Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Бабушка

бавил:- ну, я боюсь, что кофе нам сегодня не придется пить... во всяком случае надо повидать хозяина.

   Сильвин вышел в коридор и оттуда прошел в комнату хозяина.

   Сапожков лежал в кровати, пил содовую воду и думал о чем-то.

   Гость и хозяин поздоровались сухо.

   - Я хотел бы с Марией Павловной уехать по железной дороге: поезд, кажется, через два часа уходит?

   - Кажется. Что ж, лошадей?

   - Пожалуйста, кстати то, что ты вчера обещал?

   Сапожков не сразу ответил. Он посмотрел в потолок, посмотрел в окно, нехотя зевнул и сказал:

   - Да, вот получил телеграмму: дело, на которое рассчитывал, не вышло. А пока не вышло, и я дать не могу, потому что могут понадобиться и самому деньги.

   Сильвин встал и, угрюмо сдвинув брови, сказал:

   - Но мне вчера было дано определенное обещание: я же объяснял, в чем дело.

   - Что ж дело? Росли бы у меня в саду деньги, как цветы,- пошел бы да нарвал. Дело коммерческое,- не вышло, о чем говорить?

   Сильвин помолчал.

   - Так нельзя ли, по крайней мере, распорядиться насчет лошадей?

   Сильвин пошел к двери.

   - Сегодня не вышло, завтра, может, выйдет, до завтра подожди.

   - Я сегодня еду и сейчас же,- ледяным голосом, не останавливаясь, ответил Сильвин.

   Он заглянул к Марье Павловне:

   - Поторопитесь одеваться: мы сейчас едем на вокзал.

   - А вещи?

   - Вещи приехали.

   Когда Сильвин с Марией Павловной вышли на подъезд, они увидели плетушку, запряженную парой кляч.

   - Это что?

   - Экипаж для вас.

   - Э-э... не нужно... Вот что, любезный, вот тебе рубль, сбегай на село, найми там лошадей, пусть положат эти вещи и догонят нас: мы пешком пойдем к вокзалу. Дорога та, по которой приехали?

   - Та...

   Они под руку пошли пешком.

   Они шли парком. Было утро,- ароматное, свежее. Солнце играло уже на дороге, пробиваясь сквозь листву деревьев, и дальше туда, где на лужайках, покрытых сочной зеленой травой, еще была тень и прохлада.

   Марья Павловна прижималась к своему спутнику и восторженно говорила:

   - Какое чудное утро, как хорошо здесь: рай!

   - Да, и этот рай принадлежит какому-нибудь обгрызку мысли и чувства, а мы с тобой, которым рукоплещет и поклоняется толпа - мы, как Адам и Ева, уходим изгнанниками.

   - Маленькая разница на этот раз: Ева, изгоняемая до вкушения запрещенного плода, но результат, впрочем, тот же: изгнали.

   - Сами изгоняем себя...

   Наемная пара нагнала их у самого города. Когда Сильвин и Марья Павловна сели, ямщик с веселым лицом, вздернутым носом обратился к ним:

   - У Сапожкова в гостях, видно, были?

   - Н-да...

   - Уж такой негодяй,- сплюнул ямщик, подбирая вожжи,- такой сквалыга, не накажи господь. На вокзал, что ль?

   - На вокзал.

   - Но!.. Деньги в срок за землю ему не принесешь, сейчас к земскому,- неустойку, да судебные издержки... Скотина ступит на его землю,- опять три рубля штрафу... Такой негодяй...

   Он помолчал.

   - А уж насчет девок... где только застукает...

   - Ну, дальше можешь не распространяться. Погоняй: хорошо получишь.

  

  

   Три месяца ездили молодые.

   И хоть, возвратившись, Матрена Карповна скрывала свою беременность, но всевидящая бабушка сразу сообразила, в чем дело.

   Она и радовалась, и в то же время новые мучительные мысли не давали ей покоя: "Мальчик, девочка, с короткой шеей или длинной?"

   Невестка была, как могила.

   При всей своей неустрашимости, и бабушка не решалась заговорить с ней.

   "Узнаю все,- утешала она себя,- когда придет время..."

   И, действительно, когда пришло это время, все узнала бабушка.

   Она смотрела с безумной радостью на эту, вдруг таинственно выглянувшую из бесформенной массы среди стонов и воплей головку, и руки ее дрожали, когда она творила крестное знамение.

   Она бросилась в соседнюю комнату, где томился внук, и, притащив его за руку, исступленно говорила ему:

   - В брата моего, весь в брата: такой же темный, с длинной шеей, и глаза его... и мальчик, мальчик... Ох, умница моя!.. Благодари, благодари! Земным поклоном! Так!.. Ноги ее мыть, воду ту пить должен!

  

  

   Бабушка еще двенадцать лет жила после этого.

   Как-то, незадолго до смерти, она призвала к себе няньку и призвала утром, что не было у нее в обычае.

   - Сон мне приснился,- сказала бабушка.- Третий такой сон вижу в жизни. Первый перед смертью мужа, второй, как ездила тогда за Матреной, а третий нынче ночью. Сижу я вот здесь, на этом месте, и жду чего-то: вот сейчас растворится дверь, и узнаю я все. И тихо, так тихо сами двери растворяются, и тьма за ними непроглядная, и, гляжу я, из тьмы выходит мой муж покойный, и знаю я, что умер он, и знаю уже, зачем он пришел. И говорю ему: "За мной, что ли?" А он этак головой мне кивает. А черный кот на окне сидит... помнишь, который еще при покойнике извелся... поднял шерсть, окрысился на меня, а глаза, как угли, и растет он, растет... И проснулась я... Ну... вещий сон?

   Няня молчала, смотрела в пол, и мутные слезы текли по ее лицу. Бабушка вздохнула:

   - То-то же... Ну, и будет плакать: негоже это... Пожила, потрудилась, как умела, пора и в дорогу...

   Стала бабушка готовиться. Хотела было церковь строить, да побоялась, что не поспеет: отказала в духовной на церковь, а для единоверческой церкви заказала колокол, какой только может поднять колокольня.

   - Чтобы его медный язык напоминал обо мне, недостойной, перед престолом всевышнего.

   Последнее желание бабушки было своими ушами услышать первый звон колокола.

   Она уже лежала, когда провезли его по улицам.

   - Ох, доживу ли? Позволит ли господь дожить, примет ли мою грешную жертву? - металась бабушка и на это время забыла обо всем земном.

   Всю ночь уставляли снасти, натягивали канаты, к утру все было готово, и после ранней обедни начали поднимать колокол.

   Радостное весеннее утро сверкало над землей.

   И площадь, и улица, все вплоть до окна, где лежала бабушка, набилось народом с одной мыслью у каждого: успеют ли навесить колокол, примет ли господь бабушкину жертву?

   Из уст в уста сообщали бабушке все, что делалось около церкви. Уж дело подходило к полудню. Надвигалась гроза. В последний раз из-под темной тучи выглянуло солнце, как грозное око творца, а под ним еще сверкала безмятежная даль золотистых небесных полей. В это мгновение раздался первый протяжный удар колокола. Вздох облегчения пронесся в многотысячной, обнажившей головы толпе, и стало тихо, так тихо, как бывает только во сне, и все взгляды устремились в окно, где вдруг показалось мертвенно-бледное лицо вставшей бабушки, с громадными черными глазами, с протянутыми руками туда, где сверкало еще из-под туч последними яркими лучами солнце, и губы ее вдохновенно шептали просившим ее лечь:

   - Он сам, он, творец наш здесь,- могу ли я лежать...

   Безмолвно, страшно и радостно все смотрела она.

   Черные тучи уже охватили небо, закрыли солнце, сразу стало темно, а колокол гудел, и лились его медные звуки, торопясь и догоняя друг друга. Навстречу им уже неслись сверху раскатистые мощные удары грома: точно с высот с грохотом само небо валилось на землю...

   Гром гремел, и молния бороздила небо, словно разрывая на части над самой землей опустившиеся тучи.

   Полил дождь, как из ведра, сплошной, серой массой укрывший все, и сразу потекла река грязной воды по опустевшей улице; все выше поднималась она и кипела, покрытая пузырями.

   А бабушка лежала удовлетворенная и смотрела на всех окружающих.

   - Еще раз хочу исповедаться.

   Перед исповедью бабушка подзывала всех, просила прощения, прощалась по очереди и каждому говорила: "Мою волю узнаешь".

   Сейчас же после причастия бабушка прошептала:

   - Тоска подступает... уходите все...

   И когда выходили, она провожала всех долгим взглядом. Невестку она удержала последнюю, погладила ее по голове и тихо проговорила:

   - Умница моя,- тебе передаю дом... Как уберут меня, зайди в мою горницу и там в комоде, в ларце, убери, что не надо.

   К вечеру бабушка уже лежала на столе со сложенными руками, строгая, навсегда чужая всему живому, укрытая той самой парчой, которую выбрала для себя.

   Наверху, в ее комнате, исполняя волю покойной, сидела у комода ее невестка.

   В особом ларце лежали векселя, о которых говорила ей бабушка. Чернила пожелтели и уже с трудом можно было разобрать неуклюжую подпись: "Иван Овчинников".

   А под этими старыми векселями лежал свежий, сравнительно, переводной купон на двадцать пять тысяч рублей от какого-то Иванова из Москвы в Петербург.

   Матрена Карповна нагнулась ниже и прочла имя того, кому переводились эти деньги. И вдруг лицо ее,- как лицо человека, которого неожиданно поймали над тем, что считал он только своей тайной,- покрылось густым румянцем, и, быстро встав, она подошла к открытому окну.

   Дождь прошел, солнце садилось и последними лучами золотило даль. Только там, далеко за рекой, как островерхие крепости, выдвинулись и застыли на горизонте синие тучи. Едва слышно, как грохот отъезжающего экипажа, доносились раскаты грома.

  

  

   Впервые - в журнале "Русское богатство", 1904, No 2.

   В ИРЛИ хранится автограф этого произведения, под названием "На богомолье" с пропуском нескольких страниц в середине текста.

   Начиная с главы двенадцатой, по написанному чернилами тексту идут исправления карандашом. По-видимому, это была первая правка рассказа (вернее, его конца), за которой последовала вторая, о чем свидетельствует журнальный текст.

   В процессе работы над рассказом замысел его менялся. Как явствует из чернового автографа, по первоначальному замыслу фигура Матрены Карповны должна была занимать в произведении более значительное место: в процессе работы писатель отодвигает ее на второй план; центральным образом становится бабушка,- в соответствии с этим меняется и название рассказа.

   Образ бабушки подвергся существенной переработке, свидетельством чему является зачеркнутый в автографе текст. Снято все, что говорило о циничной откровенности и прямолинейности бабушки. Так, переделывался в процессе работы и затем был исключен текст, содержащий разговор бабушки с нянькой (в автографе "мамкой"). После фразы: " - Вижу, вижу, что сохнешь ты,- тяжело вздыхала нянька" (стр. 598) - в автографе (где эта фраза написана несколько иначе: "Мамка тяжело вздохнула.

   - Вижу, вижу, что сохнешь ты... О-ох...") шло продолжение, зачеркнутое затем автором:

   "Мамка робко покосилась на бабушку.- Есть еще одно средство, да уж и не знаю как и сказывать...

   - А ты говори?

   Мамка красная как рак смотрела куда-то в угол.

   - Помогает, говорят люди, если в бане да банщик чтоб здоровый...

   Обожгло бабушку.

   - Ну это пустое".

   Зачеркнув этот кусок, Гарин пишет далее: "Бабушка только рукой махнула и после этого разговора еще мрачнее стала.

   Через три дня бабушка так говорила жене своего внука, зазвав ее в свою горницу и плотно притворив дверь". Но и этот текст он зачеркивает и заменяет его фразой: "Еще прошло некоторое время, и бабушка решилась", которая и вошла в печатный текст (стр. 598).

   Внесены существенные изменения и в описание разговора бабушки с Сильвиным. После фразы: "Тоже молился бы [в автографе: "помолился бы"], чтоб такой красавице бог детей дал..." (стр. 602) в автографе было:

   "Кто ж мешает?- криво усмехнулась бабушка.

   Актер внимательно заглянул бабушке в глаза и заговорил о другом.

   Прошло полчаса и к удивлению всех бабушка и актер говорили как свои люди, как старые давнишние знакомые".

   В журнальной редакции бабушка показана более умной и тонко действующей в достижении намеченной цели. Высмотрев на пароходе красавца Сильвина, она, говоря словами А. Луначарского, "в разговоре с ним, совершенно приличном... сумела сказать все, что нужно" ("Образование", 1904, No 5).

   Внесены изменения и в характеристику других образов. В автографе после фразы: "Рядом с нею шагал добродушный, толстый, молодой увалень, ниже ее ростом - ее муж" (стр. 598) - было: "Но он был такой добрый, такой скромный, что и к нему хорошо относились и даже прощали, что он муж такой красавицы".

   При подготовке текста к журнальной публикации были сделаны и некоторые другие изменения.

   Снята обширная тирада подвыпившего Сильвина, идущая в автографе после слова "Господа" (стр. 610). В провозглашенном Сильвиным тосте во фразе "Я желаю разве, господа, чтобы настало, наконец, время, чтобы в таких же замках жила бы вся Русь" (стр. 608), после слов "в таких же замках" в автографе было: "как мечтали когда-то Фурье и его приверженцы"; слова эти, очевидно, сняты писателем, как не свойственные Сильвину. Сокращен и переработан диалог Сильвина с Марьей Павловной (после слов "как хорошо здесь: рай!", стр. 613).

   Снята последняя фраза, которой заканчивался рассказ в автографе: "Задумалась и глубоко вздохнула Матрена Карповна: никогда больше ничего этого не увидит бабушка".

   Изменено количество и расстановка глав; в автографе двенадцать глав, в печатном тексте - девять.

   В отличие от рецензента "Русского вестника" H. Я. Стародума, считавшего, что Гарин в своем произведении является "только бытописателем" и "по счастью не преследует никакой притянутой к повествованию дидактической цели" (1904, No 12), рассказ "Бабушка", резко обличавший не только социальные основы, но и морально-бытовые устои буржуазного общества, говоривший о моральном разложении "хозяев жизни", об их физическом и духовном вырождении, получил высокую оценку передовой критики. В своих "Журнальных заметках" А. Луначарский ("Образование", 1904, No 5), давая высокую оценку этому произведению и называя его "превосходным", писал: "Если бы его тон не был так убеждающе правдив, можно было бы думать, что психология "бабушки" простая выдумка автора, до такой степени она оригинальна... Умная "бабушка",- говорит Луначарский,- вся ушла в дела фирмы, фирма стала каким-то ее идолом, для нее как-то само собой разумелось, что "дело" прежде всего. В молодые годы красавица бабушка не задумалась продать себя старику ростовщику, чтобы выручить фирму в трудный час.

   Одна из главнейших забот бабушки - "перебить короткую шею" мужских представителей фирмы, произвесть на свет долгошеего представителя их семьи. К этой цели бабушка идет с цинизмом положительно величавым".

   Луначарский особенно отмечает эпизод ухаживания Сильвина за молчаливой миллионершей, переданный, по его словам, Гариным "с неподражаемым и каким-то парадоксальным юмором".

   Высокую оценку этому произведению дал и М. Горький (см. М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, Гослитиздат, М. 1952, т. 17, стр. 74).

   В настоящем томе рассказ печатается по журнальной публикации, сверенной с автографом.

   Стр. 610 ...если у тебя фонтан, то заткни и его - неточная цитата из "Плодов раздумий" (1854) Козьмы Пруткова (коллективный псевдоним писателей А. К. Толстого и братьев А. М. и В. М. Жемчужниковых, под которым они выступали в 50-х годах).