Гиппиус Зинаида Николаевна - Зеркала

ustify">   Раиса опять крепко поцеловала Ольгу, они направились к двери. Ян машинально отодвинулся в темный угол, за вешалку. Он так был убит всем слышанным, что даже не мучался мыслью, что он это подслушал. Он и понял мало, и думать не мог, он только хотел, чтобы его не заметили теперь.

   Через несколько минут Ян шел пешком по направлению к Крестовскому. Было очень холодно. Мороз жег уши и лицо. Но Ян не замечал. Он уже думал, хотя мысли его были несложны. На Ольге мысли не останавливались. Он думал только, что та, другая, непонятная девушка, чуждая и удивительная, которую он привык считать иным существом, почти неживым, как отражение в зеркале,- она захотела знать, любит ли он Ольгу. Ей нужно было знать, он это чувствовал.

  

  

   Раиса несколько раз была с Яном в больнице у его сестры. Мисс Вудли ждала в карете, внутренне удивляясь своеволию и храбрости Раисы, которая одна решается идти в столь неприличное для девушки место.

   Вера в первый раз сдерживалась и поглядывала на незнакомую барышню искоса, но скоро освоилась и перестала ее замечать. Раиса молчала и слушала. А кругом шумела, пела, стонала и толкалась тесная толпа женщин в серых капотах.

   В одно из воскресений Раиса заехала за Яном.

   - Вы меня только довезите,- проговорил Ян, усаживаясь в карету против Раисы и мисс Вудли.- Сестре хуже. Мне и самому тяжело.

   - Нет, я пойду с вами,- угрюмо сказала Раиса.- Тяжело... Какой вздор! Я хочу к ней.

   - Раиса Михайловна,- робко вымолвил Ян.- Скажите мне, я никак не мог понять: зачем вам Вера? Зачем вы к ней ездите?

   Тень пробежала по лицу Раисы. Она хотела что-то сказать, но сдержалась. И через минуту проговорила просто:

   - Я там учусь.

   Ян не посмел спросить объяснения.

   Они подъехали к запертым воротам больницы.

   В приемной, среди однообразного гула голосов, среди удушливого, теплого, кислого запаха, Яну и Раисе пришлось ждать долго. Ян опять обратился к сиделке с лицом деревянным и ожесточенным, прося вызвать Веру Зыбину.

   - Вера Зыбина? Да она, никак, на буйном. А может, и вышла. Чего-то она больная: дохнет все.

   Ян хотел попросить узнать точнее, но в эту минуту вошла Вера.

   Она не казалась больной и слабой. Напротив, походка у нее была твердая, решительная, движения живые. Худеть и темнеть она все равно больше не могла. Но Ян сейчас же заметил, что она возбуждена свыше меры. Голову она держала высоко, надменно, лицо было серьезно и так необычно, что Раиса невольно подвинулась к Яну и сказала ему тихо:

   - Что у нее в глазах? Это не безумие... Я не могу понять, но чувствую.

   Вера подошла к Яну так же твердо, почти спокойно, поцеловала его, протянула руку Раисе - и в первый раз не спросила брата: "Ты за мной?"

   Она уселась на скамейку с ногами, как всегда, и завернулась в свой тонкий коричневый платок.

   - Мне говорили, что ты больна,- произнес Ян, и голос его дрожал.

   - Кто тебе говорил?- сказала она быстро.- Это вздор. Я совершенно здорова. Разве ты не видишь, что я здорова? А как я много ем! Я ужасно много ем. Тебе вздор говорили. Я совсем не больна. Я только поняла.

   - Поняла? Что?

   - Да все решительно. Ты послушай меня,- вдруг заговорила она горячо и часто, сразу бросив сдержанный тон и всем телом повернувшись к Яну. Глаза, большие, быстрые, окруженные темной синевой, смотрели прямо в его глаза.- Ты слушай меня. Это очень просто. Я все поняла. Теперь мне никто ничего не сделает, я в огне не сгорю, в воде не утону. Я все просилась отсюда - это глупо. Никто не поможет, если зеркало не разбилось, не потускнело.

   - Какое зеркало?

   - Твое, мое, всякое... Вот представь себе: длинный-предлинный ряд зеркал: все разные, кривые, косые, ясные, мутные, маленькие, большие... И все в одну сторону обращены. А напротив - Дух. Не знаю, какой,- только великий Дух. И он в этих зеркалах отражается. Каждое зеркало, как умеет, его отражает. Потом раз-два, момент жизни кончен, зеркало затуманилось, разбилось - и Дух не отражается. Мы говорим - исчез. Неправда: есть! Только мы не видим, потому что не отражается. Зеркала разные бывают, вогнутые, выгнутые... а Дух один. Понял меня? Ничего больше нет... Чего они теснятся? Сами отражения, кругом отражения, и выйти из них, из отражений, нельзя, пока зеркало не разбилось...

   Ян слушал бред сестры и все ниже опускал голову. Раиса была бледнее обыкновенного, губы ее улыбались. Вера говорила без перерыва, потом вдруг умолкла, точно у нее в горле что-то перервалось и захватило дыхание. Ян испугался было, но она встала спокойно.

   - Теперь ступайте,- сказала она почти шепотом.- Мне следует быть одной.

   Ян растерянно поднялся.

   - Ну, будь здорова. Я бабушку за тебя поцелую.

   - Зачем? Ну, все равно, как хочешь. Прощай. Я буду здорова, не беспокойся. Мне теперь ничего не сделается. Прощай.

   Она пошла вон и не обернулась. Ян и Раиса тоже двинулись к выходу в коридор, темноватый, шумящий и зыбкий. У самых дверей им переступила дорогу довольно пожилая больная в серой одежде, похожая на худую старую утку.

   - Послушайте, послушайте, вы свою больную берете? Сделайте распоряжение, чтобы никого не пускали на ее место, кроме меня. У нее место под окном, я добьюсь своего! Такая теснота! А тут подоконницы не уходят, не умирают, ничего! Уж добьюсь я, погодите!

   Сиделка отвела навязчивую даму, и она скрылась в серой толпе.

   Замок щелкнул, и Ян с Раисой очутились на паучьей лестнице, освещенной сверху мутно-желтыми лучами.

   - Я не могу,- выговорил Ян после нескольких минут молчания.- Я опять пойду к доктору, подожду его, сколько нужно. Надо спросить о ней хорошенько. Вы, Раиса Михайловна...

   - Нет,- сказала она быстро, угадывая, что он скажет.- Я не уеду. Я тоже с вами к доктору.

   Ян не возражал, и они тихо, молча пошли вниз.

   Доктора пришлось ждать дольше, чем думал Ян. Они сидели внизу на деревянной скамейке час или полтора. И ни Раиса, ни Ян за все это время не произнесли ни слова. Казалось, что-то тяжелое и темное висит над ними.

   Их позвали вдруг, когда Ян уже забыл, что должны позвать, и он вздрогнул. В боковой комнате, низковатой н тусклой, почти без мебели, их встретил доктор, высокий, полный, со значком,- трясущийся от внутреннего гнева. Вероятно, его только что чем-нибудь очень раздосадовали и расстроили. В глубине комнаты у длинного стола тихо разговаривали еще несколько докторов, причем один, маленький лысый старичок, озабоченно жестикулировал, размахивая полными ручками.

   - Вы о какой больной хотите узнать? - начал доктор отрывисто.- О Марии Теш? Мне теперь некогда.

   - Извините,- робко возразил Ян.- Не о Марии Теш... Я желал бы узнать насчет Веры Зыбиной.

   - Что? Вы о Вере Зыбиной? Это вы у нее сейчас были? Вы ее раздражили чем-нибудь? Вы как ей приходитесь? Вам было известно, что она страдает астмой?

   Ян не знал, на какой вопрос отвечать.

   - Да, мы были у нее... И мне хотелось бы спросить...

   - Сколько времени тому назад вы ее оставили?

   - Часа полтора или больше... Мы дожидались докторского приема.

   - Вы можете теперь подняться. Вера Зыбина... вы как ей приходитесь? Дальний родственник? - страдала астмой и час тому назад внезапно скончалась от припадка этой болезни. Ее еще пытаются привести в чувство, но есть несомненные признаки смерти. Да вы кто ей? - почти закричал доктор, видя, как бледнеет лицо Яна.

   - Брат,- громко сказала Раиса.

   - Брат? Извините... Так вы можете к ней пройти... Ничего нельзя сделать: внезапная смерть... До свиданья.

   Раиса почти насильно взяла Яна под руку, и они опять поднялись по лестнице наверх. Их сейчас же провели в довольно просторную комнату со множеством кроватей. Больных там почти не было, их не пускали. Некоторые любопытно заглядывали в двери. Две сиделки стояли около дальней кровати, у самого окна. Ян и Раиса подошли ближе. На кровати лежало, закинув голову, тело Веры. Темный капот был расстегнут, один рукав почему-то разрезан. С первого взгляда было видно, что это труп. Тускло-желтый свет сквозь решетчатое окно падал прямо на неподвижную голову с редкими полуседыми, точно похолодевшими, волосами и мертвой белой кожей между ними. Лицо снеговое, с темным полуоткрытым ртом, застыло в выражении равнодушия. Раиса не верила, что это она, Вера, сестра Яна. Раиса ждала ужаса, но ужаса не было. Была только смерть.

   - Ян, пойдемте,- сказала Раиса тихо, с невыразимой нежностью и печалью беря его за руку.- Пойдемте. Видите, здесь кончено.

   - Нет, позвольте мне, Раиса Михайловна... Я уж здесь останусь. Что ж? Это ничего. Это только так... зеркало разбилось.

   Они стояли, взявшись за руки, и смотрели в мертвое лицо. Больная, похожая на старую утку, пробралась в комнату, суетилась и тараторила:

   - Прошу вас, прошу вас, господа... Окажите содействие... Я пять лет жду, когда опростается место у окна. А все, кто у окна, как назло, не переводились, не умирали. Окажите содействие. Я желаю на место покойницы. Теснота такая... На место покойницы желаю.

  

  

   Через неделю или полторы утром Ян получил от Раисы записку. Раньше она никогда не писала ему. Почерк у нее был узкий, длинный и неровный.

   "Приходите сегодня в четвертом часу на ту аллею, по берегу, где я всегда гуляю. Мне хочется поговорить с вами, а дома неудобно".

   Еще не было трех, когда Ян пришел на условленную аллею. Он шел пешком, немного устал, но не озяб. Погода стояла мягкая, теплая, безветренная. Оттепели еще не было, но белые, безмолвные, затихшие снега ждали оттепели. Небо, тоже белое, мягкое, предсумеречное, было низко. Налево, незаметно сливаясь с берегами, светлела занесенная спящая река. Кругом все точно остановилось и задумалось, не зная, куда повернуть: начать ли таять снежным глыбам, двигаться и бежать болтливыми ручьями - или снова окостенеть, окрепнуть, заскрипеть розовым, ярким морозом. И недоумевающая, нерешительная тишина природы не успокаивала, а тревожила Яна. Он шел все быстрее - и вдруг на повороте молочно-белой аллеи увидал Раису. Через минуту она была около него, закутанная в меховую пелерину и повязанная белым платком. Этот простой платок, пушистый и нежный, странно шел к ней, смягчая резкие, слишком строгие черты ее лица. Впрочем, в этот раз она вся показалась Яну другой, совсем изменившейся, слабой, нерешительной, почти робкой. В слегка порозовевшем лице был не холод, а смущение.

   - Это вы? - сказала она. И голос ее звучал трепетнее и тише.

   Ян тоже смутился, ничего не ответил. Они пошли рядом, молча, в глубину аллеи. Наконец Раиса опять начала:

   - Мне так много нужно сказать вам... Так давно я вас не видела. Помните, с того раза, в больнице... Я много думала за это время... Вам было тяжело... И вот я... Никогда прежде не жалела. А тут вас ужасно, ужасно, ужасно...

   Она краснела и путалась. Из надменной женщины она вдруг, на это странное мгновенье, превратилась в робкую девочку, почти ребенка, не находила непривычных слов и повторяла, совсем по-женски, беспомощно, это слово "ужасно", не зная, что сказать еще.

   - Я позвала вас сюда, потому что дома... могут помешать... приехать... Здесь лучше. Мне столько нужно сказать вам... Но я не могу сразу придумать слов, чтобы вы поняли...

   Она остановилась и подняла на него темные глаза, в которых стояли слезы.

   Ян встрепенулся, радостно и неосторожно схватил ее за руки и, улыбаясь, почти смеясь, торопливо заговорил:

   - Да не надо слов, не надо. Я все пойму. Я уж понял, когда взглянул на вас. Спасибо за это, я всегда знал, что вы такая же, как я, что вы все, как я, чувствуете, всему доступна ваша душа... Как я счастлив! И я вас так...

   Он не договорил, потому что она, испуганная его словами, его движениями, вдруг опять изменилась, освободила свои руки и поглядела на него прямо, посветлевшими глазами, без слез. Казалось, она делает усилие, тяжелое, почти невозможное, чтобы проснуться, опомниться. Стремительность и простота Яна развеяли новые, еще робкие настроения. Чем дольше она так смотрела на него, тем спокойнее становилось ее строгое побледневшее лицо. Яну стало холодно и страшно. Он хотел что-то сказать, крикнуть, но вдруг ощущение, что они не одни, пробежало по его телу. Он обернулся, невольно обернулась и Раиса. Неслышно ступая по мягкому, как пух, снегу, к ним подходил Самохин. Он недавно снял военную форму и казался еще худее, желтее и злее в черном пальто. Аллея была очень пряма, он, вероятно, давно наблюдал за Раисой и Яном. Взгляд его с откровенной, насмешливой дерзостью остановился на Раисе. Прежде он смотрел так только на Яна.

   - Мое почтение! Вот вам счастие, Ян! Сколько я ни гулял, ни разу не встретил здесь Раису Михайловну. Вам прямо везет!

   Он не спускал глаз с Раисы, но она уже совсем была прежняя, презрительная, даже оскорбленная. Самохин знал, что пока она прежняя - она вся в его хитрой и тонкой воле.

   - Мы встретились не случайно,- вызывающе произнесла Раиса.- Я писала Ивану Ивановичу. Мне надо было с ним видеться... Теперь я иду домой.

   И она вдруг мучительно покраснела, поняв, что всего этого не нужно было говорить.

   Самохин пожал плечами с снисходительным сожалением и улыбочкой.

   - Это меня не касается,- сказал он.- До свиданья.

   Он снял шляпу и низко поклонился.

   Раиса ничего не ответила и ушла. Самохин проследил, как скрылась за деревьями ее темная фигура,- и повернулся к Яну. Ян стоял растерянный, не зная, что думать. У него в ушах еще звучал дрожащий, измененный голос Раисы, ее слова о жалости... Ведь это она говорила... Что же случилось потом?

   - Скажите, пожалуйста,- начал Игнатий,- вы вот, такой нравственный, а как, по-вашему, называется завлекать девушку, не любя ее? Ольге самым нравственным образом вскружили голову, теперь за эту принялись? И чего вам от них нужно, не понимаю! Ну, влюблена в вас Раиса Михайловна, так ведь вы на ней не женитесь? Не любите ее?

   - Господи! Что вы говорите, Самохин? Что вы говорите! Раиса Михайловна в меня... Я ее не люблю! Я ее ужасно люблю, я для нее на все готов, я ее обожаю, у нее душа ясная, как зеркало...

   - Вот как! Любите! Что ж, женитесь. А Ольга? Ведь она с ума сойдет... Или вы ее не любите?

   Ян весь встрепенулся.

   - Ольга? Нет, нет, что вы говорите... Я очень люблю Ольгу, всей душой...

   - Тоже любите? - Игнатий засмеялся сухим и острым смехом.- Эх, вы! Раису Михайловну люблю - и "тоже" Оленьку! Желал бы я, чтобы Раиса Михайловна это слышала. А вы, кажется, как должное приняли мои слова о том, что Раиса Михайловна в вас влюблена? Какова самоуверенность! А теперь прощайте, нам не по дороге. Я зайду к Белозерским.

   Он раскланялся все с той же улыбкой и пошел прочь. Быстро темнело, и снега серели. Ян стоял, не двигаясь, опустив глаза.

  

  

   В гостиной Белозерских было светло и солнечно, когда вошел Ян. Лучи, длинные и пыльные, еще зимние - и уже весенние, падали из окна. За столом сидели Раиса и Самохин.

   Игнатий вскочил, подбежал к Яну и обнял его.

   - Вот и вы! А как мы вас ждали! Я решил, что за вами необходимо тотчас же послать. Я хотел вам первому объявить... Вы уж не сердитесь, голубчик, что я вам раньше ни слова. И еще вчера в аллее разную чепуху болтал... Мало ли что бывает! Но ведь вы знаете, что я без вас жить не могу... И я рад объявить вам первому...

   - Это можно сказать короче,- прервала Раиса.- Я выхожу замуж за Игнатия Николаевича.

   Яну показалось теперь, что он давно это знал. Знал, когда шел сюда, когда ночью ему снилась Раиса, нежная, родная, с тем взором, какой он видел вчера. Он думал одно, а в темной глубине души лежало знание, что случится невозможное, но неизбежное, что Раиса не отдастся без борьбы волне новой, неожиданной, коснувшейся ее души, хотя бы пришлось совершить насилие над этой смущенной душой. Он понял - и не удивился, не поразился, принял просто и покорно.

   Раиса отошла к окну и бесцельно глядела в сад. Игнатий был возбужден. Он ходил по комнате, говорил, казался неестественно развязным, как человек, который исполняет в подробностях заранее обдуманный план и не все еще кончил.

   - Так вы не сердитесь на мою скрытность? Не сердитесь... А после свадьбы мы едем за границу... Что это вы так бледны, дружок?

   - Голова немного болит,- с усилием проговорил Ян.- Это ничего.

   - Да... Так я говорил о загранице... Раиса Михайловна, что же вы мне не поможете? Ведь вы знаете мои намерения относительно нашего друга?

   Раиса молчала.

   Игнатий подошел ближе и ласковым движением обнял Яна.

   - Хочу увлечь вас с нами, голубчик,- проговорил он, наклоняя к нему взволнованное лицо.- Подумайте, ну почему бы вам не ехать с нами? Что вы тут будете один? За бабкой присмотрят отлично, а вы поедете с друзьями, мы будем всегда вместе, всюду вместе. Решайте скорее...

   Ян видел, что хочет с ним сделать Самохин. Ему было мало отнять у него душу Раисы, он хотел идти до конца, сделать Яна вечным свидетелем этой победы, которую он считал полной. Жертва была еще жива. В бешенстве он хотел безмерно усиливать пытку, оскорбления, которые разбивались до сих пор о покорную силу Яна.

   Теперь, казалось, жизнь Самохина зависит от согласия Яна.

   - Вы согласны? Да говорите же, что согласны!

   Он улыбался. Сердце Яна сжалось больно. Он хотел крикнуть, что это слишком, что у него нет сил... и в то же мгновение, случайно взглянув прямо перед собой, увидел в зеркале глаза Раисы. Она думала, что ее никто не видит, и не скрыла взора. Взор был тот же, нежный и смущенный, каким Ян видел его вчера, в аллее, и ночью, во сне. Раиса тоже хотела, чтобы он согласился. Но хотела, не думая ни о чем, быть может, не сознавая, просто хотела, чтобы он - был с ней. Она ждала и боялась его слова не так и не потому, почему боялся Игнатий.

   - Я подумаю... Спасибо, Игнатий,- тихо произнес Ян.

   Это было равносильно согласию.

   В тот же день вечером Ян сидел у себя, дрова трещали в печке, чуть доносились с улицы звонки конок. Ольга только что покормила бабушку и ушла. Ян глубоко задумался и не слышал, как кругом него, шурша и шелестя, бродила бабушка, вся тяжелая, гнущаяся к земле, с недвижным, давно умершим лицом, и повторяла какие-то монотонные, глухие слова, понятные, быть может, лишь жильцам другого мира.

  

  

   Уже две недели, как Игнатий Самохин, Раиса и Ян - в Италии. Они из Неаполя переехали в небольшой городок Амальфи, откуда беспокойная и недовольная, Раиса стремилась в Пестум. Амальфи было место неудобное, шумное, узкое, горы совсем подступали к морю, едва давая место дороге. Белая пыль ела глаза, мальчишки кричали на улице.

   Ян, Игнатий и Раиса были всегда вместе, не расставаясь. Странно было видеть этих троих людей, углубленных каждый в свою печаль, все реже разговаривающих друг с другом, может быть, врагов - и связанных неразрывною, непонятною цепью. Игнатий был болен: его желчное лицо стало неприятным, темным. Ян жалел его невыразимо и с тишиной принимал его слова, которые делались все резче и злее. Игнатий как будто искал, ждал противоречия, возмущенья, а возмущенья не было. И опять он в бешенстве шел все дальше, ранил все больнее, ища предела, которого не было, победы, которой не мог одержать. И каждый чувствовал, что так долго длиться не может.

   Раиса проснулась в половине четвертого утра. В пять часов они выезжали в Салерно, оттуда через Баттипалию в Пестум. В комнате было еще совсем темно и очень холодно. Вздрагивая, Раиса поднялась с постели и зажгла свечу. Море шумело, многоголосое, кидая на берег тяжелые белопенные волны. Дверь на балкон слабо вздрагивала и звенела от ветра. Раиса подняла занавес. Даже сумерки еще не наступили. Был мрак, но не полный, потому что у самого горизонта над черной движущейся массой воды стоял большой, узкий серп месяца на ущербе и освещал слегка край небес. Что-то неживое было в этом месяце, прозрачном, желто-зеленоватом. Выше, прямо перед балконом, дрожала белым светом крупная звезда, утренняя, свежая и молодая. Час казался необычайным, не похожим на ночь так же, как на день.

   Раиса попробовала отворить дверь балкона. Шум моря ворвался в комнату, широкий и тяжкий, вместе с порывом соленого иглистого ветра. Пламя свечи погасло. И в комнате опять стало черно, только высокая дверь балкона светлела зеленоватым пятном.

   Когда они вышли на крыльцо, где ждала их коляска с загорелым итальянцем в клетчатом пальто на козлах, ночь уже стерлась, бледнея, серые сумерки ползли по морю. Игнатий в этом тусклом свете был почти страшен, землистые тени легли на впалых щеках. Лицо Яна казалось, напротив, живее, чем всегда. Он сидел на передней скамейке и глядел вверх, на бесцветное чистое небо, как будто надеясь, что в этот ранний час стекло небес прозрачнее, что можно увидать сквозь него то, без чего мы привыкли видеть одни земные отраженья...

   Дорога поднималась, черные скалы нависали ближе. Справа море уходило вниз, под острые утесы, и около самых утесов, хотя не было солнца, горело зеленым огнем, точно освещенное изнутри. Но сумрак таял, розоватая теплота проступала сквозь длинные туманы. Когда вышло солнце, море загорелось все сразу, широкое, неподвижное с высоты. Дорога была еще в тени и все шла, извиваясь. Кое-где с уступа падал прозрачный поток, и свежей сыростью несло из мшистого и темного ущелья, где он разбивался. Была весна, но весной живой, растущей, идущей не пахло. Казалось - тут вечная весна, прекрасная и неподвижная. Листья олив серели; темные неопадающие дубы не двигали верхушками.

   На маленькую станцию Пестум они приехали поздно, часа в два, и, когда прошло болтливое общество англичан и стало почти безлюдно, они направились из дверей вокзала по прямой пустынной дороге.

   Исчезли и горы, и море. Широкая, волнистая, сумрачная равнина расстилалась кругом. Гряды легких жемчужно-серых облаков заволакивали теперь небеса, и солнце сквозь их тонкий дым светило неярко и тепло. Раиса и Ян шли впереди, Игнатий следовал за ними. У самой дороги тянулась каменная стена. За ней, в углу, качалась одинокая перистая пальма. Вдруг стена оборвалась, дорога круто повернула налево.

   Они увидали Пестумский храм.

  

  

   - Ян, сядем, я устала, поздно... Куда пошел Игнатий, вы не видели? Ну, все равно. Отдохнем здесь. Сейчас зайдет солнце. Какой он... страшный! - прибавила Раиса, указывая на темнеющий храм.

   Ян покачал головою и поднял глаза. Он видел ряды красновато-желтых колонн, простых и громадных, суженных кверху, соединенных там, в вышине, линиями легкими, как музыка,- за ними еще ряд колони, таких же, немного меньших, гигантские камни пола, ступени, сделанные людьми не для людей, голубой край небес между колоннами, равнину, низкую, буровато-зеленую, поросшую цепкой сухой травой... Между ее длинными стеблями кое-где белели маргаритки и еще какие-то бледные остролистые цветы, похожие на восковые. Туман поднимался от болот, и храм делался легче и прозрачнее.

   Простор был суровый, строгий, почти торжественный.

   - Нет,- сказал Ян тихо, не опуская взора,- он не страшный. Он - как громадный, стотысячный хор. Слишком громко, почти выдержать нельзя, но прекрасно, потому что гармонично. Я в первый раз это понял. У меня душа полна счастьем. Вижу отражение великого Духа.

   Раиса встрепенулась.

   - Отражение? Нет, нет, Ян, хочу верить иному, хочу обнять красоту, как она есть, хочу страдать, жить ею... Вот этот храм передо мною, он прост и страшен, он тревожит мою душу, он сам - и я не хочу думать, что он - только отражение...

   - Отражение великого Духа,- повторил Ян, задумчиво улыбаясь.- Я раньше понимал, но не совсем. А надо понять это совсем, до конца... И перестанешь бояться, и все далекое и близкое станет твоим, и опять полюбишь небеса, облака... Людей...

   - Неправда! - вскрикнула Раиса.- Любовь - другое... Любовь хочет знать, видеть, верить, прикоснуться, приблизиться... О, почему вы думаете, что это - отраженье? А сила, которой полна моя душа, сила страданья и...

   Она не договорила. Ян с горестью смотрел на нее.

   - Раиса, вы несчастны? Я знал, что вы несчастны. Может быть, я еще огорчил вас! Скажите мне все.

   - Нет,- проговорила Раиса.- Зачем вы о любви? Нельзя никого любить, если думать, как вы.

   - О, как вы ошибаетесь! Я люблю всей душой, я люблю...

   - Молчите! - воскрикнула Раиса.- Я вам скажу потом... в Риме... Но не теперь. Теперь поздно.

   Игнатий подходил к ним. Заметив его острый взгляд, Раиса вдруг горячо вспыхнула. Яну тоже, неведомо отчего, стало неловко и больно.

   - Здесь лихорадки,- сказал Игнатий. Голос его звучал неспокойно, хотя насмешливо.- Вы простудитесь, Раиса. Надо ехать.

  

  

   Небольшая римская площадь освещена луной, яркой, с темными тенями. Неясно, как во сне, выступают на зеленовато-тусклой колонне чуть выпуклые фигуры и линии. Гладкие камни площади кажутся звонкими, металлическими. Часы против колонны бьют каждые четверть часа протяжно, печально и певуче.

   Гостиная Раисы темна. Открытый балкон, выходящий на площадь, тоже темен, потому что дом бросает короткую, широкую тень. В гостиной ковер во весь пол и открытое пианино в углу. Но Раиса не привыкла к темноте, и дверь гостиной с балкона, где сидят она и Ян, кажется ей просто черным пятном.

   Игнатия нет дома. Последнее время он почти не бывал дома, хотя, когда приходил, был весел, говорлив, и только Ян чувствовал что-то нехорошее в этом веселье.

   - Послушайте, Ян,- говорила Раиса.- Я ничего не понимаю. Я едва дозвалась вас сегодня, а между тем мне нужно говорить с вами. С тех пор, с Пестума - вы точно бежите от меня и смотрите только на Игнатия...

   -- Игнатий... болен,- с усилием сказал Ян.- Разве вы не видите? Разве не следите? Так длиться не может. У него нет сил. Он очень страдает...

   - А я? - вдруг с гневом воскликнула Раиса.- Вы не думаете, что и я страдаю? Или вы совсем обо мне не думаете? Или вы ничего не понимаете? Вы, боящийся оскорбить и принимающий всякое оскорбление - от жалости к тому, кто оскорбляет! Что вы притворяетесь теперь передо мной! Ведь вы давно знаете, еще с того вечера, когда я звала вас в аллею, что вы меня отравили своими мыслями, своей верой, своей покорной силой, ведь вы знаете, что я вас люблю! Тогда я боролась, сделала над собой величайшее насилие... И все-таки не победила ни себя, ни вас. Вы сильнее меня... Вы любите меня, да? Но не жалостью, а любовью, и не так, как всех, а как меня, единственную!

   Она стояла перед ним, смелая, гневная. Луна взошла выше, тени сделались еще короче, и зеленый луч скользнул по краю балкона. Ян взглянул на Раису с бесконечной любовью - и вдруг вспомнил, какой видел ее в первый раз, в длинном зеркале. Так же бледны были узкие губы, и черное платье так же просто охватывало ее стан.

   Ян закрыл лицо руками.

   Она взяла его за плечи, стараясь поднять его голову, и с мукой и злобой повторяла:

   - Ян, Ян! Говорите же что-нибудь! Вы слышали, что я сказала? Я вас люблю!

   В гостиной кто-то чиркнул спичкой. Легкий огонек загорелся. Ян отнял руки и посмотрел на дверь. Раиса умолкла и опустилась на стул.

   - Кто там? - спросила она тихо после секунды молчания.

   - Это я,- сказал Игнатий. Темная фигура его показалась на пороге.- Я искал спичек - долго искал - и нашел.

   Теперь лунные лучи освещали весь балкон и лицо Игнатия. Ян взглянул, хотел сказать что-то, но слова остановились у него в горле. А между тем лицо Игнатия вовсе не было страшно. Только - в первый раз - вместо обычной тревожности на нем лежала печать мертвого и спокойного утомленья. Как будто все напряженье, все силы сразу покинули его и настал час отдыха.

   - Я хотел выпить сельтерской воды,-проговорил он.- Вы не помните, где сифон, Раиса?

   - На пианино, кажется,- ответила она беззвучно.

   - А, благодарю вас. Я вижу. Что это за ноты развернуты на пианино?

   В гостиной теперь горела одна свеча и слабо, но ясно освещала внутренность комнаты.

   - Не знаю... "Vita felice" {"Счастливая жизнь" (ит.).}, кажется...

   - Тот вальс, что мы слышали в Неаполе? Вы достали ноты? Надо попробовать. Помню: "Vita felice". Какое простое заглавие: счастливая жизнь. Славное заглавие.

   Он вернулся в комнату, прошел на несколько минут к себе в спальню, направо, потом приблизился к пианино, где стоял сифон. Ян и Раиса без слов, без движения следили за ним. Непонятное тяжелое ожиданье сковывало их члены. Игнатий ходил медленно и спокойно. Раиса не видела, что он делает, потому что он стоял спиной к балкону. Потом он сел за пианино и заиграл вальс. Игнатий играл недурно, вальс оказался веселым, мелодичным, но пианино было расстроено, и что-то жалкое, дисгармоническое, свистящее примешивалось к веселой волне звуков. Раиса слушала, слушала... она ждала, что вальс будет литься всегда; она не могла себе представить, что он кончится. Но Игнатий оборвал на середине, повернул лицо к двери, улыбнулся, хотел сказать что-то - но вдруг встал, и Раиса увидела, как он залпом выпил то, что было в стакане около сифона. В ту же секунду, тяжело и неловко, задев телом дребезжащую розетку свечи, потом угол пианино,- он упал на пол. Стекло разлетевшегося стакана мягко зазвенело о ковер. Раиса и Ян бросились к двери. В комнате резко пахло горьким миндалем. Игнатий был мертв.

  

  

   У веселой и зажиточной итальянской четы, во втором этаже чистенького домика, в маленьком, теплом местечке на берегу Салернского залива, Ян нанимал комнату. Домик был на уступе, у дороги. С балкона виднелись ряды нижних домиков у самого берега, а еще дальше - высокий горизонт моря. Никакое северное дуновение не достигало сюда. Веяло только теплом и солью от морских волн. У домов были широкие плоские крыши, где грелись на ласковом солнце старики и женщины. Цветы лимонов, как хлопья снега, светлели между блестящими листьями и тяжелыми золотыми плодами. Пахло лучше, чем весной: пахло раем.

   Ян выбрал это местечко, потому что Они оба с Раисой, проезжая в Амальфи, заметили его и оно им понравилось. Ян уехал из Рима на другой же день после смерти Игнатия. Такова была воля Раисы. Она отправила его сюда, обещая приехать к нему, как только будет возможно. Прошло уже две недели, а ее еще не было. Тихая жизнь под лучами солнца, под дыханьем моря, в аромате трав и апельсинных цветов успокаивали усталую душу Яна. Он становился прежним, и многое из прошлого делалось ему понятнее.

   День был очень ясный. Море лежало спокойное, зеленое и гладкое; Ян спустился к самому берегу по крутым каменистым тропинкам. На берегу было еще теплее и влажнее. Ян сел у большой черной скалы, сходившей в воду. Налево, поодаль, рыбачьи лодки едва колебали свои тонкие мачты от дыханья волн. Между ракушками и зернами крупного сырого песку кое-где розовели палочки кораллов. Толпа детей отыскивала кораллы, и Ян слышал издали их крики и смех.

   Вдруг он заметил, что прямо к нему бежит из дому десятилетний Антонио, сын его хозяев. Он был босиком, белокурые кудри падали на глаза. Ян любил его, потому что мальчик был тих и ласков и никогда не просил, приставая, "un'so" {Монетку (ит.).} у проезжих путешественников, как другие дети.

   - Due lettere per signore! {Два письма для сеньора! (ит.)} - кричал мальчик, гордясь, что говорит по-итальянски. Мать его была из Умбрии и учила его говорить на чисто тосканском наречии: - Ессо! Tutte le due per Lei l {Вот! Целых два письма для Вас! (ит.)}

   Ян взял письма. Мальчик, радуясь, что доставил удовольствие постояльцу, убежал вприпрыжку.

   Одно письмо из Франции, другое из России. На французском письме адрес был написан длинным и узким почерком Раисы.

   "Ян, не прошу у вас прощенья,- писала Раиса,- я иначе поступить не могу. Я не приеду, мы больше не увидимся. Вы сами поймете, что так нужно, если еще не поняли. Мне кажется, я была сумасшедшая в то мгновение, на балконе... Не хочу скрывать: я вас люблю. Но вы меня не можете любить, как мне надо. Я все помню, не боитесь, и ваши слова, и ваши слезы перед отъездом, и верю им. Но вы меня любите по-своему, а мне нужно по-моему. Мы были бы несчастны вместе: вы - от вечных оскорблений, от моего несчастия, я - оттого, что ваши мысли отравляют меня, а верить, как вы, у меня нет сил. Нет вашей тишины в сердце. Прощайте. Я долго не вернусь в Россию. Везде, всегда я стану думать о вас, во всем, что будет мне казаться прекрасным и чистым, я увижу отражение вашей души".

   Ян опустил листок на колени. Ему опять казалось, что случилось именно то, о чем он давно знал, что не могло не случиться. И он машинально раскрыл другое письмо. Ласковое море, шелестя, лизало его ноги.

   "Ужасно скучно без вас",- начинала Оля. Она сообщала с детской тщательностью все подробности - не о себе, а о бабушке, о том, как она ест, спит... Писала о том, что Мавра теперь два раза в день варит для бабушки манную кашу, "потому что она лучше ест, если дать тепленькую". "Бабушка совсем не слабеет,- заканчивала она свое послание,- а даже как будто крепче. Все бродит и лепечет что-то. Верьте не верьте, а мне думается, что и она по вас скучает. Смутно, конечно, у нее в душе, но ведь мы ничего не знаем, может, она и чувствует. Приезжайте, Иван Иванович. Пожалуйста, приезжайте, я так вас стану ждать".

   Далекой, правдивой, но какой-то ненужной нежностью пахнуло на Яна от этих строк. Приехать? Зачем? Не все ли равно? Здесь, там... Нет расстояний, нет времени...

   - Не приеду я, милая Оля,- тихо проговорил Ян, опустил голову и задумался. И даже не задумался, а впал, как ребенком бывало, в тихое, сладкое оцепенение, не сон и не бодрствование, без мыслей, едва ощущая жизнь и совсем не ощущая себя. Солнце свободно отражалось в его остановившихся близоруких глазах, которых он не щурил. Теплый тяжелый воздух был полон аромата апельсинных садов. Недвижно лежало море, как громадное ясное зеркало, а над ним, повторяясь в нем, расстилалась бледная лазурь и проносился небесный дым легкой полосою.

  

  

   "Северный Вестник", 1896. No 11. С. 1-34; Зеркала. С. 1-87.

   Повесть вызвала большой резонанс в критике; при этом закономер­ным образом преобладали негативные оценки, исполненные "антидекадентского" пафоса. А. М. Скабичевский утверждал: "...в повести "Зеркала" отбросьте вы эти самые "Зеркала", ерундивную метафизиче­скую грезу, будто люди и предметы являются не чем иным, как лишь отражением неведомого нам Духа, выкиньте все словопрения по этому поводу,- и у вас получится реальнейшая трагедия, разыгравшаяся меж­ду тремя психопатами, являющимися продуктами начального разложе­ния нашего современного общества" (Скабичевский А. Текущая литература // Сын отечества. 1898. No 14, 16 янв.). А. И. Богданович полагал, что в "Зеркалах" проповедуется "философия далеко не новая и не оригинальная, припутанная к бессвязному, странному рассказу/ в котором действуют больные, ненормальные люди" (А. Б. Критиче­ские заметки // Мир Божий. 1898. No 2. Отд. II. С. 6-7). И Богдано­вич, и другие критики (см., например: Николаев П. Ф. Вопросы жизни в современной литературе. М., 1902. С. 346-347) указывали на зависимость повести от "Идиота" Достоевского. Пестум (греч. Посейдония) - город в Кампании на юго-западе Италии, основанный грека­ми ок. 600 г. до н. э.; от него сохранились остатки священного участка Геры с ансамблем дорических храмов-периптеров (Базилика - VI в. до н. э.; храм Посейдона - V в. до н. э.; храм Деметры - VI в. до н. э.).

  

   Зеркала - Гиппиус (Мережковская) З. Н. Зеркала: Вто­рая книга рассказов. СПб., изд. Н. М. Геренштейна, 1898.