Гиппиус Зинаида Николаевна - Зеркала

сказал? Ведь вот, говорил я, что это трудно объяснить. Разве обидно, если я скажу, что чего-нибудь не знаю?

   - Иван Иванович, умоляю вас, бросьте думать. Так нехорошо. Так вы никого не будете любить. И меня не будете... А я вас... Я-то вас как люблю... В огонь, в воду за вас пойду... Всей душой вас люблю.

   В глазах ее стояли слезы. Он вдруг обнял ее одной рукой и прижал к себе. Что-то истинное, достижение недостижимых пределов почудилось ему в горячих словах Оли. Ян до сих пор никогда не думал о любви, не думал, что в ней может быть твердое, настоящее, то - чего он нигде не видел. Ему показалось, что и он любит и что тут спасение. Он обнял Олю теснее и крепче, чувствовал ее тепло, ее дыханье, не замечая, целовал ее тонкие волосы, руки, и ему было хорошо. Оля прижималась, льнула к нему. Еще не совсем стемнело, небеса мерцали высокие и прозрачные. От деревьев с крепкими черными сучками пахло весной. Ян наклонился и взглянул в Олино лицо. Оно было красиво, томно и безмысленно. Глаза затуманенные, с полуопущенными веками, никуда не смотрели. Ян вздрогнул. Он понял, откуда Олина любовь и куда она идет. Сила, возвращающая в тот же тесный, навсегда непонятный круг. Это белые мотыльки над нивой, это береза, роняющая серьги, это стрижи в предзакатном небе, это клен, отдающий ветру свои семена... Это та мучительная цепь без конца и начала, которую можно ненавидеть, которой можно бояться, можно любить, если понять,- но нельзя не страдать от нее.

   Оля не заметила его движения. Ян хотел сказать ей что-то, но почувствовал, что нельзя. Он бы оскорбил ее этим словом до сердца, и выхода не было. Он не мог никого оскорблять. Нельзя никого оскорблять, потому что боль оскорбления тяжелее всего, что есть в мире. Он не выдержал, упал на землю, на колени перед скамейкой и зарыдал от боли и жалости. А Оля стояла над ним недоумевающая, любящая, и не знала, что ей делать.

  

  

   Райвич и Самохин мягко катились в щегольской пролетке по набережной.

   День был прохладный, прозрачный, золотой и звонкий, какие бывают только в самом конце сентября. Вдоль сырых аллей, солнечных теперь, когда полураздетая роща сквозила, лежали мягкие, пушистые кучи листьев. Это опадали клены, и листья были и бледно-желтые, и красные, как мак, и нежно-розоватые. Закутанные дети играли в опустевших аллеях парка и бегали, шурша листьями. Тонкая блестящая паутина медленно плавала в воздухе, редком и остром. Дыханье стынущей воды шло с реки, недвижимой, глубоко светлой, как зеркало.

   - Сейчас приедем,- проговорил Самохин невесело, слегка грубовато.- Дом за поворотом. Вы удивляетесь, что Белозерские еще на даче? Они всю зиму живут на Крестовском. Не любят города. Дача у них своя, прекрасная... Семья небольшая. Отец - генерал - и дочь. Живут очень хорошо, но замкнуто. Стой, стой! Заперты ворота - и отлично!

   Самохин ловко соскочил у калитки. Дача теперь, среди полуоблетевших деревьев, смотрела холодно и безжизненно.

   Молчаливый лакей встретил их в передней. Он провел гостей в небольшую комнату с пушистым ковром и темно-красной низкой мебелью. Ян сел в полукруглое кресло. Самохин несколько раз нетерпеливо прошелся по ковру.

   - Подождите здесь,- сказал он Яну.- Наверно, лакей не доложил, как следует. Я разузнаю.

   Он поспешно вышел, Ян остался один.

   В комнате было не очень светло: единственное венецианское окно, широкое, но полураскрытое тяжелой темной занавесью, выходило в сад. Виднелись обнаженные сучья деревьев, тонкие прутья высоких кустов. Ян близорукими глазами неясно различал предметы в углах комнаты. Однообразный темно-красный цвет утомлял его. Окно было налево, а почти прямо перед ним, вдали, в глубине комнаты, тоже, казалось ему, было либо закрытое окно, либо другая дверь, потому что и там нависали складки темной драпировки. Но Ян смотрел вглубь без мыслей об окружавших его предметах. Ему было все равно, темно или светло в комнате, ему не казалось скучным и ждать. Сначала он думал о Самохине, о том, какой он странный, отчего он после первой встречи, когда был особенно ласков, не приезжал целый месяц, потом вдруг явился и сразу привез в незнакомый дом. А он, Ян, который редко бывает в гостях, согласился и поехал. Ян, впрочем, смутно сознавал, что уже не может ни в чем отказать Игнатию Самохину.

   Но эти мысли недолго занимали Яна. Мало-помалу, успокоенный тишиной, он впал в оцепенение, не дремоту и не бодрствование, когда он едва ощущал жизнь и почти совсем не ощущал себя. С ним бывали такие минуты, он не замечал времени, и, когда его окликали, он просыпался сразу, точно приходил откуда-то. И он любил эти мгновения и никогда не противился им.

   Теперь он тоже не заметил, сколько времени прошло. Вероятно, немало, ибо в комнате еще потемнело. Но Ян возвратился к жизни и к сознанию вдруг, как от толчка, приподнялся в кресле и близорукими глазами стал смотреть прямо, в глубь комнаты, где темнела драпировка. Он думал, что там закрытое окно, альков,- но теперь он увидел под складками драпировки женскую фигуру во весь рост. Ян смотрел безмолвно, не спуская глаз, точно боясь, что видение пропадет. Она, стоявшая там женщина, была похожа на видение, так беззвучно она появилась, так неподвижно стояла - и, казалось, стояла в стене, там, где нельзя было стоять, где - теперь Ян видел - не было никакой двери.

   Гладкое черное платье охватывало ее худощавый стан. Очень темные волосы, слегка пышные, были откинуты назад с белого узкого, но высокого лба. Брови сходились над переносьем, что придавало неизменную строгость, даже надменность ее совершенно бледному прекрасному лицу. Лицо было именно прекрасно: его нельзя было бы назвать ни красивым, ни привлекательным. Серые глаза смотрели на Яна прямо, в упор. Что поразило его в этом лице, Ян не знал. Но он смотрел, не смея встать. И вдруг девушка в темном платье сразу, так же беззвучно, как появилась, исчезла, точно скользнула куда-то назад, далекая красная занавесь заколебалась. Ян вскочил с низкого кресла, сделал шаг вперед - и вдруг остановился и понял: комната неожиданно кончалась, глубина стерлась, перед ним было громадное зеркало, задрапированное сверху, отражавшее всю комнату, темно-красную мебель и противоположную дверь, в которую Ян вошел и к которой все время сидел почти спиной. Незнакомая девушка стояла, вероятно, за ним, на пороге этой двери, пока он смотрел на нее в зеркало. Ян подошел ближе к зеркалу, стараясь не видеть себя, и дотронулся до его поверхности. Стекло было гладкое, ясное и холодное, и в нем с той же отчетливостью, как за минуту перед тем фигура девушки,- отражались теперь мертвые и неподвижные предметы.

  

  

   - Вот он, здесь! - услышал Ян голос Самохина за дверью и обернулся. Самохин входил необычайно развязно, что к нему шло, весело, под руку с седым стариком высокого роста в отставной генеральской форме без погонов. Лицо старика было добродушно, открыто и лениво.

   - Друг мой, школьный товарищ, Иван Иванович Райвич,- отрекомендовал Игнатий Яна.- Прошу любить и жаловать. Помните, я вам говорил про него, Михаил Васильевич?

   - Да, да,- приветливо сказал Белозерский и улыбнулся, хотя видно было, что он ничего не помнит.- Очень рад, молодой человек.

   - Я тоже рад,- проговорил Ян, пожимая руку генералу, который ему сразу понравился.- Я давно хотел... Игнатий Николаевич мне говорил...

   Игнатий громко расхохотался. Как будто слова Яна, немного растерянные, были особенно комичны. Ян, который начал ясно и весело улыбаться, совсем замолк, притих.

   - Да где же Раиса? - произнес генерал озабоченно.- Раиса!

   Они уселись в углу комнаты, у стола. Дверь скрывалась за трельяжем. Ян невольно опять обратил глаза к зеркалу.

   Он увидел, как мелькнула там тень Раисы, девушки в черном платье, и тотчас же она подошла к ним живая, со сжатыми тонкими бровями на бледном лице, с необычайной надменностью и суровостью, выражавшейся во всем ее существе, даже в крепко стиснутых маленьких худых руках. Только ростом она была ниже, чем показалось Яну в зеркале.

   Игнатий тотчас же вскочил и начал:

   - Позвольте вам представить, Раиса Михайловна...

   Раиса даже не взглянула на Яна, со скучающим, брезгливым видом повела плечами и опустилась в кресло. Игнатий осекся на полуслове. Ян стоял растерянный.

   - Чем мы прогневили сегодня Раису Михайловну? - начал Игнатий, обращаясь к старику и усиливаясь говорить насмешливо и задорно.

   - Не знаю-с, не знаю,- торопливо ответил тот и поднялся с кресла.- Извините, Игнатий Николаевич, я выехать собирался, лошадь подают. Я еще вас найду здесь с вашим другом, не правда ли? Обедаем мы в семь...

   И, не ожидая ответа, он торопливо вышел. Он боялся сумрачного лица дочери. Добродушие у него было слишком мирное. Игнатий не выдержал и крикнул ему вслед:

   - На всякий случай - прощайте, Михаил Васильевич. Случиться может, что мне без вас и от дома откажут за неизвестные провинности.

   Выкрикнул он это особенно смело и громко, но тотчас же переменил выражение лица и побледнел. Раиса смотрела на него в упор.

   - Мое настроение от вас не зависит,- проговорила она медленно. Голос у нее был ровный, слегка глуховатый, точно она его умеряла наполовину.- Вы никаких "провинностей" передо мною иметь не можете. Возбуждать же мою... досаду, так, легкую, преходящую, вы можете и, признаюсь, злоупотребляете этой способностью. Ваши насмешки всегда неостроумны. Я знаю, что вы привезли сюда этого молодого человека с какими-то особыми планами, и нахожу, что это уже выходит из границ плоской шутки.

   Ян весь вспыхнул и поднял на Раису умоляющий взор, не понимая. Самохин приподнялся с кресла. Глаза его были так злы, что, казалось, он ударит Раису. Но вдруг он улыбнулся судорожно и жалко.

   - Что с вами, Раиса Михайловна? Ради Бога, успокойтесь... Я не знал, что мои невинные шутки... А Ян... Вот этот молодой человек... Спросите его, приехал ли он сюда с радостью или нет? Он не привык к обществу, но любит его, и то, что я ему доставил случай...

   - Я в самом деле очень рад,- осмелился вставить Ян.- Игнатий Николаевич был так добр привезти меня... А шутки его, право, вовсе не обидны,- прибавил он вдруг таким чистосердечным и умоляющим голосом, что Раиса подняла слегка изумленные глаза, как будто увидала Яна в первый раз.

   - Не обидны? - повторила она.

   Ян подхватил, вдруг воодушевившись:

   - Совсем нет! Знаете, я вам скажу откровенно... Вы простите, что я так с вами сразу, но я почувствовал, что с вами иначе нельзя... Я вам скажу - у меня уж эта мысль была, насчет его насмешек, то есть очень смутно была, я, быть может, только сию минуту и сознал вполне, что она была. Игнатий всегда со мной... не то что насмешки, а так, точно злость свою на мне хочет сорвать. И оскорбляет... Но он не на меня зол, а на себя, и когда оскорбляет, ему легче... Я как-то это вдруг понял и сразу ему все простил, и прежнее, и будущее... Внутрь человека надо смотреть... Вы вот сердитесь, а я нет... Я от оскорблений людских вообще - весь страдаю, точно меня жгут, а от него - нет, пусть и насмешки, я его жалею, я...

   Он не договорил. Его схватила за плечо цепкая и сильная рука Самохина. Ян увидел близко искаженное от бешенства лицо своего друга.

   - Замолчите, вы...- проговорил он медленно и тихо, сквозь зубы.

   Раиса поднялась с кресла, отвела руку Самохина и сказала ему так же тихо:

   - Вы забываетесь. Ступайте вон.

  

  

   Когда Игнатий вышел, первым движением Раисы было налить стакан воды и дать его Яну. Он был так бледен, что Раиса боялась, не дурно ли ему.

   - Пейте,- сказала она громко и строго.- Недоставало еще, чтоб вы в обморок упали.

   Ян отпил воды и заговорил торопливо, все еще возбужденный, и точно боясь, что ему не дадут высказаться.

   - Нет, нет, ничего... Вы напрасно так на Игнатия... Конечно, больно, но и ему должно быть очень больно. Когда оскорбляют - знаете, за двух больно, и за того, и за другого. А Игнатий еще особенный. Я в самом деле опрометчиво поступил, что при нем начал и сказал, что жалею его. Никогда себе не прощу. Ой, как это нестерпимо, когда из-за тебя кому-нибудь тяжело! Но я не мог удержаться, мне очень хотелось вам сказать, что вы ошибаетесь, когда сердитесь на Игнатия, я знал, что вы это поймете.

   - Как вы знали? В первый раз меня видя?

   - Не в первый раз. Я вас видел раньше. Вы входили в комнату - на порог только,- и я увидел ваше отражение в зеркале. Я не знал, что это отражение, я думал, что это вы сами. Вы были совсем живая, я даже могу вообразить, что вы - это отражение, а настоящая вы - вон там, в зеркале.

   Он обернулся - она точно стояла там, как живая, чуть-чуть строгая, чуть-чуть улыбающаяся,- невольно, потому что слишком много было в голосе этого бледного человека с близорукими глазами искреннего восхищения.

   - Знаете,- воскликнул Ян с изумлением и ужасом, как будто внезапная мысль ослепила его,- знаете, я понял: он вас любит! Теперь все ясно, и жалко, совсем жалко его! Как я раньше не угадал! Он любит, потому что вы - необычайная, прекрасная, вас нельзя не любить!..

   Она вспыхнула, но сейчас же опомнилась.

   - Пожалуйста, прекратим это,- произнесла она ледяным тоном.- Поверьте, мне очень неприятно поведение господина Самохина в моем доме. Но я надеюсь, что все можно поправить. Извините, я вас оставлю, чтобы написать записку. Папа скоро приедет.

   Она ушла, и восторг Яна стих, в душе что-то закрылось, замерло. Он даже не мог ни о чем думать, ему было холодно, и руки дрожали.

   Приехал отец, а потом, перед самым обедом, к удивлению и радости Яна, Игнатий Самохин. Раиса перевела глаза в его сторону и кивнула головой. Игнатий был бледнее обыкновенного, но держал себя, точно ничего не случилось, был весел и остроумен. На Раису он почти не смотрел. Она совсем замолчала, не говорила и с Яном. Когда гости прощались, Раиса кивнула в сторону Яна и произнесла, едва разжав губы:

   - Заходите. Будем рады.

   Это последнее слово опять переполнило Яна радостью, а он совсем было затих, готовый покориться и тому, что видит ее в последний раз.

   Осенняя, черная, сырая и ветреная ночь встретила Игнатия и Яна на крыльце. Рысак застоялся и бил землю копытом. Они помчались по аллеям. Кое-где мелькали огоньки, далеко, за рекой. Оттуда неслось еще более холодное дыханье воды. Ян очень озяб. Они молчали. Наконец Самохин обернулся - Ян едва заметил это движение - и опять, как всегда, процедил сквозь зубы:

   - Вы видите теперь, какая это девушка, вы видите, как она...

   - О, я все, все понимаю! - воскликнул Ян и даже руки сложил.- Хотите верьте, Самохин, хотите нет,- но я невыразимо страдаю за вас, я понимаю, что вы ее не можете не...

   - Молчать! - вдруг закричал Игнатий визгливо, сорвавшимся голосом.- Будете ли вы молчать, о, Господи!

   В этом последнем "о, Господи" было столько муки, что Ян застыл, замолк, прижался в угол коляски и уже не произнес ни слова. Мутная жалость давила ему сердце, а перед глазами, сквозь весь хаос мыслей, беспорядочных, полусознаваемых, стоял образ надменной девушки, отраженный в ясном, звонко-холодном стекле.

  

  

   Игнатий и Ян шли вместе по Большой Морской. Последнее время Игнатий почти беспрестанно бывал у Яна, точно уже не мог без него обходиться. К Белозерским они тоже ездили вместе. На не в меру злые, особенно злые при Раисе, шутки Самохина Ян отвечал почти всегда молчанием. Был всего двенадцатый час дня и воскресенье. Ян намеревался к часу попасть в больницу к сестре.

   Прошлое воскресенье Вера была весела. Она очень радовалась Яну, рассказывала о порядках больницы, которые казались ей пресмешными, так же, как и сами больные, считала, сколько сиделок переменилось, и как ее вчера раздели и тащили "на буйную" за то, что она не хотела купаться. Свернувшись в клубочек на лавке, поправляя седеющие пряди волос, она заливалась тихим смехом. Ян смотрел, как двигались ее красные, с вывернутыми и опухшими суставами, руки - и ему очень не нравился этот смех. В Вере точно дрожала какая-то струна, и, казалось, не удерживай она себя великим напряжением воли, к какому способен только нездоровый и смертельно измученный человек,- она перестанет смеяться, хриплый плач вырвется из горла, она опять начнет молить бессильного Яна взять ее, увести, спасти...

   - Тебе нездоровится, Вера,- несмело сказал ей Ян.- У тебя одышка. Ты видела доктора?

   Вера сжала брови.

   - Я здорова, это вздор,- торопливо проговорила она.- Какого доктора? Здесь не лечат. Приходят раза два в неделю какие-то... Может быть, и доктора... Только здесь никого не лечат...

   И сегодня Ян беспокоился и торопился в больницу. Игнатий был особенно зол и молчал. Утром шел мокрый снег, на улице было тускло и грязно.

   - Здравствуйте! Куда вы спешите? - окликнул товарищей голос, который они тотчас же узнали и остановились.

   У тротуара стояла легкая двухместная пролетка, в которой обыкновенно приезжала в город Раиса. У нее была компаньонка, старая англичанка, но Раиса всюду ездила одна, и старуха почти не покидала своей комнаты. И теперь в пролетке сидела только Раиса, вся в черном, по обыкновению, и улыбалась. Она очень редко улыбалась, и улыбка не шла к ней, хотя зубы были ровные, немного крупные, тесные и очень белые.

   - Я приехала кое-зачем в город и сейчас отправляюсь домой. Что это вы не в духе, Самохин? - вскользь заметила она.- Так я еду сейчас. Хотите, поедемте со мной, Иван Иванович? - вдруг обратилась она к Яну.- Пообедаемте у нас. Идет?

   Ян растерялся от ее непривычной приветливости и молчал. Самохин. заговорил:

   - Прошу вас, Раиса Михайловна, позвольте поехать с вами мне. У меня есть неотложное дело... мне необходимо сказать вам несколько слов. Я хотел приехать сегодня сам.

   - О, это лишнее! Я не расположена слушать деловые разговоры. Вам придется отложить поездку. Я приглашаю с собой Ивана Ивановича, а не вас. Так мне угодно.

   Она двинулась, делая знак Яну сесть с ней рядом.

   - Раиса Михайловна,- начал Игнатий отрывисто.- Это очень серьезно. Вы меня заставите думать, что у вас ко мне нет уважения. Или... или вы слишком капризны в своих внезапных желаниях,- прибавил он, дурно улыбаясь.- Вы, Ян, уйдите, пожалуйста. Еще тут будете мешаться! Во всяком случае, мне нужно поговорить с Раисой Михайловной.

   Брови Раисы сдвинулись. Самохин отступил, вдруг замолкнув;

   - Вы нездоровы, Самохин,- проговорила она тихо.- Мне вас жаль. Думайте все, что хотите. Садитесь, Иван Иванович. Андрей, домой.

   Ян замирал от ужаса. Он не посмел и оглянуться на оставшегося Игнатия. Он думал, что у него теперь особенно больное, ужасное лицо.

   Несколько минут они ехали молча. Наконец Ян поднял глаза и встретился с пристальным взором Раисы.

   - Зачем вы это сделали? - спросил он ее с робким укором.

   - Что сделала?

   - Игнатия обидели. Это очень нехорошо.

   - Вы не желали ехать со мною? - спросила она резко.

   - Я не про то. Вы его-то обидели. Его особенно нельзя обижать. И вообще нельзя.

   - Почему это? - спросила она с надменностью.- Бросьте ваши пустяки и знайте, что обижать ничуть не плохо. Каждый за себя: чем чаще "обижаешь", как вы говорите, других - тем, значит, ты сильнее. А сила - все. Впрочем, я прекращаю это. Скучно.

   - Ах, нет, нет! - воскликнул Ян.- Ради Бога! Дайте мне вам сказать. Это так просто. Вам больно, когда вас оскорбляют?

   - Да, больно.

   - Очень больно? Больнее, чем всякое другое горе?

   - Да.

   - И мне, и другому, и еще другому... Но вы мое оскорбление не можете чувствовать, мою боль. Вы только свою. А я вашу или другого могу чувствовать, почти как свою. Это что значит? Это значит, что у нас с вами души различны, у меня больше воспринимает, а у вас иная душа, у нее уже круг восприятия, она не достигает...

   - Что вы говорите...

   - Вот как глаза близорукие,- продолжал Ян, спеша и увлекаясь.- Предмет есть - но человек его не видит, потому что он в узком кольце только видит,- ну и не может, конечно, им, предметом, радоваться или печалиться. Чувствовать себя, свою боль - это первоначально. А понять боль другого - это очень трудно и тонко, этого животные никогда не могут. И людям трудно, я часто бессознательно, не желая... Боже мой, что это я? Простите, не слушайте, я глупости... Я к тому это говорю, что вот Игнатий... Ему больно.

   - Скажите,- опять резко прервала его Раиса,- вы очень любите Игнатия Самохина?

   - Я... люблю,- ответил Ян.- Почему вы меня спрашиваете?

   - Потому, что я не понимаю, как можно допускать себя до такого унижения, слушать и терпеть покорно то, что вы терпите от этого человека. Вы говорили, что чувствуете боль оскорбления. Ведь он оскорбляет вас! И вы молчите... Мне стыдно, стыдно... Или вы его боитесь?

   Глаза ее блестели, прекрасное лицо было гневно.

   - Я вам скажу сейчас,- проговорил Ян.- Вы не знаете Игнатия. Если я ему не позволю себя оскорблять, ему будет больнее, чем мне, если я позволю. Я знаю, что будет больнее. Я не могу, чтобы он страдал, не могу для себя, для вас...

   Раиса вздрогнула, она поняла больше, чем, быть может, понимал сам Ян. Но Ян не заметил и продолжал:

   - Вся жизнь его - сплошь - страдание. Я понял это с давних пор. Он везде конца ищет,- добавил Ян,- и мучается, что нет конца.

   - Какого конца? Я думала об этом, но скажите вы.

   - Все равно какого. В чем-нибудь. Нити тянутся, тянутся, и мы только нити видим, а концы спрятаны... не здесь. Здесь только "больше" и "меньше", а он, Игнатий, хочет увидать большое или малое,- но все. В какую-нибудь сторону дойти. Он так давно этого хочет, что, может быть, и сам почти не сознает, но вся душа у него к этому направлена, и он мучится. Я ему необходим. Он меня оскорбляет и невольно дальше идет, добивает, все к "концу" ведет, все надеется увидеть конец. И пусть надеется. Жаль его! Надо это - то есть, что конца нет - понять и покориться, в иную сторону взглянуть, а он не может... И вы еще сами его оскорбляете!

   Раиса сидела, опустив глаза. Лицо ее было серьезно и сосредоточенно.

   - Знаете? Я скажу - так и быть... Я сама прежде об этом "конце" думала. Я была еще совсем девочка. И все хотела сделать что-нибудь великое, но такое... беспримерное. А потом вижу, что не могу,- и думаю: дай что-нибудь дурное сделаю, но очень, очень дурное, до дна дурное... Ведь все равно, лишь бы до дна?.. У меня была сестренка маленькая, годовалая, любила меня... Я взяла ее на руки, пошла по лестнице, разжала руки - и она упала по ступенькам вниз...

   - Господи! - воскликнул Ян вне себя, со слезами в голосе.- Господи, что это? Что вы сделали? Да как вы смели?

   Он забылся, схватил Раису за одежду, почти кричал:

   - Ребенка! Девочку маленькую! А она, верно, и пошла-то к вам, улыбаясь, верила вам и руками за вас не держалась... Какие бывают у них ручки: круглые, с ямочками, с глубокой складочкой у кисти, точно ниточкой перевязано... Она верила и за то должна головой... головой по ступенькам... Как вы могли из-за лжи, из-за того, что слепы и буйны люди...

   - Успокойтесь, пожалуйста,- произнесла Раиса холодно.- Сестра моя не расшиблась, она лет через пять после того умерла от дифтерита. А вот, кстати, мы и приехали. Милости просим.

   В тот же вечер Самохин сидел в комнате Яна. Ранний ноябрьский сумрак давно наступил, горела низенькая лампа под зеленым колпаком, в соседней комнате спала бабушка. Ольга ее сама накормила и уложила, как всегда по воскресеньям.

   - Что, еще не вернулся Иван Иванович? - спросила она осторожно, просунув голову в дверь.

   - Нет.

   - Ах, это вы! - протянула Оля, увидев Самохина. Она его не любила.

   - Ольга Дмитриевна, зайдите на минутку,- позвал Самохин.- Мне нужно сказать вам два слова.

   Девушка неохотно вошла и притворила за собой дверь.

   - Присядьте, не дичитесь. Увидите, скажу важное. Вы думаете, почему Ян так долго не возвращается?

   - Ума не приложу,- вдруг беспокойно заговорила Ольга.- Прием в больнице кончается в четыре, а теперь седьмой. И не обедал он... Просто не знаю.

   - Вы думаете, он у сестры?

   - А где же? Сегодня воскресенье.

   - Он в больнице и не был. Его при мне посадили и увезли, кое-кто подороже сестры! Я знал, что его нет, я пришел сюда с вами говорить, а не с ним.

   Ольга сидела бледная, как смерть, без слов.

   - Да вы не пугайтесь,- продолжал Самохин.- Только вам надо знать, что его ждет величайшее горе, если он не станет себя иначе держать, не поймет, где его место. Девушка она бессердечная, злая, к тому же богатая и гордая. Ян для нее - ничто.

   - Она его не любит? - шепотом спросила Оля. Самохин засмеялся.

   - Любит! Что вы, милая моя! Она и мысленно себя с ним рядом не поставит. Так, не замечая, погубит человека. Пожалуй,- прибавил он жестко,- Ян от простоты своей захочет посвататься...

   - Боже мой,- простонала Оля,- что же я могу? Ничего, ничего!

   Самохин прищурился и спросил не очень громко, скользящим голосом:

   - А вы сами очень Яна любите?

   Ольга умолкла, посмотрела несколько мгновений на Самохина изумленными, почти злыми глазами, потом вскочила со стула и бросилась вон.

   На лестнице, внизу, перед входом в сад, Самохин столкнулся с Яном. Сад был совсем белый, потому что шел снег и уже не таял. На снегу дрожали неясные отблески фонарей на проспекте.

   - Это вы, Игнатий? Вы были у меня? - проговорил Ян поспешно и робко.- Войдемте. Я вам расскажу, Игнатий... Вы не должны на меня сердиться...

   - Опомнитесь, сделайте милость,- холодно прервал его Игнатий.- Мне сердиться не на что. Вернуться теперь не имею времени. Прощайте. Два слова только: зачем вы не предупредили меня, что ваша миленькая хозяйка питает к вам чувство нежнее дружбы? Она спросила меня, где вы, и когда я сказал - пришла в такое отчаяние, что мне стало ее жаль. Долго вам при вашем добродетельном сердце придется ее утешать.

   - О, Игнатий,- горестно вскрикнул Ян,- не может быть, она не спросит!.. И в чем я мог вас предупредить? И не спросит она, и не с чего ей в отчаяние приходить... Вы, верно, сказали ей что-нибудь от себя, Игнатий, да? Сказали? Зачем вы сказали!

   - Экая вы плакса! Да еще осмеливаетесь меня в чем-то упрекать? Блудлив, как кот, а труслив, как заяц. И могу ли я знать все ваши дрянные шашни и еще покрывать? Нежный братец! Сестрицу проведать пошел.

   - Я действительно не был у Веры,- заторопился Ян,- но я в четверг пойду, я решил. Я все рассказал Раисе Михайловне. Она тоже хочет поехать со мной как-нибудь к Вере.

   Игнатий захохотал.

   - Поздравляю, большой шаг вперед! Раира Михайловна, посещающая больницы! Э, все они одинаковы... И к чему мне только это знать? До свиданья, любезный друг. Преуспевайте, преуспевайте!

   Он повернулся и пошел.

   - Игнатий, Игнатий, ради Бога! - крикнул ему вслед Ян умоляющим голосом.-- Вернитесь, я не могу так! Клянусь вам, вы ошибаетесь! Все будет, как было, Игнатий!

   Но хлопнула калитка, и Ян понял, что кричать напрасно. Он медленно, понурив голову, стал подниматься по лестнице. Мысль об Ольге томила его. Уже два месяца прошло со времени их разговора в саду. Ян долго мучился, боясь, что оскорбил ее, не зная, что сказать, но Ольга была так весела, проста, смотрела так ясно, что и Ян утешился. Теперь он понимал, что Самохин сделал что-то против него, но понимал тоже, что напрасно утешал себя Олиным спокойствием. Он хотел всей силой хотения, чтобы людям, окружающим его, шло от него только радостное. Но шло горе - и он не знал, что надо делать.

   Два дня Ян не видел Ольги. Когда он встретил ее на третий день, ему показалось, что она побледнела и осунулась.

   - Оля,- начал он,- я чем-нибудь огорчил вас? Скажите, я все сделаю, мне так больно вас огорчать.

   Она испугалась, хотела уйти молча, но потом проговорила с усилием:

   - Нет, нет... Чем же вы меня огорчили? Спасибо на добром слове. Я только для вас самого... думала... Что, может, вам лучше туда не часто ездить. Не очень часто...

   Ян заметил, что она сдерживает слезы.

   - Оля,- сказал он, взяв ее за руку.- Клянусь вам, я не понимаю, что вы можете думать... Верно, вы на ложной дороге. Но я не хочу говорить об этом. Если то, что я езжу часто... вас огорчает - ну, я буду редко ездить, гораздо реже. Без рассуждений сделаю, как вы хотите.

   Оля улыбнулась, вся просияла, шепнула "спасибо" и убежала. А Яну стало печально. Он обещал ездить редко. Зачем он обещал?

  

  

   - Я очень рад, что застал вас одного,- проговорил Игнатий, входя в кабинет генерала Белозерского.- Мне нужно с вами поговорить. Раисы Михайловны нет дома?

   - Раисы? Нет. Она было мне сказала, что у нас обедает этот... как его, все забываю... ну, ваш друг, молодой человек, которому вы покровительствуете. Потом объявила, что он не приедет, и ушла гулять с мисс Вудли. Это ее успокоит.

   - А разве Раиса Михайловна в дурном настроении?

   - Да, сердита на что-то. Прогулка ее успокоит.

   Кабинет генерала поражал безвкусием, всюду видна была небрежность одинокого человека. Раиса не очень заботилась об отце и никогда не заходила сюда.

   - Я на днях выхожу в отставку и уезжаю,- проговорил Игнатий.

   - Вот как! - протянул неприятно изумленный генерал.- Да, да... Куда ж это вы?

   - Не знаю еще. Или к себе в деревню, или за границу.

   - Гм... Что это вм вздумали?

   - Меня обманули,- холодно проговорил Игнатий.

   - Кто бы это, например?

   - Раиса Михайловна и вы. Не обижайтесь, генерал, я могу сказать, если вам это приятнее, что я обманулся. Но вы сами дали мне такую твердую надежду...

   - Да что делать с этой сумасшедшей! - воскликнул генерал с внезапным волнением.- Это престранная девушка, я ее сам не понимаю. Такие женщины даже любви не внушают, право. Милый мой Игнатий Николаевич, я от всей души изумляюсь вам...

   - Это вас не касается, милый мой генерал,- смягчая улыбкой резкость фразы, возразил Игнатий.- Я хочу только спросить в последний раз, ведь вы желаете, лично вы, чтобы дело устроилось? Так как же вы - отец,- прибавил он вдруг со злостью,- и никакого влияния...

   - Извините, милейший. Тут я вам ничего не обещал. Вижу, что вы расстроены, иначе бы вам и в голову не пришло о моем влияний говорить. Спросит она меня - скажу, что я с своей стороны желаю, а больше ничего не скажу. Бог с ней совсем! Страшусь я этих неожиданных женщин, как огня.

   Генерал разболтался, говорил много н долго, но Игнатий уже не слушал. Дверь где-то скрипнула, платье прошумело, и он понял, что вернулась Раиса.

   За обедом она была особенно молчалива.

   - Отчего нет Яна? - сказал Игнатий, когда они перешли из столовой в темно-красную гостиную.- Не съездить ли мне за ним?

   Генерал ушел к себе, в гостиной осталась с Игнатием и Раисой только старая мисс Вудли, очень плохо понимающая по-русски. Раиса сидела у лампы, склонив темную голову к работе. На вопрос Игнатия она ответила не сейчас, продолжая работать:

   - Пожалуйста, не трудитесь. Иван Иванович быть сегодня не может.

   - А, значит, вы осведомлены? Вы его звали, и он вам отказал?

   Вместо ответа Раиса взглянула на него удивленно и стала складывать работу, намереваясь уйти.

   - Позвольте еще два слова,- остановил ее Самохин.- Я совсем не желал рассердить вас. Я хотел только, будучи уверен, что вы знаете о домашних привязанностях, весьма извинительных, нашего общего друга, попросить вас быть добрее, не сетовать на него, если он манкирует приглашением... да и то только потому, что все это к слову пришлось,- добавил он, заметив проницательный и недоверчивый взгляд Раисы.

   - Вот как! - протянула она.- Иван Иванович должен ценить вашу доброту. К несчастию, я не могу ее оценить, потому что не понимаю, к чему вы клоните речь.

   - Значит, он поверил вам тайну сердца под условием ее хранить? Со мной секреты излишни. И сама барышня ничего не скрывает от меня. Прехорошенькая девочка. Манеры немножко мещанские, но зато самоотвержения - хоть отбавляй. Ему такие пухленькие и должны нравиться. Вы как будто изумлены, Раиса Михайловна? Ведь вы же знаете, невеста его, Ольга Дмитриевна Лебедева...

   - Лебедева? - машинально проговорила Раиса.

   - Неужели он вам ничего не сказал? Не верю, вы друзья! Ах, какой скрытник! Я понимаю в таком случае, что вы должны сердиться на него, когда он не приходит по вашему зову. Да позвольте, не далее как вчера...

   - Довольно,- произнесла Раиса.- Не хочу знать ваших целей, но вижу ваше неискусное притворство. Боже мой! Как я могла слушать!

   Она вышла, даже не убрав работу. Игнатий весело посмотрел ей вслед и подумал:

   "Разгневаться изволили! Не поверили! Ну, авось немножко и поверили, а нам только немножко и нужно. Остальное сделается само собою..."

  

  

   Ян остановился в темной передней, у порога своей собственной комнаты, и не мог сделать ни шагу дальше. Он не стал бы подслушивать, если б сообразил, что подслушивает, но он был слишком поражен.

   Он ходил к сестре. После больницы Ян обещал поехать к Белозерским обедать, там же должен был быть и Самохин. Но Ян чувствовал себя расстроенным, озябшим (стояли сильные морозы) - и он решил перед Крестовским зайти домой обогреться. Теперь он стоял, почти без мыслей, и слушал. Говорившие в соседней комнате - две женщины - не подозревали его присутствия. Он узнал голос Оли, которая всегда смотрела за бабушкой, когда он уходил; собеседница ее была Раиса.

   Дверь оказалась полуотворенной. Ян бессознательно, не веря ушам, подвинулся вправо - и тотчас же увидал их обеих, рядом, на широком стареньком турецком диване. Оля была в своем розовом кашемировом платьице, вся беленькая, с растрепавшимися пепельными кудрями, серьезная, испуганная. Раиса держала ее за руки. Она не сняла черной толстой жакетки, в которой ходила обыкновенно гулять; только перчатки сдернула и подняла вуаль. На бледных щеках едва заметно горели два розовых пятна.

   - Какая ты милочка,- говорила Раиса.- Ты, верно, не знаешь, что ты такая хорошенькая. Ты прежде не была такая. Я бы тебя не узнала.

   Раиса крепко, несколько раз поцеловала Олю.

   - Я так рада, что нашла тебя... Иван Иванович, Самохин - все знали тебя и ни разу случайно не назвали твоей фамилии... Но как только Самохин сказал "Лебедева", я сейчас же поняла, что это ты. Мы с тобой, кажется, в одно время оставили гимназию... Меня увезли за границу, тебя взяли домой.

   - Да, я помню... Только тогда ты была другая... Я тебя боялась...- прибавила Оля простодушно.- Знаешь, я тоже, когда мне этот Самохин говорил, я никак не могла предположить, что это ты...

   - Самохин тебе говорил обо мне? - живо обернулась Раиса.- Что он говорил?

   - Нет, нет,- смущенно залепетала Оля.- Ничего... Я ошиблась... Я не знала, что это он про тебя.

   - Глупенькая девочка! Разве я тебе не друг? Я даже знаю о тебе маленькую тайну, нечего скрывать! Кто вам нравится, сударыня? Признавайтесь!

   Ольга испуганно отшатнулась, хотела встать,- но Раиса держала ее крепко, обняв за плечи маленькими сильными руками, и улыбалась, все ближе наклоняя лицо:

   - Ну, право, какая ты дурочка... Чего ты испугалась? Уж если я говорю, что знаю? Иван Иванович славный, добрый, мой друг... Я так обрадовалась за него... Ведь ты его любишь? Скажи, не бойся.

   - Люблю,- прошептала Оля с отчаянием. Цепкие руки Раисы охватывали, ласкали, не пускали ее - и она чувствовала себя пойманной.- Ради Бога,- прибавила она,- пойдем ко мне. Здесь я боюсь... Он может вернуться... Застать тебя...

   - Нет, он не вернется. Я звала его к нам обедать. Так ты любишь? Крошка моя милая! Ну, а он? Тоже любит тебя? Говори скорей!

   Что-то повелительное сквозь ласку проскользнуло в голосе Раисы. Ольга поспешила ответить:

   - Я не знаю...

   - Как - не знаешь? Разве ты сомневаешься в его словах?..

   - Он мне ничего не говорил...

   - Неправда! Видишь, ты не откровенна. Скажи скорее, что было между вами? Не бойся, я все устрою.

   Ольга оживилась и с надеждой взглянула в лицо подруге. Запинаясь, недоумевая сама, рассказала она сцену в саду, стараясь точно и правдиво передать мельчайшие замечания Яна. Раиса жадно слушала, не двигаясь и не отрывая глаз от Олиного лица.

   - Так это в августе было?

   - Да... Еще ночи стояли теплые...

   - И он говорил об отражении? Говорил, что облака - это не сами облака, а может быть, только отражения каких-то других, нездешних облаков?

   - Да, да... Вроде этого... Я не поняла и заплакала, и сказала ему, что люблю его.

   - И он обнял тебя? Крепко? Вот так?

   - Рая, Рая, мне больно! Зачем ты жмешь меня? Верно, от твоих колец мне так больно, они острые. Да, он обнял.

   И она торопливо и смущенно передала подробности сцены.

   - Ну, а после? В следующие дни?

   - Ничего. Я боялась заговорить, и он ничего. Недавно, когда Самохин мне про тебя наговорил, я ему сказала: лучше бы вы к ней реже ездили. Я не знала, Раичка, что это ты. Он говорит - хорошо, только не огорчайтесь.

   - Обещал к нам редко ездить?

   - Да... Рая, почему ты смеешься? Ты сердишься? Ведь я ничего не знала... О, как ты опять больно жмешь меня!

   - Глупенькая! Чего ты боишься? Теперь все будет хорошо. Ведь ты веришь мне?

   Они так, обнявшись, и встали с дивана. Раиса была чуть-чуть выше ростом и худощавее.

   Оля, розовая и беленькая, казалась ребенком около Раисы с ее ласковым и злым выражением узкого желтовато-бледного лица.

   - Как тебя не любить? - продолжала Раиса.- Ты видишь себя часто в зеркале? Ты знаешь ли, какая ты хорошенькая? Он именно такую должен любить, беленькую, пухленькую.- И она опять засмеялась.- Знаешь, мне самой тебя зацеловать, защекотать хочется... Вон какая у тебя складочка под шейкой... Точно ниточкой перевязано... Дай я тебя поцелую в шейку... Ты не боишься, что я тебя укушу?

   Ольга отбивалась и тоже смеялась, но как-то невесело. Ей хотелось, чтобы подруга поскорее ушла. Она добрая, хорошая, красавица, Оля ей благодарна от всей души... Но как-то хотелось, чтобы теперь она ушла.

   - Мне пора, душенька,- проговорила Раиса, торопливо схватив перчатки.- Пиши мне обо всем, да? А я заеду, когда можно. Но ты непременно пиши, и если даже он опять непонятно, про отражения, скажет... я все приму. А кто это кашляет, бабушка его?

   - Да. Хочешь посмотреть? Бедная старушка.

   - Нет, не надо. Я боюсь старых. Особенно когда они такие... без сознания. А ты не боишься?

   - Я привыкла.