров! - шумел секретарь, удаляясь в глубь длинного коридора, по направлению к выходу из управления. - И нет того дня, чтобы не было скандала!.. И всё из-за них, из-за них же, ревизоров!.. И чего он, этот управляющий, церемонится с ними - не понимаю, ей-Богу!.. Ну, положительно ни звука от них в деле; как мебель, - нет хуже мебели: на стуле, например, можно посидеть, на диване - полежать, а ревизоры - ни к чему... без всякого применения, точно они выросли на луне, где нет ни "акциза", ни монополии, никаких земных комбинаций!.. И только злят управляющего, а через них попадает мне... И всё мне, одному мне!.. Во всём я виноват... Ну, уж служба!..

   Секретарь звонко плюнул в сторону и быстро повернул в комнату бухгалтера.

   - Опять мне влетело из-за ревизоров, - глухо проговорил он, тяжело вздыхая и усаживаясь за стол, против бухгалтера. - И когда всему этому будет конец... Фу-фу-у-у... Дай папироску, Володька!

   Бухгалтер вынул из ящика коробку с папиросами и сунул секретарю.

   - И знаешь, ни за что - как ты, Господи, видишь! - продолжал секретарь, закуривши папиросу. - Ругается, чертыхается; злой, как сто чертей!

   И секретарь махнул рукой.

   - А ты из-за какого чёрта волнуешься? - хладнокровно спросил бухгалтер. - Управляющий злится потому, что его злят, а ты почему?

   - Почему? Из-за чего? - Скотина ты, Володька! Когда воду подогревают - она кипит, потому что таков закон природы... Ты сидишь себе в бухгалтерии и никакого дела не имеешь с ревизорами... Нет, ты войди в моё положение, сядь хотя на день, на два на моё место... Эх ты, Володька, Володька!.. Ска-а-тина ты, скатина!.. - Пойдёшь сегодня на шашлыки? - Дай-ка ещё папироску!

   В комнату запыхавшись вбежал курьер Иван.

   - А я вас ищу по всему управлению, - переводя дух сказал он, глядя на секретаря. - Господин управляющий требуют...

   - Не хочу!.. Не пойду!.. Обождёт!.. - скороговоркой произнёс секретарь, поднимаясь со стула. - Эй ты... Скажи, что иду, - спохватившись крикнул он вслед удаляющемуся курьеру. - Скажи, что забираю справки в бухгалтерии... Сейчас мол, сию минуту...

   - И вот так всегда, как видишь: каждый час, каждую минуту, - направляясь к двери и глядя на бухгалтера, проговорил секретарь. - Не успеешь сесть, взяться за перо - управляющий требует... Придёшь, только усядешься - опять требует... И так, двести раз на день... И каждый раз дрожи, чтобы не влетело... А тебе что? Эх ты, ассигновка этакая!

   Секретарь встряхнул кулаком по направлению бухгалтера, с которым он жил душа в душу, и бегом пустился по коридору, толкая по пути встречных служащих и не обращая внимания на их слова и просьбы.

   - К чертям! К чертям! Идите все вы к чертям! Управляющий злится! - сыпал он направо и налево, пока не проскользнул в дверь кабинета.

   - Что прикажете, ваше превосходительство?

   - Составьте сейчас телеграмму заведующему складом No 2, чтобы тот немедленно отправил в склад No 7 пробки двадцаток и сороковок - тысяч по сто, по двести каждого сорта, - угрюмо приказал управляющий. - А заведующему складом No 7 сейчас же напишите, что если он ещё раз оставит склад без пробок, то есть не будет доносить обо всём заблаговременно, я его оштрафую... Так и напишите: "Вы будете о-штра-фо-ва-ны, милостивый государь!" - Да-с, сейчас же это сделайте!

   Но когда минут пятнадцать-двадцать спустя, секретарь вновь явился к управляющему с предписанием на имя заведующего складом No 7 и подал его к подписи одновременно с телеграммой о передвижении пробок из склада в склад, управляющий молча подписал телеграмму, а от подписи предписания отказался.

   - Видите ли... Мне кажется, что можно обойтись и без этого... Слишком уже много соли... - сказал управляющий, виновато засматривая секретарю в глаза. - Не нужно упоминать о штрафе... Это подорвёт престиж заведующего... Бумагу прочтёт конторщик, писцы, все... Понятно, если мы станем штрафовать заведующих складами, к ним потеряют уважение их подчинённые. Это вредно для дела. Он и без этого поймёт свою ошибку...

   Управляющий исправил бумагу фиолетовым карандашом: вычеркнул в ней то место, где говорилось о штрафе, изменил ещё кое-что и передал секретарю со словами:

   - Теперь можно переписать и подать мне с общим докладом; можете зайти через час-полтора.

   Выйдя из кабинета управляющего, секретарь превратил в комок забракованное предписание, отдал телеграмму одному из курьеров и опять направился в бухгалтерию.

   - Я говорил тебе, Володька, что ты скотина? Да? Ты скотина и есть!.. - сказал секретарь, усаживаясь на тот же стул, где он сидел полчаса назад, и показывая вид, что он взволнован. - Ты ведь до сих пор не имеешь понятия о том, что за странные люди эти господа "превосходительства"... Н-на!.. Читай!

   И секретарь пустил в физиономию бухгалтера комок предписания.

   Тот не проронил ни звука, лишь тряхнул головой, а потом поднял отлетевший в сторону бумажный шарик и молча с серьёзным видом принялся развёртывать его, приглаживая измятый лист бумаги обеими ладонями.

   - В чём дело? О каких пробках идёт тут речь? - спросил бухгалтер, не отрывая глаз от бумаги.

   - Конечно для тебя всё это и ново, и непонятно, потому что ты ничего не знаешь и знать не хочешь, кроме одних ассигновок... А вот, если бы ты хотя день побыл в моей шкуре, ты бы запел не то... - Дай папироску. - На чертей он прячет их в ящик!

   - Ну, да объясни же толком - в чём дело! Чего кипятишься? - я всё-таки не понимаю, - всё тем же спокойным тоном продолжал бухгалтер, бросая через стол несколько папирос. - Перемарал твоё сочинение? Ну, что же... Напишешь снова: на то ты секретарь!..

   - Да ты пойми, Володька, что эта бумага написана со слов же управляющего минут двадцать тому назад, а теперь он говорит, что нет в ней надобности... много соли... Понимаешь? Или это для тебя сложнее двойной бухгалтерии?

   Бухгалтер молча глядел на секретаря.

   - Ах, да, прости, Володька! Я не сообщил тебе о том курьёзе, какой произошёл с телеграммой, полученной в отсутствие управляющего, - продолжал секретарь, переменив обидчивый тон речи на игривый. - Уморительно, ей-Богу! - Ревизор сунул телеграмму в карман... торопился выспаться, чтобы пораньше отправиться в маскарад... Комедия, доложу тебе, Володька!.. Комедия без конца, и всё в одном и том же действии...

   - Какая телеграмма? О чём?

   - Да о пробках же... Володька, ты отупел совсем? Пойми же, наконец, что на другой день после отъезда управляющего, около часу пополудни была получена телеграмма из склада No 7 о том, что там нет ни одной пробки... И вот эту телеграмму нужно было передать мне: я бы, конечно, сейчас же снёсся с другими складами, чтобы те выслали пробки. А оно вышло наоборот: телеграмма всю ночь прогуляла на маскараде, в тужурке ревизора... А потом он совсем позабыл о ней...

   Тут секретарь закрыл рукой глаза, напружинил спину, как будто он усиливался поднять какую-то непомерную тяжесть, и нараспев продекламировал:

  

   Ревизоры, ревизоры!

   Устремились ваши взоры

   Лишь на крупные оклады,

   Лишь на винт, да маскарады...

  

   - Бери перо, Володька, пиши скорее!.. Ей-Богу, никогда в жизни не был поэтом, а теперь, гляди, что творится!.. Ведь это форменное вдохновение! Пиши же или дай перо!

   У бухгалтера засверкали глазёнки, чего с ним никогда не случалось: творчество секретаря, очевидно, расшевелило и его. Он быстро схватил карандаш и лежавшую тут же, на столе, ведомость и, волнуясь от восторга, проговорил:

   - Диктуй... Чудное четверостишие!.. Как бы не забыть...

   Секретарь задумался.

   - Что, забыл? - испуганно спросил бухгалтер и тут же написал:

  

   Ревизоры, ревизоры!

   Устремились ваши взоры...

  

   - А дальше... не помню... - уныло произнёс бухгалтер.

   Секретарь подсказал:

  

   Лишь на крупные оклады,

   Лишь на винт, да маскарады...

  

   - Браво! - Ха-ха-ха!..

   - Не мешай! - воскликнул секретарь, упорно напрягая мысль и закрывая лицо рукой. - Ещё не всё, ещё будет... На чём остановились? Прочти последние две строчки... Скорее!

   Бухгалтер прочёл:

  

   Лишь на крупные оклады,

   Лишь на винт, да маскарады...

  

   Секретарь прибавил:

  

   И стоят без пробок склады...

   Нет отрады! Нет отрады!..

  

   - Всё! Больше не могу! - со вздохом проговорил сочинитель после упорного раздумья. - Исчезло вдохновение!.. Кончено!.. - Ну-ка, прочти.

   Бухгалтер прочёл:

  

   Ревизоры, ревизоры!

   Устремились ваши взоры

   Лишь на крупные оклады,

   Лишь на винт, да маскарады!..

   И стоят без пробок склады...

   Нет отрады! Нет отрады!..

  

   Дружный взрыв здорового, задушевного хохота последовал в заключение прочитанного.

   - Довольно! Оставь! Ха-ха-ха!.. Лучше уже быть не может!.. Не сочиняй, а то испортишь!.. - твердил бухгалтер, краснея от восторга. - Довольно! Довольно!.. Ха-ха-ха!..

   Секретарь глубоко вздохнул, точно он без отдыха поднялся на вершину крутой горы.

   - Говорят, что поэт Козлов с горя обратился в поэта: запел лишь тогда, когда ослеп. Так случилось и со мной, Володька: ревизоры до того насолили мне, что я, как видишь, тоже обратился в поэта и может быть буду сочинять не хуже Козлова.

  

   Вечерний звон, вечерний звон...

   Как много дум наводит он...

  

   Ведь это кажется Козлов сочинил, да? - А я:

  

   Ревизоры, ревизоры!

   Устремились ваши взоры!..

  

   Положительно, как и у Козлова. Нет, пожалуй, лучше... У меня более лёгкий стих, да и рифма полнее...

   Опять прибежал курьер Иван и положил конец весёлому разговору канцеляристов.

   - Господин управляющий приказали объявить, что через полчаса изволят принимать с докладом... Пожалуйте, господа, все, все... А кто не приготовил - приказано поторопиться.

   Секретарь вскочил со стула.

   - Голубчик, Володька! Ступай с докладом ты: мне ещё нужно сочинять целых пять бумаг... ей-Богу, не успею!.. Неси свои подлые ассигновки, а потом уж нагряну и я. Ведь у меня доклад - во!..

   При этом секретарь широко развёл руками и бегом пустился по коридору.

  

   И стоят без пробок склады...

   Нет отрады! Нет отрады!..

  

   беззаботно шумел он на ходу в то время, когда бухгалтер, шелестя ассигновками, готовился к докладу.

  

   Управляющий вышел из управления около трёх часов пополудни, и все шесть часов - "от 9 до 3" - он просидел за столом, не разгибая спины. Какую массу самых разношёрстных бумаг пересмотрел и подписал он за это время! И нужно было разобраться во всём этом хламе, разобраться не механически, а разумно, представляя себе в деталях всё то, о чём писалось и его подчинёнными и им самим; нужно было сопоставить одно другому, основательно взвесить, припомнить предыдущую переписку, или даже вновь пересмотреть её и только потом прийти к заключению, как поступить в том или ином случае, чтобы соблюсти и интересы казны, и интересы подчинённых, и личные интересы - интересы совести. Вообще у него не было такой работы, какую бы он делал по шаблону, не сообразуясь с положением вещей, как это зачастую принято делать в канцеляриях, - и такого же разумного отношения к делу он требовал и от других. Когда же подчинённые исполняли работу не так, как ему хотелось, он прежде всего задавал себе вопрос: "Почему не так сделано, как нужно было сделать?" - потому ли, что не могли сделать за недостатком соображения или же потому, что спешили покончить с работой, лишь бы так или иначе сбыть её с рук. В первом случае управляющий охотно мирился с несовершенством работы и переделывал её; он нередко сам сочинял циркуляры, делал расчёты по заготовке материалов для винных складов, писал более важные донесения в главное управление и т. п. Зато в тех случаях, где управляющий воочию убеждался, что его поручения не исполнялись в точности от нежелания работать - он выходил из себя и настойчиво требовал исполнения. В таких случаях он в особенности не церемонился с ревизорами, стараясь вылить всю жёлчь наболевшего сердца, всё своё нерасположение к ним. Но ревизоры и тут находили лазейку... Чтобы избежать неприятности, они задерживали работу; то, что можно было сделать в три дня, они тянули три недели и от этого оставались в полных барышах: управляющий, после двух-трёх напоминаний, молча передавал работу секретарю или бухгалтеру или ещё кому-либо иному, только не ревизорам...

   Усталый и унылый, плёлся он теперь из управления. В своём городе управляющий не любил пользоваться услугами извозчиков: и на службу и со службы всегда ходил пешочком, даже в дурную погоду. Это практиковалось им много лет, и он так же привык к этому, как привык к службе, к подписи бумаг, к креслу, стоявшему у него в кабинете, где он просиживал ежедневно от "9 до 3", - ко всему, что составляло необходимую принадлежность акцизного управления - и даже к ревизорам. Да, он привык и к ним, ко всем четырём ревизорам, и если бы всех их вдруг убрали от него нежданно-негаданно, ему бы сделалось скучно... И как он ни горячился, как тяжело подчас ни приходилось ему, а всё же он избегал той мысли, чтобы принять против бездеятельности ревизоров репрессивные меры: написать о том куда следует.

   А теперь, когда он, слишком уж разбитый и усталый от труда, шёл домой, еле волоча ноги, ему гвоздём засела в голову нехорошая мысль об изгнании хотя одного из четырёх ревизоров. Казалось, он твёрдо остановился на этой мысли, и только нужно было решить вопрос - кого из четырёх ревизоров надлежит сдать в багаж: первого, второго, третьего или четвёртого? Но сколько управляющий не переходил в мыслях от одного из них к другому - от первого до четвёртого и обратно - в результате всё же получалось одно и то же: или всех, или ни одного...

   "Нет, придётся раз навсегда примириться с этим, - подумал управляющий, - Бог с ними, пусть служат!.. Очевидно, этот крест несу не я один, а все управляющие акцизными сборами... К тому же, ревизоров гнать не принято: в Петербурге считают это признаком дурного тона в человеке... - Нужно примириться"...

   На самом же деле управляющий давным-давно примирился с тем, с одной стороны, глупым, а с другой - невыносимо тяжёлым для него положением, в которое он поставлен по существу организации акцизно-монопольного дела, как глава этого дела в целой губернии. Помимо акцизной операции, которая сама по себе является довольно обширной и сложной, если её производить так, как требует долг службы и совесть, на него ещё взвалили и монополию, то есть более чем утроили работу. Допустим, это ещё ничего: он не боялся труда и легко мирился с тем, что касалось его лично, зато ему, как главному агенту-чиновнику крупного коммерческого предприятия не так легко было мириться с тем, например, что почти ежедневно приходилось писать "представления" и всё об одном и том же; нет, мол, то того, то другого, необходимого для дела - приходилось прямо-таки клянчить если не одно, то другое, точно милостыню. И уже одно это способно было испортить управляющему столько же крови, сколько этой крови портили ему ревизоры, которых присылали как бы в наказание за какую-то с его стороны крупную провинность, которую он никак не мог понять.

   Тем не менее, управляющий всё же оставался на службе, а если изредка и помышлял об отставке, то делал это просто так, сгоряча.

   Придя домой, управляющий, по обыкновению, уселся в кабинете, в глубоком кресле, обитом тёмно-зелёной клеёнкой и взял в руки газету. Просмотрев телеграммы и ещё кое-что, что имело связь с предыдущими номерами, он оставил газету и, откинув на спинку кресла голову и закрыв глаза, предался отдыху. Это делалось им ежедневно по привычке, и это, пожалуй, являлось единственным для него удовольствием в его трудовой жизни. Театра он не посещал, общества не любил, в искренность женщин не верил и дал слово на всю жизнь остаться холостяком. Правда, злые люди поговаривали, что управляющий и теперь бы не прочь жениться, несмотря на свои 58 лет, но ему что-то не везло в любви; очевидно, женщины лишь тогда бросаются на крупный чин в крупном возрасте, когда для них не остаётся иного исхода. Поговаривали ещё, что года два-три назад, управляющий имел неосторожность объявить себя женихом хорошенькой, пухленькой девицы, лет 25 (классной дамы местной женской гимназии), но за неделю до свадьбы дама изменила ему из-за того, что ей представился случай выйти замуж за учителя гимназии. Впрочем, этим слухам не следует придавать важного значения, так как они пущены по городу подчинёнными управляющего, его же акцизными чиновниками, а подчинённые, как известно, в большинстве случаев дурно отзываются о своих начальниках.

   Свободны и последовательны были теперь мысли управляющего, когда он, предавшись отдыху, сидел в кресле, откинув назад голову. Казалось, он не мыслил, а спал мирным, безмятежным сном полугодового ребёнка - до того было спокойно выражение мужественного сухощавого лица его, с высокой горбиной орлиного носа, с плотно закрытыми веками глаз, несколько углубившихся в орбитах, с бледным выпуклым, как бы омертвевшим лбом, на котором нельзя было прочесть и тени мысли. А между тем, в его рабочем мозгу мысль сменялась мыслью, как капли воды бесконечно сменяются одна другой, падая с высоты и производя глухой, монотонный звук, слегка раздражающий нервы.

   В это самое время, в одном из лучших ресторанов города, в отдельном кабинете, за большим круглым столом сидели гости. На столе стояло блюдо с шашлыками и много бутылок, по внешнему виду которых можно было определить присутствие бенедектина, казённой водки, кахетинского вина и проч.

   Гостями были: секретарь, бухгалтер, "наспиртованный палец" и другие акцизные чиновники.

   Секретарь пил бенедектин, бухгалтер - кахетинское, а "наспиртованный палец" всё: сначала - казённую водку, потом - бенедектин и наконец - кахетинское.

   С уст пирующих не сходило:

  

   И стоят без пробок склады...

   Нет отрады! Нет отрады!..

  

   Очевидно, секретарь пригласил товарищей с целью познакомить их с "похвальным словом", написанным им в честь ревизоров.

  

   Прошло несколько дней. Управляющий по-прежнему энергично скрипел пером у себя в кабинете, являясь на занятия аккуратно в 9 часов утра и уходя домой около 3 пополудни. Но вот однажды, "вскрывая почту", то есть разрезывая ножом слоновой кости адресованные на его имя пакеты и письма, он невольно обратил внимание на одно из заказных писем с надписью на конверте: "Его Высоко Превосходительству Господину Управляющему Всех Акцизных Сборов и Казённых Монопольных Складов".

   Уже по одному адресу письма управляющий склонен был предположить, что под серенькой, грязной, измятой оболочкой скрывается что-то неприятное, и он на минуту как бы затруднился вскрыть письмо. Но это колебание мгновенно уступило место обычной привычке быстро и своеобразно вскрывать конверты, и управляющий с жадностью впился глазами в вынутый из конверта лист, испещрённый сверху до низу крупными каракулями.

   Это было прошение контрольного сторожа Степана, собственноручно написанное им и оплаченное двумя гербовыми марками в рубль шестьдесят копеек.

   По содержанию своему прошение не лишено было некоторого интереса. Прежде всего каждое слово его дышало неподкупной правдивостью, и нужно было быть слепым, не понимать людей, жизни, чтобы усомниться в искренности воззваний Степана и отнестись с недоверием хотя к одному из слов его прошения - тех бесхитростных, задушевных слов, которые вылились на бумагу в избытке чувств, свидетельствуя о глубокой вере человека в незыблемую силу закона, в людскую справедливость.

   "Ваше Высокопревосходительство! - хватил, между прочим, Степан в своём прошении. - За то, что я встретил Ваше Высокопревосходительство с отданием надлежащей чести: при открытых воротах и с фонарём в руке, как и подобает по долгу присяги и государственной службы, когда Ваше Высокопревосходительство изволили наводить ревизию в нашем монопольном складе, - за это господин заведующий выгнал меня... За это самое, Ваше Высокопревосходительство, истинно за это, за моё усердие к начальству... Кладу на себя крест святой и готов принять евангельскую присягу, если не за это!.."

   Прочитав прошение, управляющий подумал: "Как это гадко, несправедливо! Выгнать человека со службы ни за что, ни про что, пользуясь правом сильного... И зачем заведующий сделал это, зачем? Правда, глупость не в меру услужливого сторожа выдала заведующего с головой: он был обличён во лжи - поступок и некрасивый и неприятный, - но раз это прошло без последствий, не следовало бы обижать старика, не следовало бы отказывать ему от службы, - нужно быть справедливым"...

   И под влиянием этих соображений управляющий положил на прошении Степана такую резолюцию:

   "Предложить заведующему складом Яхонтову немедленно же принять на службу уволенного контрольного сторожа, и об исполнении сего донести мне."

   Получив предписание, Яхонтов пал духом. Перечитывая его несколько раз, он всё время переживал состояние человека, которого неожиданно схватила за горло в глухом закоулке, в тёмную ночь, дюжая рука грабителя с требованием: "Деньги, а не то - смерть!" Схватившая рука сильна и опытна, а стальная тяжесть её слишком ощутительна: в грудной клетке не хватает воздуха, в глазах потемнело, в ушах бессмысленный шум, и ещё один-два приступа удушья, и жизнь покорно уступит своё место смерти, такой же вероломной, такой же мощной, как и рука грабителя... А всё же отдать деньги не хочется: в отдалённой глубине души таится искра сознания, что исполнение требования врага - малодушие. И погибающий продолжает бороться... - Такое именно состояние переживал Яхонтов от предъявленного к нему требования, исполнение которого превышало его силы. Прочитанная им бумага, казалось, парализовала всё его существо, парализовала физически и нравственно; казалось, что от этого до сих пор осмысленного существования человека осталась теперь одна оболочка, а внутри её - пустота... Мало того, всё то, что теперь окружало Яхонтова, и что имело до сих пор в его глазах своё значение, строго определённый смысл, - всё окружавшее его - и люди и обстановка - обратились в ничто, в пустоту...

   Когда Яхонтов поднялся с кресла, в котором он сидел в своём кабинете, поднялся инстинктивно, сам не зная для чего, он почувствовал слабость в ногах и лёгкое головокружение. "Нужно выйти поскорее во двор, на улицу", - подумал он, направляясь к выходу из конторы склада. Он прошёл весь двор, проскользнул на улицу, но не через контрольный проход, куда обыкновенно пропускаются в казённых складах рабочие и посторонние посетители, а через калитку у жилого дома, отведённого под квартиры для служащих. Минуя два-три квартала, заведующий вышел в открытое поле, так как винный склад находился на окраине города, как это бывает в большинстве случаев. Пройдя полем с версту, он остановился, осматриваясь вокруг и сосредоточивая свой взгляд на колоссальных постройках склада: вон жилой дом для служащих с его 10 дымовыми трубами, с высокими узкими окнами, окрашенными в грязно-жёлтый цвет - большой неархитектурный, похожий издали на солдатскую казарму или на острог; дальше, рядом с ним - главное здание склада, представлявшее собой с фасада не фабрику, а скорее колоссальную оранжерею, по своей обширной площади окон, почти вплотную прилегающих друг к другу и заботливо украшенных пилястрами и карнизами, - с большой светлой мансардой, окна которой, в свою очередь, были украшены деревянной резьбой. И только высокая, стройная дымовая труба склада, расположенная особо от здания, со двора, но казавшаяся издали как бы примкнувшей к зданию, портила его вид и свидетельствовала о том, что красивое сооружение не оранжерея, а фабрика.

   "А сколько затрачено мною труда, энергии, пока эта казённая водочная оранжерея приобрела способность шевелить всеми своими мускулами! - невольно пришло в мысль Яхонтову. - Тут были и бессонные ночи, и вечный страх за потерю казённого имущества, и упорная эксплуатация маленьких безответных людей, с быстротою молнии вколачивающих в горлышко бутылок пробки, и проводящих свой десятичасовый трудовой день в положении глухонемых. - Да, сколько тут пришлось испытать всего, сколько!"

   И заведующий лениво зашагал вперёд, направляясь в глубь степи, чтобы не видеть построек склада, вызывавших тяжёлые воспоминания. "Там, наверно, уже ищут меня, - подумал он, - стоит только отлучиться на несколько минут, как без меня не ступят ногой. У одного сломалась купорочная машинка, у другого не хватает посуды, у третьего опрокинули и разлили ящик с вином, у четвёртого напился рабочий, и т. д. и т. д. Что ж, пусть ищут! Всё равно, так или иначе, а отставка на носу! Придётся наплевать на всё"...

   Такое заключение, по-видимому, должно было привести Яхонтова к какому-либо выходу из переживаемого им непривлекательного положения, и этим самым умерить его тревожное состояние, насколько бы ни был неудовлетворителен этот выход; в самом деле, лучше иметь плохой, но определённый исход, чем никакого. Между тем, в данную минуту далеко нельзя было сказать этого, так как оставление Яхонтовым службы в складе не только не упрощало положения вещей, а напротив, усложняло его: к выходу в отставку он не приготовился, а если и говаривал об этом частенько, то просто ради красного словца, чтобы хотя мысленно побаловать себя тем отдалённым, призрачным счастьем, которое наступило бы для него, если бы ему удалось пристроиться иначе, и которое хотя на мгновение уняло бы острую боль сердца; у Яхонтова была семья - жена и дети, и не было никаких средств к жизни, помимо ежемесячно получаемого жалованья, почему оставить службу он не мог, - тем более нельзя было оставить её зимой, в декабре месяце. Правда, у Яхонтова были связи в земстве, где он служил до поступления в монополию, но с тех пор прошло пять лет, и он успел утратить эти связи и даже не знал, остались ли в живых те хорошие, интеллигентные люди, с которыми он служил, и которые умели понимать и ценить его. Да и писать им после пятилетнего молчания слишком тяжело! И мысль о том, что недурно было бы опять возобновить службу в земстве, мелькнула у него и мгновенно исчезла как несбыточная мечта. А иного исхода не было.

   Тем не менее, все последующие мысли и действия Яхонтова клонились к тому, чтобы оставить службу. Так, по крайней мере, нужно было понимать их, эти мысли и действия, такими они складывались у него, помимо его воли, хотя он и не давал себе в этом отчёта и как бы искал иного исхода.

   Он решил написать управляющему письмо... И сидя в ночной тиши у себя в кабинете, он писал:

   "Ваше превосходительство! Будьте хотя на минуту не генералом, а человеком: дайте понять себя и поймите других. Там, где идёт война - нужны сильные и храбрые люди; там, где идёт война на бумаге - нужны чиновники; а там, где разливают и продают казённую водку - нужны обыкновенные живые люди... Поймите же это и не делайте из нас солдат, чиновников: мы просто не годимся для этой цели! И заметьте, ваше превосходительство, что чем человек менее похож на солдата, чиновника, то есть, чем он обыкновеннее, тем более нужно подумать над тем, чтобы понять его... И если вы, ваше превосходительство, испытали в жизни искренность, если вы цените этот лучший дар природы человека, то поймите, что искренность скорее всего вы найдёте в обыкновенных людях, а у солдат, чиновников нет её, да и быть не может (не "полагается по штату!") и раз у них появится это святое чувство - они перестанут быть солдатами, чиновниками и примкнут к лагерю обыкновенных людей... Теперь позвольте приступить к делу. Вы, ваше превосходительство, изволили предъявить ко мне требование принять на службу уволенного сторожа, но вы упустили из виду спросить: действительно ли я уволил его и по каким причинам. Понимаю, ваше превосходительство, что вы возмущены тем, что я наказал сторожа. И за что же? - За то, что он, не осязая всей нелепости моего положения, как вольнонаёмного лица, которое вы во всякое время не затруднитесь выбросить за окно, как негодную косточку от съеденной вами сочной вишни, - поставил меня в смешное и даже, если хотите знать, в опасное положение. Где же причина? Дайте же возможность и мне понять вас, дайте возможность понять то, кто научил нас быть такими, и почему вашему превосходительству хочется найти справедливость именно там, где разливают водку?.."

   Яхонтов писал в сильном волнении, не думая над тем, что пишет, и каждое слово письма, в момент передачи его на бумагу, приносило ему такое удовлетворение, как будто он не писал, а лично высказывал всё это управляющему, сидевшему тут же в кабинете и покорно выслушивавшему его речи. И до того богат был в Яхонтове наплыв чувств и мыслей, что он, из боязни потерять вдохновение, не дописывал слов, макая перо в чернила, насколько позволяла глубина чернильницы, и роняя крупные капли чернил на зелёное сукно стола, на письмо, на другие предметы... А писать всё же хотелось, хотелось писать без конца, высказаться на всю жизнь, дать почувствовать, что не у одних лишь генералов имеется храбрость и чувство благородного негодования, а есть они и у маленьких, заброшенных в глухой провинции людей, разливающих водку...

   Яхонтов прочёл всё, что до сих пор было написано им, и всё написанное - от первой до последней строки - показалось ему смешным, ребяческим, и он в раздумье положил перо.

   "Нет, так не принято рассуждать людям серьёзным, - подумал он, - выходит что-то слишком уж шумящее, задорное... Так излагают мысли одни гимназисты в анонимных письмах к наставникам, когда те невпопад сыплют в них "двойками". К чему все эти доводы, рассуждения, раз они понятны и убедительны лишь для меня лично, а в глазах других они, пожалуй, послужат поводом к тому, чтобы судить о моей невоспитанности, вызовут на устах холодную, злую улыбку... Нет, в таких случаях нужно быть умеренным".

   И Яхонтов бросил письмо в корзинку и на первом подвернувшемся под руку "бланке" изложил конфиденциальное донесение:

   "Имею честь донести, что я лишён возможности исполнить требование вашего превосходительства относительно принятия на службу уволенного мною контрольного сторожа, к которому я потерял доверие, и который уволен мною на общем основании, то есть согласно изданных и утверждённых вами правил".

   Это донесение вызвало в управляющем вспышку негодования, как этого и нужно было ожидать.

   "А-а!.. Он хлопочет лишь о своём престиже, а на престиж управляющего ему наплевать! - Далеко шагнул, голубчик!.. Шалишь!.."

   И управляющий, после некоторого раздумья, отдал секретарю распоряжение:

   - Написать приказ о переводе заведующих складами No 13 и No 7 - Яхонтова и Кириллова - одного на место другого.

   Секретарь подумал: "Это, батенька, твоё дело... Стегай по ком попало, я перечить не стану... Оставил бы меня в покое"...

   - Да не забудьте упомянуть в приказе, что... для пользы службы... - прибавил управляющий вслед удаляющемуся секретарю. - Слышите?

   - Слушаю, ваше превосходительство!

  

   Распоряжение управляющего акцизными сборами о переводе заведующего складом Яхонтова вызвало много толков. Об этом заговорили не только в складе No 13, но и в городе, где находился этот склад; заговорили на улицах, в магазинах - всюду. Уездный городишко был настолько захолустен и мал, что всякая перемена в личном составе служащих того или иного из немногих учреждений его, не могла не составить для горожан события первой важности. К тому же, винный склад No 13 и по грандиозности своих сооружений и по своему обширному обороту, не говоря уже о тех материальных выгодах, какие он приносил казне, внушал к себе доверие, как большая, прекрасно устроенная и во всех отношениях правильно организованная фабрика, где всё должно служить примером для частных предпринимателей. И вдруг ни с того, ни с сего, глава этого обширного дела теряет под собой почву и среди зимы, в январе месяце, оставляет склад... Такое положение вещей тем более было непонятным для большинства посторонних лиц, что Яхонтов слыл в глазах горожан человеком толковым, умеренным и до педантизма преданным интересам казны. И только один исправник, добродушный, симпатичный старичок, неизменно служивший на своём месте 25 лет и привыкший смотреть на жизнь скептически, узнав о переводе заведующего, подумал: "Профершпилился, голубчик! Вероятно, стебанул с кого-то не в меру"... Исправник из любопытства частенько хаживал в склад и всякий раз, прощаясь с Яхонтовым, дружески говорил: "Да как же у вас, родненький, голова-то на плечах держится в таком водовороте? Тут одних девиц-красавиц, небось, больше сотни наберётся... И помимо того и водка, и деньги, и всякие иные принадлежности, услащающие нашу хмурую жизнь... Уж больно много соблазна!.."

   Зато менее других думал и говорил о своём переводе сам Яхонтов. Он ожидал худшего - увольнения от службы, и полученное им извещение о переводе скорее огорчило его, чем обрадовало.

   "К чему все эти полумеры, не понимаю, ей-Богу! - подумал он. - По моему, уж если рубить, то рубить с плеча... А перебрасывать человека с места на место, точно вещественный шарик и при том же... "для пользы службы"... Фи! Какая дешёвенькая декорация, рассчитанная на плохих знатоков сценического искусства!.."

   Главным же образом всё внимание Яхонтова, все его мысли были сосредоточены теперь над тем, чтобы успокоить семью. Нужно было доказать жене, что всё это пустяки, что не в том состоит цель жизни, чтобы заведовать казённым винным складом, а что есть и должны быть в человеке более существенные стремления: вера в Бога, в самого себя, наконец, в хороших, добрых людей, которые всё же существуют на свете... Нужно было убедить жену во всём этом и в том, между прочим, что можно иногда и не обедать... да, можно иногда и не обедать в то время, когда ежедневно есть хочется...

   Жена Яхонтова молча выслушивала уверения мужа и молча плакала, и от этого Яхонтову сделалось ещё тяжелее, то есть не от того ему стало тяжелее, что жена плакала, а от того, что она молча выслушивала его, не упрекая ни в чём и ничего не требуя.

   - Конечно, я поступил необдуманно, нетактично... виноват прежде всего пред тобой, - глухо и неубеждённо проговорил Яхонтов, чтобы хотя этим отдать свой поступок на суд жены, и тем самым облегчить себя. - Я виноват в том, - продолжал он, - что причинил тебе боль, осложнив борьбу за существование и без того сложную и невыносимо тяжёлую... Я сознаю... понимаю... Быть может я не прав и пред управляющим: нужно было подчиниться его воле, нужно было принять сторожа, хотя бы это и подорвало мой престиж, поставило бы меня в смешное положение пред моими подчинёнными, пред тем же сторожем. Думаю, что из сотни людей, может быть, нашёлся бы один, кто поступил бы так, как поступил я, а остальные - поступили бы иначе... Впредь постараюсь быть умнее, практичнее... Постараюсь...

   Но от этих слов Яхонтову стало ещё тяжелее. И не потому усилилась в нём боль ноющего сердца, что жена по-прежнему упорно молчала, бесцельно глядя в угол комнаты большими задумчивыми и покрасневшими от слёз глазами, а потому, что Яхонтов говорил совсем не то, что думал и чувствовал. Он сознавал, что поступить иначе он не мог и не может, и что и впредь будет поступать именно так, а не иначе, и что никогда он не будет "умнее" и "практичнее"; и что, наконец, если он и виноват перед кем-либо в своём поступке, так это прежде всего пред сторожем Степаном, которого он не понял и не оценил, и который первый выступил смелым и гордым борцом за справедливость, таким же борцом, ставящим на карту и службу, и личное благополучие, каким впоследствии оказался сам Яхонтов; это были люди одних убеждений, одного лагеря, сыгравшие на разных полюсах и каждый по своему одну и ту же роль.

   Последние три-четыре дня пребывания Яхонтова в складе No 13, были для него ещё более тяжёлыми, более мучительными. Нужно было сдать склад со всеми его многочисленными предметами, со всеми мелочами; нужно было приготовить к передвижению и свои вещи; нужно было сделать прощальные визиты всем знакомым, так или иначе уважавшим Яхонтова, выслушивая при этом их расспросы и сетования: "Как жаль!" "Из-за чего всё это!" "Как неожиданно!" "И отчего бы вам не остаться!" "Поезжайте, просите управляющего"... "Ну, останьтесь хотя до лета, до весны: куда же теперь ехать с семьёй, с ребятишками". - И при всём этом нужно было ещё посещать склад, встречаться со служащими, выслушивать от некоторых из них слова искреннего сожаления, а в физиономиях других видеть грубое проявление немого торжества. Нужно было видеть это торжество в физиономиях тех пошленьких, неблагодарных людей, для которых Яхонтов сделал многое, и которые первые готовы были бросить в него комок грязи только потому, что в Яхонтове миновала надобность, и что он сходит со сцены... Нужно было видеть это и пережить... Словом, с одной стороны, нужно было играть роль жалкого, бессильного, обиженного человека, с другой же - быть в роли развенчанного короля, с которого не сняли корону, а публично нанесли пощёчину...

   Служащие склада вздумали было поднести Яхонтову адрес, но он отклонил их желание, находя в принципе такую форму выражения преданности слишком узкой, официальной, не достигающей своей цели. Пригласив к себе в квартиру более преданных ему сослуживцев, он сказал:

   - Сердечно рад вашей признательности, и если бы вы пожелали выразить её лишь в форме доброй обо мне памяти - я большего не желал бы. Соглашаюсь, что такую преданность почти всегда принято выражать вещественно: в форме адреса или ещё чего-либо иного; мне же кажется, что это не усиливает, а напротив, умаляет значение истинного чувства: выходит как-то шаблонно, по-чиновнически... А мы с вами не чиновники, а мастеровые люди, фабричные труженики...

   Зато не так легко было предусмотреть и отклонить то, что делалось в это время в среде рабочих склада - мужчин и женщин. Зная о времени отъезда заведующего, эти серенькие, грязненькие, захудалые люди с затаённым волнением сидели на своих местах, нетерпеливо ожидая того времени, когда в склад явится Яхонтов и скажет им последнее "прощайте"... "Ведь должен же он проститься с нами", - думали они. Наконец, им сообщают, что заведующий уезжает, уже садится в экипаж... Это известие действует на них магически, как весть о пожаре. Все они оставляют свои места и тесной гурьбой бегут к жилому дому, к квартире заведующего. И как будто все они показались теперь на поверхности реки, вынырнув вдруг из её глубины - до того неожиданно и поспешно было появление этой двухсотглавой толпы, окружившей плотным кольцом сани Яхонтова.

   И из уст всех их как одного человек