Гнедич Петр Петрович - Пустыня

: "покажи, где баран самый лучший". Схватит его через седло - и прочь. Потом его судят за воровство; он говорит: "я не воровал, а взял на глазах у пастуха; когда у самого лишние бараны будут - двух дам на промен". Его сажали в тюрьму много раз.

   - Это вы называете простым отношением к жизни? - спросила Антонина Михайловна.

   - Я это называю простым отношением к жизни, - повторил он. - И он добился своего: он настоял, чтобы неимущим были даны все средства к полному хозяйству. А потом он задумал увезти Нагуа, потому что её родственники не хотели отдавать её за такого разбойника. Он хоть и дворянин по-ихнему, а я уверен, что несколько человеческих жертв лежит на его душе. Не удивляйтесь: здесь, я вам говорю, смотрят проще на жизнь, и если встретится надобность, то относятся к человеку, как к барану. Из этого не следует, что нас сегодня ночью зарежут: мы гости, и находимся под охраной восточного гостеприимства. Ну, слушайте. Задумал он выкрасть Нагуа. Чёрной ночью, в ливень, увёз её в другой аул, к мулле, который ждал его. Погнались за ним - не догнали. Вернулся он один. Кунак его привёз к нему такой же глухой ночью молодую. Он так её спрятал, что полгода никто не мог узнать, что она живёт бок обок с родными. Потом ночью раз вышла она - её через забор мать увидела. На утро - вся сакля окружена, родственники, кунаки - все сошлись: требуют выдачи, грозятся. Харун заперся, два кинжала вынул, револьвер и ружьё заряженное возле положил. Не отдам, говорит. Они стрелять; он - в них. Ранил одного. Они решили дымом его выкурить: подожгли соломенную крышу. А он схватил Нагуа - и кричит: "моя она, а не ваша - что хочу, с нею сделаю; а огнём вы не поможете!" Так вот, сударынька, представьте-ка вы нашу современную московскую даму, вокруг которой дом горит, и которая к мужу прильнула, и на зов маменьки выйти не хочет? Не прямо ли она смотрит на жизнь и на смерть?

   - Чем же кончилось всё это? - спросила она.

   - Чем кончилось? Сами же родичи огонь залили и с Харуном примирились. Красота, сила характера даже на них действует. Теперь посмотрите, каким он авторитетом пользуется - судья: к нему разбирать свои споры соседи приходят. Ну-с, и спрошу я вас: как на него может смотреть жена? Как на огромную стихийную силу, которая объяла её и в которой она живёт. Он увёз её на своём седле от родных, он берёг её, как сокровище, где-то там в погребу, он жизнь готов был положить за неё, только бы с нею не расстаться. Он отец её сына, голубоглазого мальчишки, что вы сейчас видели, он ей всё: он её жизнь, её сила. Ну, а у нас, в нашем быту, мыслимо ли что-нибудь подобное? Ведь уж этот брак прочен, разводиться не будут, и к первому встречному Нагуа на шею не повесится, а если кто силой захочет овладеть ею, так, я думаю, она скорее зарежется, чем позволит над собою насилие.

   Он встал, вытряс трубку и пошёл к больному. Ноги холодели, и надо было принимать новые меры, окутывать его во что-нибудь тёплое. Достали какие-то нагретые полотнища чего-то. Его обернули, укрыли бурками. Он всё, по-прежнему, хрипел и не приходил в себя.

   На серо-синем небе зажглись звёзды. Пламя свечи теплилось без колебаний, - и свету было довольно. На соседнем дворе началось движение. Появились девушки, девочки-подростки и совсем маленькие. С наступлением ночи, Байрам принимал новую форму веселья.

   Харун пришёл к доктору спросить - не помешает ли музыка больному, так как рядом будут танцевать; доктор только махнул рукой.

   - Я думаю, теперь хоть из пушек пали - он не услышит. Танцуйте, сколько хотите.

   Откуда-то принесли большую итальянскую гармонику, Бог весть какими судьбами попавшую в аул. Раздались повизгивания и хриплые густые ноты: кто-то пробовал её. Замелькали огни и неясные тени. Раздался тягучий мотив лезгинки. На звуки музыки стал сходиться народ, и всё теснее и теснее делалось на площадке перед саклей.

  

   Коля, хмурый, с перевязанной рукой, перелез через ограду и подошёл к Антонине Михайловне, сидевшей возле мужа. Доктор был в стороне, в этом потемневшем углу палатки никого больше не было. Он опустился возле неё на ковёр, скрестив по-восточному ноги.

   - Что же, - тихо сказал он, точно про себя, - ты хочешь всё покончить, хочешь уехать и забыть про меня?

   Она сделала вид, что не слышит, и сидела, наклонив голову.

   - Ну, а если я приеду в Москву, явлюсь к тебе и потребую, чтобы ты шла за меня замуж?

   - Вы не смеете этого сделать, - внезапно заговорила она, подняв голову. - Вы никаких прав на меня не имеете.

   Он засмеялся; его белые зубы так и сверкнули в темноте.

   - Каких же тебе ещё прав надо? - сказал он. - За мужа ты шла, быть может, по принуждению, - быть может, по обстоятельствам. А кто ж тебя принуждал ко мне идти?

   - Уйдите отсюда, - сказала она, - умоляю вас - уйдите. Вы видите, что мне не до разговоров; дайте ему умереть.

   Он встал.

   - Хорошо. Скажите мне только одно: вы не хотите меня видеть - ни теперь, ни после?

   - Не хочу...

   Он постоял немного, смотря на неё воспалёнными глазами.

   - Не хотите! Ну, что ж, - тогда прощайте. Тогда уж больше не свидимся...

   Он перепрыгнул через ограду и пошёл в дом Харуна.

   - Водка есть ещё? - спросил он.

   - Есть, - довольным тоном заговорил Харун, - много есть водка. Магомет не запрещал водка пить. Водка при нём не была, он не знал про неё.

   - А кабы и знал, не запретил бы, - засмеялся Коля.

   - Водка - это хорошо, очень хорошо, - сказал Харун. - Бузу надо четверть ведра выпить, чтобы весело было, а водки три стакана довольно.

   Он повёл его куда-то в заветный угол, где стояли бутылки с драгоценным напитком. Осторожно наклоняя горлышко, он нацедил в кружку.

   - Хорошо Туга возит посуду, - заговорил он. - Подумай, верхом за семьдесят вёрст привёз, не разбил ничего, хорошо привёз. Туга настоящий ездок.

   - Ещё наливай! - сказал Коля, - полную наливай, не жалей.

   - Ты пьян хочешь быть? - удивился Харун. - Лошадь бил, джигитовал нехорошо, теперь пьян хочешь быть. Опять подерёшься?

   - Не подерусь, говорю, смирен буду. Наливай полнее. Пойду танцевать сейчас, очень я весел.

   Он выпил вторую кружку и пошёл во двор, где скрипела гармоника.

   - Не так танцуешь, - крикнул он длинному, красивому кабардинцу, - вот как надо танцевать, - смотри, что делать надо.

   Он вышел в круг и, мягко переступая чувяками, начал оплывать площадку, прикрываясь одной рукой, а другую, перевязанную, взяв наотмашь.

   - Иди со мной! - крикнул он девушке, что играла на гармонике, - иди!

   Та выступила, не выпуская из рук гармоники, но не теряя такта, и медленно, впереди его, поплыла по кругу. Вокруг, по азиатскому обычаю, прихлопывали в ладоши.

   - Огня давай, ещё огня! - суетился Харун. - Фонарь неси, там фонарь у Нагуа спроси. Свечи давай, пусть светло будет, хорошо будет.

   И он сам хлопал в ладоши, и прискакивал, и приплясывал, и смеялся, когда Коля взвизгивал над самым ухом своей дамы. Принесли фонарь огромный, вроде наших уличных; принесли так, без подсвечников, две-три свечи, составилась целая иллюминация. Коля выделывал колена всё замысловатее и мудрёнее: он совсем извивался кольцом, особенно, когда играл кинжалом, то втыкал его в землю, то перебрасывал из руки в руку. С последним отчаянным вскриком, он остановился и, едва переводя дух, сказал:

   - Бузы дай, бузы!

   - Надо бузы ему, дай ему, Харун, бузы! - заговорили вокруг. - Отчаянный человек - как пляшет.

   - За моё здоровье - ура! - крикнул он поднимая ковшик и, вынув из кармана револьвер, хлопнул им в воздух. Девчонки завизжали, толпа была довольна.

   - Весёлый человек, - говорили про него, - совсем весёлый человек!

   Он шатаясь вышел из круга, хотел перелезть в соседний дворик и задумался.

   - Асан, - сказал он вертевшемуся возле подростку. - Поди достань мою "Ракету", и чтоб никто не видел - слышишь? Я тебе на пряники дам. А седло уж я сам приготовлю. И никому не говори, что я уехал, никому пожалуйста.

   Асан скользнул в темноту, сверкнув босыми пятками. Коля постоял, поглядел и тихо побрёл туда, где были сложены их сёдла.

  

   Обвёртывание тёплым не помогало. Виктор всё так же лежал без чувств и так же холодел. При звуке близкого выстрела его лицо не дрогнуло. Зато Антонина Михайловна всполошилась. Она узнала резкий, обрывистый звук Колина револьвера. Но она сдержалась и не спросила, кто стреляет. Она боялась в эту минуту Коли и решила не спать всю ночь. Ей казалось, что он теперь может её зарезать, что он ночью может напасть на неё, зажать рот, и увезти куда-нибудь дальше, в аул и горы, куда никто и не проникнет. Она посмотрела револьвер её мужа - все патроны были расстреляны. Она решила просить Нагуа приютить её на ночь в кухне. Ей хотелось, чтобы рядом всю ночь длились танцы и мелькали бы между деревьями силуэты пляшущих, - в этом шуме и ликовании ей было легче. Когда танцы окончились, она почти обрадовалась, видя, как гости-мужчины переходят в соседнюю палатку и собираются тут, возле них, продолжать неоконченный праздник.

   - Скрипку надо, - скрипку! - кричал весёлый седой старик, сильно подвыпивший. - Посылай за скрипкой.

   Бараньи шапки разместились вокруг столика, и начался разговор по-кабардински. Подали бараний бок, и все потянулись руками в блюдо и стали глодать горячие кости. Привели и скрипку - старого худого певца, похожего больше на чухонца, чем на кабардинца. Его посадили у стола, дали водки и попросили петь. Он уставил между колен трёхструнную скрипку и стал водить по ней кривым, как самострел, смычком так, как водят им виолончелисты. Потом он запел гнусливым, протяжным голосом, удивительно попадая в унисон скрипки. Это было что-то тягучее, бесконечное, однообразное. В звуках слышался скрип арбы, блеяние овец, монотонное житьё горца. Звуки точно выходили не из живого существа, а из старого заброшенного органа, у которого осталось всего две-три трубы, а остальные развалились. Звуки скребли по нервам невыносимо, но слушатели, по-видимому, наслаждались, - по лицам их расползались блаженные улыбки, и они, покачивая головами, говорили:

   - Хорошо поёт!

   - Смотрите, - сказал доктор, - вот тот высокий, белокурый, брат Нагуа, - он и поджигал солому на крыше и ранен был Харуном, а теперь первый друг, первый слуга Харуна. Вот что значит сила!

   На свету двух ярко горевших свечей ясно рисовалась голова Харуна. В сдвинутых бровях и складке, лежавшей между ними, было, в самом деле, много характера. Он не свалится от апоплексии с лошади и не станет от горя напиваться подобно Коле. Да и может ли он вообще напиться: уж который стакан водки он пьёт, а голос его так же ровен и методичен, лицо так же весело и спокойно.

   Прислонившись к высокой подушке, Антонина Михайловна смотрела в одну светящуюся точку - пламя свечи, сверкавшее из-за плеча Харуна. Когда он наклонялся за куском баранины, пламя становилось видно всё; когда он отклонялся на прежнее место, пламя опять превращалось в звёздочку. Ноющие звуки скрипки, сначала резавшие её, понемногу стали как-то ровнее, отдалённее. Кабардинский говор сливался в один неясный, но гармоничный аккорд. Но что-то одно мешало звучать этому аккорду умиротворяюще и спокойно. Она старалась поймать, удалить помеху. Она поймала главное: муж умирает. Но удалить эту помеху нельзя. Ей вдруг представилось, что он не умрёт, а выздоровеет. Она привезёт его в Кисловодск, потом они поедут в Москву. И она ужаснулась этой мысли. Она не могла представить, чтобы опять, после всего того, что было, что случилось сегодня, можно было жить по-прежнему. Но и смерть его казалась не менее ужасной. Она не понимала, что ей нужно, и чего ей желать по преимуществу. А скрипка всё ныла, всё напоминала что-то жалобное, тоскливое. Фигуры мешались и прыгали перед огнями. Кто-то начал танцевать на узком пространстве между столом и входом - согнувшись, потому что палатка была низкая. Она ещё плотнее закуталась в бурку, закрылась ею до глаз.

   Внутренний толчок заставил её привстать. Среди стоявших у входа она увидела Колю. Но это был не он - даже не был похож на него. Вероятно мимолётный сон наяву смутил её. Гостей было меньше. Скрипач улыбался во весь рот и водил машинально по скрипице смычком. Муж лежал под буркой, доктор курил. Звёзды сияли по-прежнему, только все передвинулись. "Он умрёт завтра", - вспомнила она - и удивилась, отчего она спокойна и даже может спать. "Вероятно я очень дурная женщина, или я уж очень устала, одно из двух; столько вёрст верхом с непривычки и потом всё, что здесь случилось". Потом какая-то чёрная, но спокойная мгла охватила её и унесла куда-то в другой мир, где никто не пел, не танцевал, не умирал, где только смутно и равномерно мыслили, - а значит и жили.

  

   Она почувствовала на своей щеке чьё-то дыхание и проснулась. Яркое солнце одним краем вырезалось над крышей соседней сакли. Возле неё стояло что-то чёрное, мохнатое. Она быстро отпрянула. Чёрная фигура тоже отскочила в сторону и оказалась бараном. Она вдруг вспомнила всё и оглянулась. Доктор сидел спиной к ней, возле мужа, и дым клубился из его трубки. Она встала и подошла к ним. Лицо Виктора было бледно и холодно. Она посмотрела на доктора.

   - Жив ещё, - сказал он,

   Солнце пурпурным лучом ударило ему на щеку. В последний раз оно вставало для него. Завтра уже не будет в нём и того дыхания, что теперь подымает грудь. Завтра это будет недвижный холодный кусок мрамора. Но и сегодня ласкающие золотые лучи скользили бесследно по его лицу и не могли возвратить к жизни то, что уже было невозвратимо.

   Розовый дым закурился из далёких хат. Старик, какого они не видали раньше, перелез к ним, ухватил двумя руками за спину чёрного барана, пощипывавшего траву, и потащил его куда-то за ограду. Из балки, где бежала речка, подымались густые пары, и клубились, свиваясь и развиваясь. Вдали послышался топот, и проводник кабардинец на высокой, рослой гнедой лошади, не на той, на которой ездил накануне, показался из-за забора.

   - Привёз, всё привёз, - сказал он, скаля зубы и спрыгивая с лошади.

   Чибисов сердито начал вынимать из перекидной сумки тщательно уложенные продукты из аптеки. Но всё это было уже поздно - и эфиры, и шприцы.

   - Возьмите, пригодится, - сказал он, протягивая ей пузырёк с валерьяном, - вам теперь нужны возбуждающие, а у него такой уже паралич и сердца и лёгких...

   Движение началось на дворе постепенно, неторопливо. Харун пришёл предложить чая, все отказались. Она сидела неподвижно, замерев на одном месте. Вчера гул вечернего праздника и усталость глушили её чувства. Сегодня она лицом к лицу стояла со смертью...

   - Конец! - сказал доктор.

   Она схватила руку мужа, посмотрела ему в лицо, судорожный спазм сдавил ей горло, и она зарыдала давно не находившим исхода истеричным плачем, припав на тело того, кто разделил с нею последние пять лет жизни, и который в эту минуту ей был дороже всего в мире.

   Доктор торопился с отъездом. Для тела уже была приготовлена вчерашняя повозка, вся уложенная сеном и коврами. Для Антонины Михайловны достали старую широкую коляску, случайно купленную одним из богатых кабардинцев для своей больной жены. Доктор торопился отъездом, надеясь засветло возвратиться в Кисловодск. Завтрак прошёл в глубоком молчании, никто не проговорил ни слова. Харун был важен и торжественен. Одно только он и сказал:

   - Удивительно, куда Коля пропал - нигде нет.

   Проводник откликнулся, что он встретил его вёрст за двенадцать от аула. Он проскакал, не ответив ему на окрик, по направлению к Кисловодску. Он узнал его только по лошади, потому что было ещё темно - до восхода солнца.

   Когда Антонина вышла на передний двор, она увидела того старика, что тащил за спину напугавшего её барана. Он стоял у столба, засучив рукав своего халата, и систематично резал куски мяса, развешанного по столбу. У его ног лежал чёрный баран с вырезанным боком и ещё не помутившимися под длинными ресницами глазами. Крови нигде не было видно: мясник был, должно быть, искусный. Ей вдруг пришло сопоставление: быть может в одно и то же время был заколот этот баран и умер Виктор. Одного съедят, о другом напечатают в газетах некрологи... Но она сама себя поймала на вздорных, путающихся мыслях, и отогнала их.

   Поезд тронулся. Доктор сел в коляску к Антонине Михайловне. Впереди двигалась печальная повозка, сзади ехали они. Их предупреждали, что во многих местах придётся выходить из экипажа и идти пешком, так круты и невозможны спуски. Несколько джигитов решили их провожать и поехали по бокам.

   Переправились мимо стада через речку и опять вступили в благоухающую пустыню - такую же голубую и бесконечную, как и вчера. Пока дорога была хороша и экипажи быстро катились. Кабардинцы носились где-то по холмам на своих быстроногих конях. Со стороны снеговых гор тянулись серые тяжёлые облака. Вдали тихим раскатом погромыхивали далёкие удары. Возница говорил, что это лучше, что в жару и не вынести лошадям такую дорогу.

  

   На полпути, у горного ключа остановились. Дождь всё ещё не шёл, хотя тучи всё росли и Эльбруса не было видно. Напоили лошадей. Вдруг один из кабардинцев поскакал в сторону. Через несколько минут он привёл на поводу "Ракету". Подпруга у неё была отпущена, уздечка разнуздана. Она была уже сухая: видно, что уже не час и не два оставалась здесь. Но Коли не было видно вокруг. Вчерашний костёр, где жарили они шашлык, погас. Вместо яркого солнца вокруг синел и серел полог надвигавшейся тучи. Антонина Михайловна едва узнала то место, где были они вчера в это же время на траве и он так любовно смотрел ей прямо в глаза.

   Тучи надвинулись. Верх у коляски подняли. Налетел ветер, погнул кусты, приподнял холщовые полы повозки, закрутил песок на дороге и столбом поднял его кверху. Холодные крупные капли дождя брызнули сбоку. Сверкнула молния. Из чёрных скученных беловато-сизых облаков грохнул рёв могучего раската. Горы эхом повторили его. Крупный град запрыгал по дороге, забил по верху коляски, по лошадям, по вознице. Но пережидать бурю было нельзя, - лучше буря, чем ночь в пустыне, - и поезд торопливо, насколько мог, двигался всё дальше и дальше...

  

   1890-1891