Горький Максим - Челкаш

... Ловко?

  - Н-да-а?.. - вопросительно протянул Гаврила. - Кабы мне так-то вот! - вздохнул он, сразу вспомнив деревню, убогое хозяйство, свою мать и все то далекое, родное, ради чего он ходил на работу, ради чего так измучился в эту ночь. Его охватила волна воспоминаний о своей деревеньке, сбегавшей по крутой горе вниз, к речке, скрытой в роще берез, ветел, рябин, черемухи... - Эх, важно бы!.. - грустно вздохнул он.

  - Н-да!.. Я думаю, ты бы сейчас по чугунке домой... Уж и полюбили бы тебя девки дома, а-ах как!.. Любую бери! Дом бы себе сгрохал - ну, для дома денег, положим, маловато...

  - Это верно... для дому нехватка. У нас дорог лес-то.

  - Ну что ж? Старый бы поправил. Лошадь как? есть?

  - Лошадь? Она и есть, да больно стара, черт.

  - Ну, значит, лошадь. Ха-арошую лошадь! Корову... Овец... Птицы разной... А?

  - Не говори!.. Ох ты, господи! вот уж пожил бы!

  - Н-да, брат, житьишко было бы ничего себе... Я тоже понимаю толк в этом деле. Было когда-то свое гнездо... Отец-то был из первых богатеев в селе...

  Челкаш греб медленно. Лодка колыхалась на волнах, шаловливо плескавшихся о ее борта, еле двигалась по темному морю, а оно играло все резвей и резвей. Двое людей мечтали, покачиваясь на воде и задумчиво поглядывая вокруг себя. Челкаш начал наводить Гаврилу на мысль о деревне, желая немного ободрить и успокоить его. Сначала он говорил, посмеиваясь себе в усы, но потом, подавая реплики собеседнику и напоминая ему о радостях крестьянской жизни, в которых сам давно разочаровался, забыл о них и вспоминал только теперь, - он постепенно увлекся и вместо того, чтобы расспрашивать парня о деревне и ее делах, незаметно для себя стал сам рассказывать ему:

  - Главное в крестьянской жизни - это, брат, свобода! Хозяин ты есть сам себе. У тебя твой дом - грош ему цена - да он твой. У тебя земля своя - и того ее горсть - да она твоя! Король ты на своей земле!.. У тебя есть лицо... Ты можешь от всякого требовать уважения к тебе... Так ли? - воодушевленно закончил Челкаш.

  Гаврила глядел на него с любопытством и тоже воодушевлялся. Он во время этого разговора успел уже забыть, с кем имеет дело, и видел пред собой такого же крестьянина, как и сам он, прилепленного навеки к земле потом многих поколений, связанного с ней воспоминаниями детства, самовольно отлучившегося от нее и от забот о ней и понесшего за эту отлучку должное наказание.

  - Это, брат, верно! Ах, как верно! Вот гляди-ка на себя, что ты теперь такое без земли? Землю, брат, как мать, не забудешь надолго.

  Челкаш одумался... Он почувствовал это раздражающее жжение в груди, являвшееся всегда, чуть только его самолюбие - самолюбие бесшабашного удальца - бывало задето кем-либо, и особенно тем, кто не имел цены в его глазах.

  - Замолол!.. - сказал он свирепо, - ты, может, думал, что я все это всерьез... Держи карман шире!

  - Да чудак человек!.. - снова оробел Гаврила. - Разве я про тебя говорю? Чай, таких-то, как ты, - много! Эх, сколько несчастного народу на свете!.. Шатающих...

  - Садись, тюлень, в весла! - кратко скомандовал Челкаш, почему-то сдержав в себе целый поток горячей ругани, хлынувшей ему к горлу.

  Они опять переменились местами, причем Челкаш, перелезая на корму через тюки, ощутил в себе острое желание дать Гавриле пинка, чтобы он слетел в воду.

  Короткий разговор смолк, но теперь даже от молчания Гаврилы на Челкаша веяло деревней... Он вспоминал прошлое, забывая править лодкой, повернутой волнением и плывшей куда-то в море. Волны точно понимали, что эта лодка потеряла цель, и, все выше подбрасывая ее, легко играли ею, вспыхивая под веслами своим ласковым голубым огнем. А перед Челкашем быстро неслись картины прошлого, далекого прошлого, отделенного от настоящего целой стеной из одиннадцати лет босяцкой жизни. Он успел посмотреть себя ребенком, свою деревню, свою мать, краснощекую, пухлую женщину, с добрыми серыми глазами, отца - рыжебородого гиганта с суровым лицом; видел себя женихом и видел жену, черноглазую Анфису, с длинной косой, полную, мягкую, веселую, снова себя, красавцем, гвардейским солдатом; снова отца, уже седого и согнутого работой, и мать, морщинистую, осевшую к земле; посмотрел и картину встречи его деревней, когда он возвратился со службы; видел, как гордился перед всей деревней отец своим Григорием, усатым, здоровым солдатом, ловким красавцем... Память, этот бич несчастных, оживляет даже камни прошлого и даже в яд, выпитый некогда, подливает капли меда...

  Челкаш чувствовал себя овеянным примиряющей, ласковой струьй родного воздуха, донесшего с собой до его слуха и ласковые слова матери, и солидные речи истового крестьянина-отца, много забытых звуков и много сочного запаха матушки-земли, только что оттаявшей, только что вспаханной и только что покрытой изумрудным шелком озими... Он чувствовал себя одиноким, вырванным и выброшенным навсегда из того порядка жизни, в котором выработалась та кровь, что течет в его жилах.

  - Эй! а куда же мы едем? - спросил вдруг Гаврила. Челкаш дрогнул и оглянулся тревожным взором хищника.

  - Ишь черт занес!.. Гребни-ка погуще...

  - Задумался? - улыбаясь, спросил Гаврила.

  - Устал...

  - Так теперь мы, значит, уж не попадемся с этим? - Гаврила ткнул ногой в тюки.

  - Нет... Будь покоен. Сейчас вот сдам и денежки получу... Н-да!

  - Пять сотен?

  - Не меньше.

  - Это, тово, - сумма! Кабы мне, горюну!.. Эх, и сыграл бы я песенку с ними!..

  - По крестьянству?

  - Никак больше! Сейчас бы...

  И Гаврила полетел на крыльях мечты. А Челкаш молчал. Усы у него обвисли, правый бок, захлестанный волнами, был мокр, глаза ввалились и потеряли блеск. Все хищное в его фигуре обмякло, стушеванное приниженной задумчивостью, смотревшей даже из складок его грязной рубахи.

  Он круто повернул лодку и направил ее к чему-то черному, высовывавшемуся из воды.

  Небо снова все покрылось тучами, и посыпался дождь, мелкий, теплый, весело звякавший, падая на хребты волн.

  - Стой! Тише! - скомандовал Челкаш.

  Лодка стукнулась носом о корпус барки.

  - Спят, что ли, черти?.. - ворчал Челкаш, цепляясь багром за какие-то веревки, спускавшиеся с борта. - Трап давай!.. Дождь пошел еще, не мог раньше-то! Эй вы, губки!.. Эй!..

  - Селкаш это? - раздалось сверху ласковое мурлыканье.

  - Ну, спускай трап!

  - Калимера, Селкаш!

  - Спускай трап, копченый дьявол! - взревел Челкаш.

  - О, сердытий пришел сегодня... Элоу!

  - Лезь, Гаврила! - обратился Челкаш к товарищу. В минуту они были на палубе, где три темных бородатых фигуры, оживленно болтая друг с другом на странном сюсюкающем языке, смотрели за борт в лодку Челкаша. Четвертый, завернутый в длинную хламиду, подошел к нему и молча пожал ему руку, потом подозрительно оглянул Гаврилу.

  - Припаси к утру деньги, - коротко сказал ему Челкаш. - А теперь я спать иду. Гаврила, идем! Есть хочешь?

  - Спать бы... - ответил Гаврила и через пять минут храпел, а Челкаш, сидя рядом с ним, примерял себе на ногу чей-то сапог и, задумчиво сплевывая в сторону, грустно свистел сквозь зубы. Потом он вытянулся рядом с Гаврилой, заложив руки под голову, поводя усами.

  Барка тихо покачивалась на игравшей воде, где-то поскрипывало дерево жалобным звуком, дождь мягко сыпался на палубу, и плескались волны о борта... Все было грустно и звучало, как колыбельная песнь матери, не имеющей надежд на счастье своего сына...

  Челкаш, оскалив зубы, приподнял голову, огляделся вокруг и, прошептав что-то, снова улегся... Раскинув ноги, он стал похож на большие ножницы.

III

  Он проснулся первым, тревожно оглянулся вокруг, сразу успокоился и посмотрел на Гаврилу, еще спавшего. Тот сладко всхрапывал и во сне улыбался чему-то всем своим детским, здоровым, загорелым лицом. Челкаш вздохнул и полез вверх по узкой веревочной лестнице. В отверстие трюма смотрел свинцовый кусок неба. Было светло, но по-осеннему скучно и серо.

  Челкаш вернулся часа через два. Лицо у него было красно, усы лихо закручены кверху. Он был одет в длинные крепкие сапоги, в куртку, в кожаные штаны и походил на охотника. Весь его костюм был потерт, но крепок, и очень шел к нему, делая его фигуру шире, скрадывая его костлявость и придавая ему воинственный вид.

  - Эй, теленок, вставай!.. - толкнул он ногой Гаврилу. Тот вскочил и, не узнавая его со сна, испуганно уставился на него мутными глазами. Челкаш захохотал.

  - Ишь ты какой!.. - широко улыбнулся наконец Гаврила. - Барином стал!

  - У нас это скоро. Ну и пуглив же ты! Сколько раз умирать-то вчера ночью собирался?

  - Да ты сам посуди, впервой я на такое дело! Ведь можно было душу загубить на всю жизнь!

  - Ну, а еще раз поехал бы? а?

  - Еще?.. Да ведь это - как тебе сказать? Из-за какой корысти?.. вот что!

  - Ну ежели бы две радужных?

  - Два ста рублев, значит? Ничего... Это можно...

  - Стой! А как душу-то загубишь?..

  - Да ведь, может... и не загубишь! - улыбнулся Гаврила. - Не загубишь, а человеком на всю жизнь сделаешься. Челкаш весело хохотал.

  - Ну, ладно! будет шутки шутить. Едем на берег... И вот они снова в лодке. Челкаш на руле, Гаврила на веслах. Над ними небо, серое, ровно затянутое тучами, и лодкой играет мутно-зеленое море, шумно подбрасывая ее на волнах, пока еще мелких, весело бросающих в борта светлые, соленые брызги. Далеко по носу лодки видна желтая полоса песчаного берега, а за кормой уходит вдаль море, изрытое стаями волн, убранных пышной белой пеной. Там же, вдали, видно много судов; далеко влево - целый лес мачт и белые груды домов города. Оттуда по морю льется глухой гул, рокочущий и вместе с плеском волн создающий хорошую, сильную музыку... И на все наброшена тонкая пелена пепельного тумана, отдаляющего предметы друг от друга...

  - Эх, разыграется к вечеру-то добре! - кивнул Челкаш головой на море.

  - Буря? - спросил Гаврила, мощно бороздя волны веслами. Он был уже мокр с головы до ног от этих брызг, разбрасываемых по морю ветром.

  - Эге!.. - подтвердил Челкаш. Гаврила пытливо посмотрел на него...

  - Ну, сколько ж тебе дали? - спросил он наконец, видя, что Челкаш не собирается начать разговора.

  - Вот! - сказал Челкаш, протягивая Гавриле что-то, вынутое из кармана.

  Гаврила увидал пестрые бумажки, и все в его глазах приняло яркие, радужные оттенки.

  - Эх!.. А я ведь думал: врал ты мне!.. Это - сколько?

  - Пятьсот сорок!

  - Л-ловко!.. - прошептал Гаврила, жадными глазами провожая пятьсот сорок, снова спрятанные в карман. - Э-эх-ма!.. Кабы этакие деньги!.. - И он угнетенно вздохнул.

  - Гульнем мы с тобой, парнюга! - с восхищением вскрикнул Челкаш. - Эх, хватим... Не думай, я тебе, брат, отделю... Сорок отделю! а? Доволен? Хочешь, сейчас дам?

  - Коли не обидно тебе - что же? Я приму! Гаврила весь трепетал от ожидания, острого, сосавшего ему грудь.

  - Ах ты, чертова кукла! Приму! Прими, брат, пожалуйста! Очень я тебя прошу, прими! Не знаю я, куда мне такую кучу денег девать! Избавь ты меня, прими-ка, на!..

  Челкаш протянул Гавриле несколько бумажек. Тот взял их дрожащей рукой, бросил весла и стал прятать куда-то за пазуху, жадно сощурив глаза, шумно втягивая в себя воздух, точно пил что-то жгучее. Челкаш с насмешливой улыбкой поглядывал на него. А Гаврила уже снова схватил весла и греб нервно, торопливо, точно пугаясь чего-то и опустив глаза вниз. У него вздрагивали плечи и уши.

  - А жаден ты!.. Нехорошо... Впрочем, что же?.. Крестьянин... - задумчиво сказал Челкаш.

  - Да ведь с деньгами-то что можно сделать!.. - воскликнул Гаврила, вдруг весь вспыхивая страстным возбуждением. И он отрывисто, торопясь, точно догоняя свои мысли и с лету хватая слова, заговорил о жизни в деревне с деньгами и без денег. Почет, довольство, веселье!..

  Челкаш слушал его внимательно, с серьезным лицом и с глазами, сощуренными какой-то думой. По временам он улыбался довольной улыбкой.

  - Приехали! - прервал он речь Гаврилы.

  Волна подхватила лодку и ловко ткнула ее в песок.

  - Ну, брат, теперь кончено. Лодку нужно вытащить подальше, чтобы не смыло. Придут за ней. А мы с тобой - прощай!.. Отсюда до города верст восемь. Ты что, опять в город вернешься? а?

  На лице Челкаша сияла добродушно-хитрая улыбка, и весь он имел вид человека, задумавшего нечто весьма приятное для себя и неожиданное для Гаврилы. Засунув руку в карман, он шелестел там бумажками.

  - Нет... я... не пойду... я... - Гаврила задыхался и давился чем-то.

  Челкаш посмотрел на него.

  - Что это тебя корчит? - спросил он.

  - Так... - Но лицо Гаврилы то краснело, то делалось серым, и он мялся на месте, не то желая броситься на Челкаша, не то разрываемый иным желанием, исполнить которое ему было трудно.

  Челкашу стало не по себе при виде такого возбуждения в этом парне. Он ждал, чем оно разразится.

  Гаврила начал как-то странно смеяться смехом, похожим на рыдание. Голова его была опущена, выражения его лица Челкаш не видал, смутно видны были только уши Гаврилы, то красневшие, то бледневшие.

  - Ну тя к черту! - махнул рукой Челкаш. - Влюбился ты в меня, что ли? Мнется, как девка!.. Али расставанье со мной тошно? Эй, сосун! Говори, что ты? А то уйду я!..

  - Уходишь?! - звонко крикнул Гаврила.

  Песчаный и пустынный берег дрогнул от его крика, и намытые волнами моря желтые волны песку точно всколыхнулись. Дрогнул и Челкаш. Вдруг Гаврила сорвался с своего места, бросился к ногам Челкаша, обнял их своими руками и дернул к себе. Челкаш пошатнулся, грузно сел на песок и, скрипнув зубами, резко взмахнул в воздухе своей длинной рукой, сжатой в кулак. Но он не успел ударить, остановленный стыдливым и просительным шепотом Гаврилы:

  - Голубчик!.. Дай ты мне эти деньги! Дай, Христа ради! Что они тебе?.. Ведь в одну ночь - только в ночь... А мне - года нужны... Дай - молиться за тебя буду! Вечно - в трех церквах - о спасении души твоей!.. Ведь ты их на ветер... а я бы - в землю! Эх, дай мне их! Что в них тебе?.. Али тебе дорого? Ночь одна - и богат! Сделай доброе дело! Пропащий ведь ты... Нет тебе пути... А я бы - ох! Дай ты их мне!

  Челкаш, испуганный, изумленный и озлобленный, сидел на песке, откинувшись назад и упираясь в него руками, сидел, молчал и страшно таращил глаза на парня, уткнувшегося головой в его колени и шептавшего, задыхаясь, свои мольбы. Он оттолкнул его, наконец, вскочил на ноги и, сунув руку в карман, бросил в Гаврилу бумажки.

  - На! Жри... - крикнул он, дрожа от возбуждения, острой жалости и ненависти к этому жадному рабу. И, бросив деньги, он почувствовал себя героем.

  - Сам я хотел тебе больше дать. Разжалобился вчера я, вспомнил деревню... Подумал: дай помогу парню. Ждал я, что ты сделаешь, попросишь - нет? А ты... Эх, войлок! Нищий!.. Разве из-за денег можно так истязать себя? Дурак! Жадные черти!.. Себя не помнят... За пятак себя продаете!..

  - Голубчик!.. Спаси Христос тебя! Ведь это теперь у меня что?.. я теперь... богач!.. - визжал Гаврила в восторге, вздрагивая и пряча деньги за пазуху. - Эх ты, милый!.. Вовек не забуду!.. Никогда!.. И жене и детям закажу - молись!

  Челкаш слушал его радостные вопли, смотрел на сиявшее, искаженное восторгом жадности лицо и чувствовал, что он - вор, гуляка, оторванный от всего родного - никогда не будет таким жадным, низким, не помнящим себя. Никогда не станет таким!.. И эта мысль и ощущение, наполняя его сознанием своей свободы, удерживали его около Гаврилы на пустынном морском берегу.

  - Осчастливил ты меня! - кричал Гаврила и, схватив руку Челкаша, тыкал ею себе в лицо.

  Челкаш молчал и по-волчьи скалил зубы. Гаврила все изливался:

  - Ведь я что думал? Едем мы сюда... думаю... хвачу я его - тебя - веслом... рраз!.. денежки - себе, его - в море... тебя-то... а? Кто, мол, его хватится? И найдут, не станут допытываться - как да кто. Не такой, мол, он человек, чтоб из-за него шум подымать!.. Ненужный на земле! Кому за него встать?

  - Дай сюда деньги!.. - рявкнул Челкаш, хватая Гаврилу за горло...

  Гаврила рванулся раз, два, - другая рука Челкаша змеей обвилась вокруг него... Треск разрываемой рубахи - и Гаврила лежал на песке, безумно вытаращив глаза, цапаясь пальцами рук за воздух и взмахивая ногами. Челкаш, прямой, сухой, хищный, зло оскалив зубы, смеялся дробным, едким смехом, и его усы нервно прыгали на угловатом, остром лице. Никогда за всю жизнь его не били так больно, и никогда он не был так озлоблен.

  - Что, счастлив ты? - сквозь смех спросил он Гаврилу и, повернувшись к нему спиной, пошел прочь по направлению к городу. Но он не сделал пяти шагов, как Гаврила кошкой изогнулся, вскочил на ноги и, широко размахнувшись в воздухе, бросил в него круглый камень, злобно крикнув:

  - Рраз!..

  Челкаш крякнул, схватился руками за голову, качнулся вперед, повернулся к Гавриле и упал лицом в песок. Гаврила замер, глядя на него. Вот он шевельнул ногой, попробовал поднять голову и вытянулся, вздрогнув, как струна. Тогда Гаврила бросился бежать вдаль, где над туманной степью висела мохнатая черная туча и было темно. Волны шуршали, взбегая на песок, сливаясь с него и снова взбегая. Пена шипела, и брызги воды летали по воздуху.

  Посыпался дождь. Сначала редкий, он быстро перешел в плотный, крупный, лившийся с неба тонкими струйками. Они сплетали целую сеть из ниток воды - сеть. сразу закрывшую собой даль степи и даль моря. Гаврила исчез за ней. Долго ничего не было видно, кроме дождя и длинного человека, лежавшего на песке у моря. Но вот из дождя снова появился бегущий Гаврила, он летел птицей; подбежав к Челкашу, упал перед ним и стал ворочать его на земле. Его рука окунулась в теплую красную слизь... Он дрогнул и отшатнулся с безумным, бледным лицом.

  - Брат, встань-кось! - шептал он под шум дождя в ухо Челкашу.

  Челкаш очнулся и толкнул Гаврилу от себя, хрипло сказав:

  - Поди прочь!..

  - Брат! Прости!.. дьявол это меня... - дрожа, шептал Гаврила, целуя руку Челкаша.

  - Иди... Ступай... - хрипел тот.

  - Сними грех с души!.. Родной! Прости!..

  - Про... уйди ты!.. уйди к дьяволу! - вдруг крикнул Челкаш и сел на песке. Лицо у него было бледное, злое, глаза мутны и закрывались, точно он сильно хотел спать. - Чего тебе еще? Сделал свое дело... иди! Пошел! - И он хотел толкнуть убитого горем Гаврилу ногой, но не смог и снова свалился бы, если бы Гаврила не удержал его, обняв за плечи. Лицо Челкаша было теперь в уровень с лицом Гаврилы. Оба были бледны и страшны.

  - Тьфу! - плюнул Челкаш в широко открытые глаза своего работника.

  Тот смиренно вытерся рукавом и прошептал:

  - Что хошь делай... Не отвечу словом. Прости для Христа!

  - Гнус!.. И блудить-то не умеешь!.. - презрительно крикнул Челкаш, сорвал из-под своей куртки рубаху и молча, изредка поскрипывая зубами, стал обвязывать себе голову. - Деньги взял? - сквозь зубы процедил он.

  - Не брал я их, брат! Не надо мне!.. беда от них!.. Челкаш сунул руку в карман своей куртки, вытащил пачку денег, одну радужную бумажку положил обратно в карман, а все остальные кинул Гавриле.

  - Возьми и ступай!

  - Не возьму, брат... Не могу! Прости!

  - Бери, говорю!.. - взревел Челкаш, страшно вращая глазами.

  - Прости!.. Тогда возьму... - робко сказал Гаврила и пал в ноги Челкаша на сырой песок, щедро поливаемый дождем.

  - Врешь, возьмешь, гнус! - уверенно сказал Челкаш, и, с усилием подняв его голову за волосы, он сунул ему деньги в лицо.

  - Бери! бери! Не даром работал! Бери, не бойсь! Не стыдись, что человека чуть не убил! За таких людей, как я, никто не взыщет. Еще спасибо скажут, как узнают. На, бери!

  Гаврила видел, что Челкаш смеется, и ему стало легче. Он крепко сжал деньги в руке.

  - Брат! а простишь меня? Не хошь? а? - слезливо спросил он.

  - Родимой!.. - в тон ему ответил Челкаш, подымаясь на ноги и покачиваясь. - За что? Не за что! Сегодня ты меня, завтра я тебя...

  - Эх, брат, брат!.. - скорбно вздохнул Гаврила, качая головой.

  Челкаш стоял перед ним и странно улыбался, а тряпка на его голове, понемногу краснея, становилась похожей на турецкую феску.

  Дождь лил, как из ведра. Море глухо роптало, волны бились о берег бешено и гневно.

  Два человека помолчали.

  - Ну прощай! - насмешливо сказал Челкаш, пускаясь в путь.

  Он шатался, у него дрожали ноги, и он так странно держал голову, точно боялся потерять ее.

  - Прости, брат!.. - еще раз попросил Гаврила.

  - Ничего! - холодно ответил Челкаш, пускаясь в путь.

  Он пошел, пошатываясь и все поддерживая голову ладонью левой руки, а правой тихо дергая свой бурый ус.

  Гаврила смотрел ему вслед до поры, пока он не исчез в дожде, все гуще лившем из туч тонкими, бесконечными струйками и окутывавшем степь непроницаемой стального цвета мглой.

  Потом Гаврила снял свой мокрый картуз, перекрестился, посмотрел на деньги, зажатые в ладони, свободно и глубоко вздохнул, спрятал их за пазуху и широкими, твердыми шагами пошел берегом в сторону, противоположную той, где скрылся Челкаш.

  Море выло, швыряло большие, тяжелые волны на прибрежный песок, разбивая их в брызги и пену. Дождь ретиво сек воду и землю... ветер ревел... Все кругом наполнялось воем, ревом, гулом... За дождем не видно было ни моря, ни неба.

  Скоро дождь и брызги волн смыли красное пятно на том месте, где лежал Челкаш, смыли следы Челкаша и следы молодого парня на прбрежном песке... И на пустынном берегу моря не осталось ничего в воспоминание о маленькой драме, разыгравшейся между двумя людьми.