Гнедич Петр Петрович - Пустыня

верховой езде - даже длинных сапог у них не было. Вдобавок, Виктору Ивановичу приходилось впервые садиться на азиатское седло, на туго набитую подушку. Сзади сёдел лежали скатанные бурки. Стремена были длинны и неудобны.

   - Бери нагайку, - посоветовал доктор, - здесь такая выездка - без нагайки лошадь не пойдёт.

   Он машинально взял и нагайку. Скорей бы, скорее тронуться!

   - Не пускай, барин, вскачь! - крикнул ему проводник. - Устанет лошадь - сядем на полдороге. Будешь вскачь ехать - с седла сниму.

   В другое время, он, может быть, обратил бы внимание на грубый тон азиата, но теперь ему было всё равно, лишь бы скорее, скорее доехать.

   Они вытянулись цепью и, перейдя брод, стали вздыматься на гору. Высокие скалы сразу обступили их со всех сторон и загородили кругозоры. Лошади шли привычной иноходью - "ходой", как говорят на Кавказе. Проводник ехал вперёд, заломив баранью шапку, на поджаром коне, бойко выбивавшем дробь ногами.

   - Ты замечаешь, - заговорил доктор, выравниваясь с лошадью приятеля, - ты замечаешь этот определённый такт, который даёт мерная иноходь? ты слушай: совершенный мотив лезгинки. Я убеждён, что лезгинка вышла отсюда, от кавказских иноходцев. Слышишь: та́ра-та́та, та́ра-та́.

   Виктор Иванович напряг своё внимание, - но он не помнил мотива лезгинки и помнить его не хотел - поэтому ничего не замечал в иноходи лошади, кроме трясущихся ушей и мерно позвякивающей уздечки.

   - Послушай, - сказал он. - Что бы ты сделал на моём месте, если бы жена тебе изменила?

   - Я бы назвал себя дураком, - спокойно ответил Чибисов.

   - То есть как это?

   - Если я выбирал её в жёны, я должен был знать, кого беру. Если же она не сумела быть тем, чем нужно - значит была сделана мною ошибка. Тут ведь что-нибудь одно из двух: или я стою того, чтобы меня обманывать, или жена дрянь. В обоих случаях виноват я: зачем дрянь брал, или зачем сам дрянь.

   Виктор Иванович нахмурился.

   - Знаешь мой совет тебе? - продолжал доктор. - Догоним мы их - на дороге ли, в ауле - всё равно - не разыгрывай Отелло: право, это нейдёт к твоему сану. И то уже смешно, что московский директор департамента скачет за женою по степям и горам.

   - Что же тут смешного? - спросил он.

   - Смешно, со стороны очень смешно. У нас это совсем не принято. Я знаю, что у тебя в душе растёт драма, и обстановка к этому грандиозная, - а всё это как будто не то. У нас, русских, нет этого в крови, что у иностранцев, или у здешних кабардинцев кинжал, скрежет зубовный: "Га, злодей - теперь лежи!" У нас это всё как-то попросту. Пырнёт в бок сапожным ножом, потом на колени: "Вяжите меня, окаянного, люди добрые!" - вот тебе и вся драма.

   - К чему ты всё это ведёшь? - спросил Виктор Иванович.

   - А к тому, мой друг, что не лучше ли всё свести на водевиль? Ты посмотри на себя: дорожный котелок, пиджак, панталоны поднялись в стременах - это ли фигура героя? Я не знаю, что ты там намерен делать, но во всяком случае ты на ложном пути...

   Тропинка стала настолько узкой, что доктору пришлось пропустить приятеля вперёд. Вниз, направо шли крупными изломами скалы, слева подымалась круча желтовато-коричневой скалы. Местами камни принимали формы башен, ворот, фронтонов и карнизов. Внизу, глубоко в долине, цветными точками двигались стада. Путники подымались уступами всё выше и выше. Снеговая масса Эльбруса двухконечной жемчужной шапкой вздымалась справа и как царственной короной увенчивала хребет. Воздух стал реже, сердце стало биться усиленнее, дыхание стало чаще. Горные цветы, то жёлтые, то розовые, высоко подымали свои головки, задевая за ноги и за плечи путников. Солнце подымалось всё выше, тени становились всё короче. Одинокие арбы с белыми волами иногда попадались им на встречу. Какой-то джигит на сером коне обогнал их и, перекинувшись несколькими словами с проводником, исчез где-то за поворотом скалы.

   Прохладные балки, все поросшие травой, с светлыми ручейками, порою разливающимися в болото, освежали их на время. Лошади, почуяв воду, шли бодрее, пофыркивая и поводя ушами. Сначала показавшееся Виктору Ивановичу ловким, седло теперь сделалось узко. Задняя лука невыносимо напирала на него при спусках. Стоять всё время на стременах он не мог: ноги без того уже дрожали. Доктор, привычный к верховой езде, сидел на лошади, как на стуле, иногда подбирая под себя свои ножки или перекидывая одну через луку и продолжая путь по-дамски. Проводник был по-прежнему хмур и неразговорчив. Он ехал всё вперёд, изредка оглядываясь - выбирая, где легче ступать лошадям и зорко посматривая в туманную колыхающуюся даль голубых вершин, куда направлялся их путь.

  

   А путь всё выше, выше. Орёл парит над балкой неподалёку от них. Белое облако проплывает над ними, цепляясь за скалы. Аромат от цветов всё сильнее, всё меньше ветерка, всё жгучее лучи солнца.

   Виктор чувствует, как сильнее и сильнее приливает кровь ему к голове. Он машинально натягивает поводья и чаще ударяет нагайкой лошадь, которая ступает уже не так уверенно, как вначале. Какие-то зеленоватые мухи и оводы носятся тучей над ними и жалят лошадей. Лошади вздрагивают всем телом, вскидывают головой, хватают зубами себя за грудь и ноги. Местами показалась из ран кровь; нагайки тоже в крови.

   - Слушай, Виктор, - начал опять доктор, подъезжая к нему. - В дороге нам их не догнать. У них лошади крепче: их вчера выдержали и весь вечер кормили. Наши лошади вчера ходили на Бермамут - и от них нельзя требовать невозможного. Мы приедем в аул часа в три, если всё будем идти ходою - они будут часа на два раньше. Нас там не ждут. Аул это, помни, настоящий магометанский - я не думаю, чтобы нас там любили... Не вздумай крикнуть или приказать что-нибудь. Гости там под священной охраной - ни жене, ни этому Коле ты, всё равно, даже сказать ничего не можешь. Не забудь - мы в Азии. Если ты думаешь, что здесь Европа - ты глубоко заблуждаешься. Повторяю, держи ухо востро... Возвращаться уже нечего - надо идти вперёд. Вёрст через шесть будет источник, там напоим коней - а оттуда пойдёт пустыня.

   Виктор Иванович низко опустил голову. Кровь то опускалась, то поднималась в нём. Иногда ему казалось, что он спит, и что все эти горы, цветы и облака только сновидение и не больше. Что он всё ещё едет туда, на Кавказ, к своей жене, - и приедет к ней, и она обрадуется, кинется к нему. А вот это, что вокруг - это всё смутный сон какого-то демона, который хочет смутить его, отравить радость свидания.

   Проводник пустил своего скакуна карьером по узкой тропинке меж двух стен колыхающихся цветов, и на ходу оглянувшись, крикнул:

   - Вода!

   В нагорной балке из-под камня выбивалась холодная струя чистого ручейка. Лошадей оставили наверху, связав их друг с другом. Виктор с трудом сделал несколько шагов - от долгой езды ноги его онемели, - боль в икрах и коленях не давала ступить.

   - Это вздор, сейчас пройдёт, - утешил доктор, помогая ему спуститься вниз.

   У источника они легли на землю. Проводник прямо прильнул губами к воде.

   - Ну, давай пить, как войско Гедеоново, - сказал Чибисов, - кто пригоршней, кто прямо...

   Даже проводник, и тот с удовольствием растянулся у воды, разостлав под себя бурку. Солнце близилось уже к полудню. Тени стали от всего короткие - всё получило тот белесоватый жгучий оттенок, каким отличается южный полдень. Круглые облака, как "мечты почиющей природы", неслись тихо и плавно в потерявшем цвет от яркого света небе. Истома охватила всех, желание не двигаться, не говорить, а только лежать и дышать тихо-тихо.

   Виктор Иванович перестал сознавать, что делается, зачем и почему. Он не закрывал глаз, смотрел на небо и горы - и никаких мыслей у него не было. Один миг ему пришло в голову, что он умер и остался с открытыми глазами, что и небо и горы запечатлелись в его глазах и застыли. "Есть жена, или нет её?" - вдруг задал он себе вопрос и начал добираться тяжело, с трудом до ответа. Добираться приходилось через горы и балки, и всё-таки ответа не было. Голубые вершины гор смотрели безучастно. Они много раз видели мужей, которые задавали этот же вопрос - и никогда не было на него ответа.

   - Пустыня! - внезапно для самого себя сказал он. Это "пустыня" отдалось как-то странно и беззвучно кругом.

   Проводник встал, посмотрел на месте ли лошади, огляделся и пошёл на вершину зелёного холмика. Там он что-то высматривал между камнями. Потом он воротился с куском какой-то тряпки.

   - Только что пред нами здесь были, - сказал он, - и костёр оставили. Должно, шашлык жарили.

   - Кто был? - спросил, тяжело ворочая языком, Виктор.

   - Барыня была. Вот дамский платок.

   Он подал ему оторванный угол батиста. Знакомая метка с короной, знакомые духи, ещё сильнее дающие аромат оттого, что кусок был совсем мокрый...

   - Только что были здесь - они недалеко?

   - Должно быть, долго стояли. Барыня устала, отдыхали. Там бурками трава примята.

   - Скорей! - крикнул Виктор Иванович, - скорей: если мы сейчас их догоним - сто рублей - и кроме того я плачу за каждую испорченную лошадь.

   Кабардинец серьёзно кивнул головой и побежал за лошадьми на гору. Виктор растолкал заснувшего доктора.

   Лошадей напоили. Минуту спустя они карьером подымались в гору. Въехав на кряж перевала, они на минуту придержали коней перед спуском.

   Доктор показал на расстилавшуюся перед ними долину и сказал:

   - Вот и пустыня!

  

   Цветущая долина расстилалась перед их глазами. Посредине бежала светлая река. По берегам её пестрели ковром цветы, подымаясь пёстрыми узорами по скалам. Скалы всё шли выше, переходили в обрывистые утёсы и мощными углами взлетали на верх. Насколько хватал глаз, всё шло вдаль - цветущее, ароматное ложе какой-нибудь допотопной реки, катившей некогда свои волны среди гигантских берегов. На боках скал ещё остались следы вымоин воды, заметно было, где поток отрывал целые массы и сбрасывал их на дно. Цветы курились опьяняющим благоуханием. Праздничное ликование природы чудилось всюду. И ни жилья, ни человека - ничего на много вёрст вокруг. Только там, в голубой волнующейся дали, на холмах, замыкавших долину, что-то смутно сверкало сквозь волнующийся туман - там был тот аул, куда стремились они.

   На повороте дороги, откуда ясно виделся на много вёрст предстоящий путь, вдруг проводник задержал коня:

   - Едут! - крикнул он. - Едут!

   Виктор стегнул лошадь и подскакал к нему. Весь дрожа, приподнявшись на стременах, посмотрел он, куда указывал кабардинец.

   На далёкий холм у скалы, надвинувшейся лилово-зелёной глыбой на дорогу, тихо, как муравьи, подымались три всадника. Два, насколько различал глаз, были в горских одеждах; третья - была амазонка. Амазонка ехала рядом с одним из спутников, другой ехал на полверсты вперёд.

   - Это они, они! - крикнул Виктор.

   Он выхватил из кармана револьвер и два раза сряду выстрелил на воздух. Проводник покачал головою.

   - Далеко, не услышат! - сказал он.

   Виктор выстрелил ещё раз. Голубоватый дымок повис в воздухе и не проходил. Всадники так же мерно и тихо подымались на холм. Вот уже передний исчез за поворотом горы.

   - Ну, теперь вперёд! - задыхаясь проговорил Виктор и со всего маху вытянул плетью лошадь.

   И все понеслись вперёд. Камни дождём летели из-под ног скакунов. Никто не разбирал, на гору ли, под гору ли шла дорога. Надо было во что бы то ни стало догнать этих движущихся муравьёв - там впереди. Они едут осторожной иноходью. Почём знать - может и вынесут крепкие кавказские лошадёнки! Даже проводник говорит:

   - Догоним. Если за лошадей "курсовой господин" заплатит - догоним.

   Целый час длится уже эта скачка. Но и впереди должно быть поехали рысью - хотят поскорее поспеть в аул - посмотреть, как будут резать жертвенного барана. Лошади покрылись пеной, они уже чаще спотыкаются, и как-то беспомощно поводят ушами.

   И вдруг, на новом повороте, передняя кавалькада вся явилась перед ними в какой-нибудь версте от них. Теперь ясно видно, как амазонка едет рядом с кавказцем в коричневой черкеске, и как он, наклонившись к ней, говорит ей что-то.

   Виктор опять выстрелил. Там услышали. Передний верховой услышал. Он остановился, посмотрел в их сторону и присоединился к товарищам.

   - Постой! - крикнул Чибисов, нагоняя Виктора. - Постой, мы их нагнали, не торопись.

   - Пустыня, пустыня! - хрипло-сдавленным голосом ответил он, всё погоняя лошадь, которая храпя перешла на тихий галоп и не прибавляла шагу.

   - Отдай мне твой револьвер, - настойчиво крикнул доктор, схватывая под уздцы его лошадь.

   - Пустыня! - ответил Виктор, криво усмехаясь. - Везде пустыня: ни дерева, ни куста, ни человека - никого, никого!

   Доктор спрыгнул с седла и схватил его за руки - он видел, как лицо чернеет и наливается кровью. Он кивнул проводнику. Они подхватили его; он не сопротивлялся и тихо начал клониться им на плеча. Какой-то хриплый звук выходил у него из горла. Они сняли его с седла.

   - Нож есть? - спросил Чибисов у проводника. - Давай сюда, да скачи вперёд - зови их скорее.

   Он наклонился к лежащему на бурке приятелю.

   - Ну, так и есть - возись теперь с ним, - пробормотал он и, засучив ему рукав, провёл острым ножом по его вздувшейся жиле.

  

   Когда раздался выстрел, Антонина Михайловна невольно натянула поводья. Коля оглянулся. Их спутник подскакал к ним и, стоя на стременах, щурясь посмотрел на вершину кручи, где на яркой синеве воздуха рисовались три тёмные фигуры всадников.

   - Постой, смотреть надо, жди тут, - сказал он, и осторожной иноходью, вглядываясь и всматриваясь, поехал назад.

   Смутное предчувствие вдруг охватило Антонину Михайловну. Ей совершенно ясно представилось, что это погоня за ней. Она поворотила лошадь и поехала следом за кабардинцем.

   - Куда же? Здесь подождём, - остановил её Коля.

   Но она даже не взглянула на его сиявшее счастьем лицо. Она чувствовала частую дробь сердца и знала, что это не даром. Сразу всё вокруг приняло другой тон: из праздничного перелива красок - всё обратилось в зловеще-сказочную картину. Всё задёрнулось паутиной, вместо жизни - сонное царство раскинулось и с боков, и спереди, и сзади.

   Кабардинец скрылся за кустами диких цветов. Его нет и нет. Но вот снова мелькнула голова его коня - он несётся прямо на них.

   - Езжай скорей, - крикнул он, - там муж твой дожидает.

   И в подтверждение того, что надо торопиться, он со всего маха вытянул нагайкой её лошадь.

   Она покачнулась в седле от её внезапного прыжка, потеряла стремя, справилась и понеслась во весь дух на вершину горного отрога.

   Виктор лежал на траве. Чибисов хлопотал над ним. Она взглянула на красное, словно опалённое лицо мужа, и сама, без посторонней помощи, спрыгнула с седла. Чибисов поднял голову, когда она к ним подбежала. В его всегда спокойном взгляде теперь бегали искры, и брови нервно двигались; он ничего не сказал и продолжал наблюдения за пульсом и дыханьем.

   Она стояла, неподвижно смотря на то, что было перед её глазами. Паутина всё более и более сгущалась, нависала. Небо, горы, люди - всё уходило от неё, - в одном месте только остался прорыв. И в этот прорыв она видела одно: багровое лицо мужа и широкую спину доктора, стоявшего на коленях.

   Коля с кабардинцем пошептались, сказали что-то Чибисову, сели на лошадей и поехали. Восторг молодого счастья сбежал с лица Коли, - он смотрел опять пугливо и виновато. Проезжая мимо неё, он точно хотел что-то проговорить, но она не подняла на него глаз, и он - также потупясь и смущаясь, проехал мимо. Проводник Чибисова отстегнул из-за сёдел бурки и набросил их на высокие соседние кусты. Вышло что-то вроде палатки. Туда перенесли, под прохладную тень, Виктора. Туда же перешла и села возле него жена.

   В последний раз она видела его в Москве, на вокзале, из окна вагона. Он стоял бодро на платформе, в новеньком весеннем пальто, весёлый, как будто довольный её отъездом. В минуту расставания, он поцеловал её и, вынув платок, долго махал ей рукой в жёлтой перчатке. Рядом с ним был худой длинношеий его двоюродный брат, и она знала, что они прямо с поезда поедут в Эрмитаж завтракать, а потом, вечером - слушать оперетку. Она была рада, что едет одна. Она невольно чувствовала свободу, и когда поезд выкатил из пёстрого ряда невзрачных построек пригорода, и весенний ветер забил в окно её отделения, она вздохнула полной грудью. Чибисов ей телеграфировал: "всё готово", - и она ехала, зная, что её встретят и поселят с возможным комфортом. "Всё готово!" - внезапно вслух повторила она.

   Чибисов посмотрел на неё и закурил папироску, отойдя к сторонке. Так и не было между ними сказано ни одного слова.

   - Что же теперь? - думала она, глядя на неподвижную параличную фигуру мужа. - Неужели же - "всё готово?" Откуда этот внезапный исход? Ужели смерть? Где она, - идёт ли откуда-нибудь? Где Виктор? То, что лежит тут - это красный огромный кусок мяса. Где же дух его?

   Она оглянулась. Вокруг синели горы, золотилась трава, сверкало небо. Но смерти нигде не было. И духа Виктора тоже нигде нет. Какая-то тайна, ужасная загадочная тайна стояла перед ней. Это махание платком в жёлтой перчатке, совпадение его приезда с прогулкой в аул, и это багровое тело! Смерть рисуют скелетом с косою. Где этот скелет, где коса? Горы задумчивы, беспечальны, могучи. Облака пушисты, красивы, холодны. Ответа нет. Всё загадка. Загадка - и горы, и небо.

   Лошади безучастно рвут траву и отмахиваются от мух хвостами. Проводник растянулся и спит в траве. Доктор курит сосредоточенно, с каким-то торжественным спокойствием, не глядя по сторонам.

   Дальше выносить молчание она не могла. Она встала и подошла к Чибисову.

   - Что это? - спросила она. - Говорите прямо.

   - Apoplexia cerebri [*], - небрежно ответил он, пуская дым.

  

   [*] - апоплексия мозга, инсульт (лат. медиц.)

  

   - Апоплексия! - повторила она. - Когда же он придёт в себя?

   Чибисов повёл плечами.

   - Не знаю. Может быть "там".

   - В ауле?

   - Нет, "там". - Он вскинул глазами кверху. - Говорят, ведь мы туда переправляемся по смерти: "идеже несть болезни и воздыханий".

   В его голосе слышалось раздражение и злость. Он ненавидел эту красивую, молодую женщину, стоявшую перед ним: она была причиной того, что в организме его товарища началось "прекращение жизненных процессов". Её свежая, полная жизни фигура, - тип самки, готовой вывести здоровых, красивых детей, - была ему противна. "Паучиха всегда убивает паука после того, как он сделает её матерью", - пришло ему на ум, и ненависть к вечной борьбе самцов и самок с силой поднялась в нём.

   - Если вы верите в свидание "там" - дело может кончиться для вас неприятно, - кося рот, прибавил он. - А впрочем, чёрт ведь знает, может, мы все будем одержимы духом всепрощения...

   Он отшвырнул остаток папиросы и встал с камня.

   - Кровопускание не помогло, - сказал он. - Я послал за арбой в аул. Что будет, посмотрим, но я ни за что поручиться не могу.

  

   Тени стали длиннее, и солнце уже не так жгло своими отвесными лучами, когда из-за выступа далёкой скалы показалась большая повозка с верхом; пегие волы широкой рысью сбегали под гору; верховой отделился и поехал вперёд. Антонина Михайловна знала, что это Коля, и приближение его ей было неприятно. Она знала, что он ради её проскакал ещё тридцать вёрст, что его Ракета - гнедая мускулистая лошадка - может быть уже загнана и запалена, но ей казалось, что это слишком мало искупает всё то, что случилось.

   Виктора положили в повозку на бурки. Чибисов написал записку в Кисловодскую аптеку, и их проводник, взяв на повод свободную лошадь, поскакал обратно, обещаясь ночью привезти в аул всё, что надо. Коля переседлал свою Ракету - она пошла под свободным дамским седлом. Антонина Михайловна села возле мужа в повозку, доктор опять вскарабкался на своего конька и поехал сзади, не выпуская изо рта папироски.

   В повозке было тряско и неудобно. Горной тропинки хватало только на одно колесо - другая сторона катилась по кустам, подпрыгивая на камнях. Волы шли тем же меланхолическим ровным бегом. Старый кабардинец сидел у передка телеги и по-своему разговаривал с животными; он был одет в шёлковый бешмет и новую баранью шапку. Иногда он поворачивался и смотрел на тяжело дышавшего Виктора, потом переводил глаза на Антонину Михайловну и внимательно в упор разглядывал её. В телеге было неловко. Ноги её сползали с ковра и толкали мужа. Но он ничего не слышал, лежал спокойно навзничь и похрипывал. Иногда возле повозки раздавался стук подков, - и то доктор, то Коля перегонял их. Жар сваливал, запах цветов стал сильнее. Одно колесо скрипело, и с каждым поворотом взвизгивало, как-то по-птичьи, проникая резким звуком в самую нутрь её мозга. А горы всё так же теснились впереди, и, казалось, не было конца этой пустыни.

   Вдруг она отдёрнула руку, которой опиралась о боковую перекладину телеги: как раз там, где лежали её пальцы, было сыроватое красное пятно, какого-то зловещего цвета. Старик подметил её ужас и оскалил свои белые, словно точёные зубы.

   - Вчера в Кисловодск возили, - заговорил он, - казачка одна тут... хороша, красива. Совсем молодая. Прибежала, кричит: муж резать хочет. Мы её прятали. Потом она вышла за ворота, а он как скочит и ножом сюда.

   Он показал на левую сторону груди.

   - И ножом сюда...

   - За что же? - побледнев, спросила она.

   - Жить не хотела с мужем. Не хочу, говорит, ты бьёшь меня. И ушла. А он - такой разбойник, - хотел убить. Только не убил. Мы лечить по-своему можем. Мы хорошо лечим. Взял барана, ободрал барана, и сырая шкура крепко-крепко перевязал, где кровь. А ему мы цепь вокруг шеи и к столбу приковали - на всю ночь: сиди тут. А утром их повезли... Обоих. Его приставу сдали, а её доктор лечить будет. Говорит, жива будет.

   - Как, - их на одной повозке и везли?..

   - Одна повозка. Эта повозка и везли. Она лежал, он сидел. Он всё ругал её. Погоди, говорит, вот из острога выпустят, тогда совсем тебя дорежу. Такой разбойник!

   Она опустила глаза на Виктора и стала опять думать. Странные сопоставления всё всплывали перед ней. Вчера здесь тоже ехала супружеская чета: та же ревность, тот же полуживой, полумёртвый облик у одного из них, а другой возле него - убийца.

   Чувство виновности росло внутри её с каждым часом. События наслоялись одно за другим с быстротой, от которой голова кружилась. Вчера в это время она сидела на сене у Коли - и всё было как надо: и дом их в Москве, и её отношения к мужу - всё оставалось таким же неизменным как всегда. Вечернее посещение Коли тоже в сущности ничего не решило. Это была минута увлечения, минута, которая не могла оставить резкого следа в будущем. Но пришла ночь, и поднялось в ней опять это проклятое чувство, желание хоть на день, на три - уехать вдаль, в горы, с этим молодым, стройным офицером, - вздохнуть свободно, пожить - только раз в жизни - полной, свободной, не стесняемой, радостной жизнью.

   Перед ней всплыло лицо её свекрови: резкий римский профиль, красивая складка губ, сдвинутые брови. Её считают женщиной строгой нравственности; она ревниво следит за всей своей, раскинутой по разным концам семьёй; - она была очень против того, чтобы Антонина одна ехала на Кавказ. Что, если бы теперь она узнала всё, как оно случилось, если бы она узнала, кто причина того, что её сын полумёртвый лежит в азиатской телеге, - и его везут куда-то по горам, всё дальше и дальше, вглубь пустынных отрогов! - Она прокляла бы её, крикнула ей, что она развратная женщина, что она убийца его...

   Когда она скорее чувствует, чем видит, что Коля обгоняет повозку, чувство отвращения, омерзения и к нему, и к себе охватывает её. Она не плачет: глаза сухи, губы сжаты. А волы бегут всё вперёд и вперёд...

  

   Мы подъезжаем к аулу, - сказал Чибисов, наклоняясь к ней в повозку.

   Она пришла в себя и оглянулась. Колёса ехали по воде. Быстрая горная речка, мутная от таявших на Эльбрусе снегов, бежала с пеной между крутыми берегами. По жёлтым скалам лепились сакли, дорога шла в гору. Быки втащили с трудом на отвесную кручь тяжёлую колымагу и покатили её широкой улицей, с плетёными заборами, утыканными лошадиными черепами. На огромное пространство раскинулся аул - всюду серели соломенные кровли мазанок. Убогая мечеть стояла на площади, - и нигде, на всём протяжении аула, ни одного деревца, ни одного садика.

   Их ждали на повороте в одну из улиц конные кабардинцы. Увидя доктора, они подъехали к нему, подали руки и поклонились женщине.

   - К Харуну в дом, - сказал высокий блондин вознице.

   И волы своротили налево, в узкий переулок между плетнями. Вдоль плетней стояли пёстрыми группами девочки-подростки и смотрели на приехавших. На большом круглом дворе повозка остановилась.

   Хозяин дома - Харун, в шёлковом лиловом бешмете и бараньей серой шапке, с трубочкой в зубах, серьёзно подошёл к телеге и заглянул туда.

   - Эге, плохо! - сказал он, подавая доктору руку. - Совсем плохо.

   Они вынули больного из повозки и положили на траву. Краснота сбежала с его лица. Он был бледен, в горле у него хрипело, глаза были сомкнуты, изредка щурясь и вздрагивая ресницами.

   - В кунацкую надо? - спросил Харун.

   - Нет, в палатку лучше, - посоветовал доктор.

   Трое подняли Виктора на бурке и понесли. В низкой ограде, отделявшей один двор от другого заросшего кустами дворика, был проделан узкий перелаз. Через него ловко и скоро переправили тело больного. В низкой, но просторной палатке, на сено, покрытое ковром, его положили. Чибисов начал хлопотать вокруг него, опять послушал пульс и сердце, стал спрашивать льду, но льду не было. Из Кисловодска кабардинец должен был привезти пузырь для льда, но зачем он, когда льда нету. Едва ли теперь он доехал туда, - раньше, как к утру, и ожидать его нельзя.

   Коля подошёл робко к Антонине Михайловне и спросил, не хочет ли она чего съесть? Она не ответила ему и отвернулась. Коля передёрнул плечами, и лицо его выразило боль: он понял, что вместе со смертью этого человека, неведомо откуда взявшегося, умирает и её чувство к нему, если только оно было в ней.

   - А вам всё-таки поесть необходимо, - сказал Чибисов. - Харун велел зажарить петуха. Не отказывайтесь - вы обидите хозяина.

   - Я пить хочу, - проговорила она.

   К ним подошёл как раз Харун с ковшом какой-то серой густой жидкости.

   - Барыни бузу принёс, - сказал он. - Выпейте, барыня, нашу бузу. Устала, будешь здорова.

   Она посмотрела на доктора и отхлебнула. Жидкость показалась ей противной, мучнистой, пахла точно какими-то отрубями. Но она была холодная, свежая - а у неё давно пересохло в горле. Она приникла к ковшу запёкшимися губами и стала пить. Она слышала, что буза опьяняет, и ей хотелось, чтобы она одурманила ей голову, хотя на мгновение заставила посмотреть на всё, что вокруг, другими глазами. Харун ласково глядел на неё. По его загорелому лицу расплылась улыбка тихого сожаления.

   - Доктор, будешь бузу пить? - спросил он, принимая ковшик.

   Доктор молча взял, выпил всё до дна и опять наклонился над приятелем.

   - Неужели конец? - спросила она.

   - Коматозное состояние. Если вовремя придёт из аптеки помощь... а впрочем - вероятно всё лишнее. Вы не волнуйтесь, сядьте сюда, а лучше засните: вам нужны будут силы. Сейчас дадут нам пообедать, - и потом вы прилягте.

   На другом конце палатки поставили низенький стол и набросали подушек. В большом кувшине принесли водку. Праздничные гости Харуна, перешёптываясь, стояли и сидели вокруг. Харун сам перевёл к столику Антонину Михайловну и сам на тарелку положил ей кусок петуха и ломоть белого хлеба.

   - Вы вилкой едите, ножом едите, - сказал он. - А мы руками едим.

   Он налил стакан водки и подал тому старику, что вёз их, и теперь первый пришёл в гости.

   - Пусть твоя муж здорова будет, - проговорил он, щурясь одним глазом на стакан, другим на барыню, и не торопясь, мелкими глотками, выпил его.

   От курицы пахло дымом, но в приготовлении была своеобразная прелесть. Только проглотив первый кусок, она почувствовала, что голодна, и что это кушанье чудесно сделано. Харун налил из чайника душистого, хорошего чая. Она, как в тумане, взяла стакан, выпила его, и тут же полулёжа на сене и подушках почувствовала, что мысли её путаются, глаза слипаются, что это перед ней не аул, а что-то со всем другое, скорее всего номер в той гостинице, и что с мужем её ничего не случилось, хотя он и приехал, и спит, где-то тут же, неподалёку, и всё по-прежнему - хорошо и благополучно...

  

   Она спала не больше часа. Когда она проснулась, праздник кипел уже вокруг. Гости разошлись. Виктор лежал так же мертвенно и неподвижно навзничь и так же хрипел. Совсем вечерело. Над соломенной кровлей сакли горели розовые искры садившегося солнца. Лиловые тени ложились на траву от заборов. Над ней стояла красивая кабардинка в праздничном уборе и улыбалась ей, кивая головой. Антонина Михайловна заговорила; та закачала головой и опять улыбнулась.

   - Она по-вашему не понимает, - сказал, появляясь откуда-то, Харун. - Пойдёмте смотреть, как наши джигитовать будут. Доктор велел вам сказать, чтоб непременно шли. А потом вы скажете Коле, чтобы не джигитовал. Лошадь устала, сам он устал... Жена моя здесь будет...

   Ей хотелось уйти хотя на минуту из этой каменной коробки. Она подала ему руку и перебралась чрез забор. Они прошли возле отвесной кручи, убегавшей вниз, где пенилась и крутилась мрачная Малка, и, завернув узким переулком, вышли на выезд из аула. Там на заборах и на грудах камней сидели яркие группы девушек и подростков. У дороги стояла толпа затянутых в черкески кабардинцев. У многих было чеканное оружие и серебряные газыри на груди. Вдали гарцевали джигиты, готовясь к состязанию, и перекрикивались между собою.

   - Не езди, Коля! - крикнул Харун, - лошадь устала, ты устал.

   Коля глянул в их сторону и, увидев Антонину, только выпрямился на седле.

   - Голову сломаешь, лошадь упадёт, - проговорил Харун и совсем сдвинул себе на брови шапку, что служило у него признаком крайнего неудовольствия.

   Черномазый джигит на сером коне громко взвизгнул и карьером понёсся между расступившейся толпой; свернувшись на седле, вися вниз головою, зацепившись левой ногой за шею лошади, он среди густых клубов пыли искал взглядом чего-то на земле - нашёл, схватил, встал на стремена и, высоко подняв приз, проскакал дальше при криках одобрения.

   Коля пустил свою Ракету следом за ним. Ракета скакала неохотно: едва она пришла в себя от езды целого дня, как снова её туго перетянули тремя подпругами и заставили скакать под седлом, натёршим и без того уже до крови её спину. В ней не было обычного оживления, сухие тонкие ноги не так уверенно, как всегда, ударяли о землю, уши недовольно ходили взад и вперёд. Едва Коля доскакал до какого-то предмета, положенного доктором на землю, и наклонился с седла, как Ракета перешла на тихую иноходь - и все вокруг засмеялись. Коля вытянул её нагайкой и повернул назад. Глаза её налились кровью, она сделала два прыжка, споткнулась - и стала пятиться...

   - Пойдём; не хочу смотреть, - повторил Харун, надвигая шапку уже на нос, - зверя мучит, себя мучит, - дурак, а не джигит.

   Коля проскакал мимо них на прежнее место. Лицо его было искажено злобой и отчаянием, он готов был убить свою любимицу, первого скакуна в округе - от стыда, неудачи и от того, что ему было всё равно до всего в мире с тех пор, как Антонина отвернулась от него.

   И ей было всё равно: ей даже было приятно, что он мучается; и если бы он тут же упал и раскроил себе голову, ей было бы легче, - она видела бы в этом воздаяние судьбы. Теперь он ей был чужд - красота молодого, здорового мужчины, в эту минуту, была ей отвратительна. Несколько часов назад, там на пути, она не знала, какой можно представить облик смерти. Теперь ей стало ясно, - что этот Коля, с злым лицом, бьющий нагайкой усталую лошадь - и есть смерть.

   - Вы давно замужем за господином? - спросил Харун.

   - Четвёртый год, - ответила она, вздрогнув - и невольно в уме стала делать расчёт - сколько времени она была замужем. Была, потому что ведь теперь кончается её замужество.

   - Я тоже четвёртый год женат, - оживился Харун и сдвинул шапку на затылок. - У меня сын есть. Второй год сыну. А у вас, барыня, есть дети?

   - Был тоже сын - умер.

   - Умер? У меня - живой. Посмотрите, я вам покажу. Глаза как небо - совсем голубые!

   Он набил трубку и закурил, полный довольства мыслью о том, что у него живой сын с голубыми глазами.

   - Познакомьте меня с ним, Харун, - сказала она.

   Он ещё раз обещал, и они пошли к дому. Солнце спустилось за горы - неподвижный воздух, словно вылитый из стекла, прозрачной, зеленовато-золотистой массой обнимал их со всех сторон. Кабардинки-девушки с любопытством смотрели на её амазонку и весело перешёптывались.

   - И здесь также любят, ревнуют, умирают, - думала она. - И здесь счастье...

  

   Сумерки затопили синей мглою ущелье. На смену им быстро набегала с востока ночь - безлунная, сухая, тёплая. В палатку принесли свечку в медном подсвечнике и поставили на низкий столик. Пришёл доктор с джигитовки и сказал, что перевязал Коле израненную руку: он вступил в спор с победителем, и дело дошло до кинжала.

   Антонина Михайловна приняла это известие совершенно равнодушно. Её занимал теперь вопрос о том, сколько времени продолжится то ужасное состояние, в котором находится теперь она, и когда же всему этому будет конец, какой бы то ни было, но конец: так продолжать ведь нельзя.

   Краснота совсем спала с лица мужа. Чибисов говорил, что теперь нужны возбуждающие средства, но этих возбуждающих в ауле не было. Он послал и за эфиром, и за валерианом, и за вином, - но когда всё это будет! Теперь, вот именно теперь, необходимо было бы поставить горчичники, но горчицы нет. Через несколько часов поможет только вспрыскивание, но нету шприца... Шприц привезут, когда будет поздно. Быть может, надо было ехать не в аул, а в Кисловодск? Но помогло ли бы это? И как телегу спустить с этой кручи!

   А он всё хрипит и хрипит.

   - Стоило получать статского советника, - сказал Чибисов, щупая в сотый раз пульс. - Ах, барынька! Побыли бы вы в нашей шкуре, изменили бы взгляд на жизнь. Вот вы, чего доброго, первый раз видите, как возле вас совершается на глазах этот переход, - куда переход - неизвестно. А мы десятки, сотни раз видели этот самый переход - и так таки логики к нему и не подыскали. На всё есть у нас установления и обряды, - и для свадьбы, и для крещения - по всем правилам приличия. Нельзя неожиданно ни замуж выйти, ни родиться. А умереть - можно. Умирают люди, постепенно готовясь к смерти: собирают родню, прощаются со всеми, слёзы проливают, пишут завещания. Наступает великий миг - и наконец - пламя тухнет - конец. Но бывает, вот так, как Виктор проделал. Уехал из Москвы за полторы тысячи вёрст, сел зачем-то верхом на лошадь, поскакал по горам, свалился с лошади - и в себя более, согласно законам медицины, приходить не будет. Тот же переход, но несогласный с кодексом "хорошего тона"...

   - Перестаньте! - крикнула она, - как вам не совестно в такую минуту...

   Он прямо в глаза посмотрел ей:

   - Мне нисколько не совестно, - сказал он. - Я говорю то, что думаю, то, что есть... Вы скажете - цинично, - никакого цинизма. Я "констатирую" факт - не более. Вы пугаетесь смерти, я её не пугаюсь, - я знаю, что это "переход". Куда "переход", не знаю, и не хочу знать, - но думаю, что куда-нибудь. Куда - мне всё равно, сколько ни думай, ничего не выдумаешь. Мы для чего-то живём на земле и для того же самого умираем. Смерть - это известная форма жизни, такая же непонятная, как и рождение. А между тем, когда люди родятся, мы не удивляемся, а только радуемся главнейшим образом тому, что явилось существо, с которым мы можем делать всё, что угодно. Когда же кто умирает - мы проливаем слёзы и говорим, что потеря для нас невозвратимая. Насколько времени? На какие-нибудь двадцать-сорок лет оставшейся жизни? Да сто?ит ли об этом говорить? Это детские, азбучные истины - но я их повторяю, потому что их никто не хочет знать, и все забывают...

   - А любовь? - спросила она.

   - Любовь? - удивился он. - Что же любовь? При чём она? Прежде всего не следует быть эгоистом. Конечно, любовь - это эгоизм, - сердито крикнул он. - Все любят по отношению к себе: ах, его нет - мне скучно, он тут - мне весело. Та же старая песня! Не парадоксы это, сударыня, а истина - голая истина, и если мы отворачиваемся от неё, то потому только, что в силу нашего воспитания всё обнажённое считаем предосудительным. Дело в том, чтобы принять жизнь, как можно проще, и не подводить её под узкие школьные рамки. Никаких рамок природа не признаёт - для неё нет определённых прописей, которыми мы её наделяем; она смеётся над нами - да ничего другого мы и не заслуживаем.

   Она слушала его и наблюдала за его лицом: его сердило бессилие помочь больному другу, и он свою злость срывал на ней. Он достал в ауле хорошего табаку и не выпускал трубочки изо рта. Но едкий дым не успокаивал его. Он тёр недовольно свою лысину, недовольно поглядывал вокруг, ёжился и привязывался к случаю сказать кому-нибудь дерзость.

   - Ненавидеть жизнь так же глупо, как и любить её, - сказал он. - Принимайте всё прямо, всё на веру, тогда вы только хоть несколько будете счастливы. Вы видели Нагуа, жену Харуна? Она счастлива, потому что она видит в своём муже борца против стихий и людей. Умрёт он - она тоже умрёт. Она понимает, что женщина - часть мужчины, приросток его, а не обособленное существо, как это думаете вы.

  

   - Вы знаете, как, при каких обстоятельствах произошла их свадьба? Их дворы примыкали один к другому, они ребятами вместе играли. Потом он вырос, стал джигитом. При этом, он отчаянный коммунист. На сходках всё кричал о том, что имущество должно быть разделено у всех поровну, и что число наделов в ауле должно быть ровное. Старики его долго образумливали, но не помогло. Молодёжи это нравилось. Своё он всё раздал, остался в одном бешмете, а если бы кто и бешмет попросил, отдал бы. "Возьми, носи - мне ничего не надо". Бывало приедешь к нему в гости, у него ничего нет, угостить нечем. Сейчас попросит у одного приятеля седло, у другого лошадь - и в стадо. Кричит пастуху