Адамов Григорий - Завоевание недр

десь же, непосредственно под крышкой верхнего выходного люка, упираясь в крышку люка своей коронкой, а днищем в невысокую подставку. Торпеда по внешнему виду и принципу своего устройства представляла копию снаряда. Но все в ней было проще и миниатюрнее. В ней мог поместиться лишь один человек, имея впереди себя аккумуляторы, небольшой мотор, простую аппаратуру управления, небольшой запас пищи и воды, аппараты для очищения воздуха и радио: приемник, передатчик и пеленгатор - для связи и определения направления по радиосигналам.

   Рядом с торпедой на высоких стальных ножках тихо разворачивались две огромные катушки с намотанными на них тонкими шлангами, из которых один - на левой катушке - был значительно толще другого - на правой. Шланги были изготовлены из тончайшей проволочной спирали огромной упругости и залитой теплоизолирующим составом.

   Шланги были длиной в восемь километров каждый - именно столько, сколько должен был снаряд пройти в глубь земли до места устройства подземной термоэлектрической станции.

   По более тонкому из этих шлангов к термоэлементам пойдет жидкий водород при температуре в 252R ниже нуля, то есть лишь на 21R выше абсолютного нуля.

   Охладив один спай термоэлемента, жидкий водород создаст таким образом разность температур между двумя спаями термоэлемента, необходимую для образования электрического тока. При этом жидкий водород под действием подземного жара превратится в газ, перейдет в другой, более толстый шланг и будет поднят по нему насосом на поверхность. Там он поступит в холодильную машину Линде, где превратится в жидкость, и вновь перейдет в первый шланг.

   В каждом шланге проходил, кроме того, тонкий провод из недавно изобретенного сплава алюминия с новым редким элементом. Этот сплав гарантировал возможность передачи электрического тока высокого напряжения при очень малом поперечном сечении провода и с ничтожными потерями. По этим проводам шел с поверхности электрический ток в электромоторы снаряда, для работы его бурового и двигательного механизмов, для освещения и для работы всех приборов, обслуживающих снаряд.

   Впоследствии по этим же проводам должен был пойти ток в сотни тысяч киловатт из недр земли на поверхность.

   Под рядами шлангов на тех же катушках шла намотка пятнадцати километров проводок для снабжения снаряда энергией при его подъеме вверх, наклонно к поверхности земли.

   Возле катушек стоял большой цилиндрический бак с раствором особого вещества, минерализатора, который должен был, подобно жидкому стеклу, минерализовать через известные промежутки земляные своды над снарядом. Небольшой насос автоматически производил дозировку и смешивание минерализатора и затем выталкивал его через многочисленные трубки наружу, над днищем. Небольшой порции этого минерализатора было достаточно, чтобы связать разрыхленную землю в монолитную, твердую, как гранит, массу. Если бы не эти своды, под тяжестью всевозрастающего столба разрыхленной земли был бы раздавлен снаряд, какой бы крепости ни был металл, из которого он был сооружен.

   Дальше, за баком, стояли десять высоких ящиков с секциями термоэлементной батареи, которую нашим исследователям предстояло установить в конечном пункте их экспедиции.

   Мареев проверил работу насоса, который действительно чуть хрипел, проверил равномерность хода катушек и правильность намотки верхних рядов шлангов на них. Стоило недоглядеть за развертыванием шлангов и дать им запутаться, как шланги могли разорваться, и движение снаряда прекратилось бы.

   Брусков суетился, быстро и много говорил, перескакивая с одного вопроса на другой. Но Мареев отвечал, не подавая вида, что замечает волнение Брускова.

   Его спокойствие и уверенность скоро принесли свои плоды: Брусков углубился в наблюдения за насосом и в работу по регулировке его.

   Проходили по циферблату часов календаря сутки за сутками. Жизнь в снаряде наладилась, как на корабле. Мареев и Брусков сменяли друг друга, держа вахту у аппаратов и механизмов, они работали в "лаборатории", анализировали образцы пород, автоматически каждый час подаваемых снаружи, следили за их температурой, влажностью, радиоактивностью, в определенные часы разговаривали с "поверхностью", передавали сводки о своих работах за сутки, сами получали сводки последних новостей, принимали концерты, спектакли, лекции и доклады, порою сами выступали с докладами о ходе своих работ.

   Однажды, на глубине около трех километров, аппарат вместо подачи образца породы начал выливать воду. Вода лилась тихой струёй. Она была грязна, черна и масляниста. Шум и скрежет от работы ножей и коронки постепенно затихали.

   Стрелка прибора глубины показывала всевозрастающую быстроту продвижения снаряда.

   Было ясно, что он погружается все быстрей в какой-то подземный водоем. Ножи разрыхляли уже последний тонкий слой, поддерживавший еще снаряд над водой.

   Мареев, с побледневшим лицом, бросился к доске управления и резко уменьшил число оборотов мотора. Брускова начал трясти озноб.

   - Никита... - говорил он, едва шевеля онемевшими, неповинующимися губами, - если мы сейчас же... не достигнем дна - мы провалимся...

   - Да ты не волнуйся, Михаил, - ответил Мареев, включая второй мотор. - Я сейчас пущу вперед штангу... Успокойся же...

   Но страх уже охватил Брускова и сделал его невменяемым. Он стал кричать, с искаженным до неузнаваемости бледным лицом:

   - Я не знаю!.. Я не верю!.. Штанга, наверное, сломается... Останови снаряд! Скорее!

   Мареев вспыхнул:

   - Замолчи, Михаил! Уходи сейчас же отсюда! Я приказываю тебе!

   Брусков сразу смяк, пошел, сгорбившись, к своей койке и упал на нее, зарывшись лицом в подушку.

   Едва Мареев пустил вперед штангу, которая должна была нащупать дно водоема и поддержать движение снаряда, как вновь послышалось глухое рычание коронки и ножей.

   Опасность миновала, но в каюте долго еще держалась, не рассеиваясь, атмосфера недоверия и тревоги...

   Непрерывной чередой тянулись сутки за сутками. На глубине четырех километров термометр показывал наружную температуру в 120R Цельсия.

   Снаряд вступил в зону высоких температур, до сих пор никогда еще не достигнутых человеком, хотя бы зондами, бурением или каким-либо другим способом.

   Но люди в снаряде этой температуры не чувствовали. Изоляция действовала прекрасно. Как она покажет себя дальше, когда температура должна будет возрасти, - вот что занимало мысли Мареева и беспокоило Брускова.

   На этой же глубине новое событие взволновало Брускова, но уже по-другому.

   В часы, когда на "поверхности" уже спускалась ночь, Брусков лежал однажды на своей койке с наушниками на голове и, закрыв глаза, слушал музыкальную передачу из Ленинграда.

   Дежурил Мареев.

   Когда он подошел к аппарату подачи образцов породы, кран выплюнул вдруг в фарфоровую чашечку кучку блестящих желтых крупинок. Мареев с изумлением тихо произнес:

   - О-о-о! Золото!

   Он поставил аппарат на непрерывную подачу, и из него полилась сверкающая горячая струя.

   Как ни тихо было сказано Мареевым это слово "золото", но его услыхал Брусков. Он мигом вскочил с койки и очутился у аппарата.

   - Надо его собрать как можно больше, Никита!

   Мареев стоял спиной к нему и внимательно анализировал и изучал образец за своим лабораторным столиком. Не поворачиваясь, он ответил:

   - Конечно, соберем... Это будет нашим небольшим вкладом в валютный фонд страны.

   Золото с редкими перерывами, иногда перемешанное с породой, лилось почти четверть часа. Это показывало, что жила была мощностью не менее двух-трех метров. Это было что-то невероятное. Мареев собрал в мешки около ста килограммов породы с золотом, тщательно завязал их и уложил в верхнюю камеру. Он отметил в путевом журнале, который они с Брусковым исправнейшим образом вели, показания специального прибора о глубине залегания золотой жилы:

   - Четыре тысячи тридцать восемь метров...

   Можно было подумать, что он собирается в будущем вернуться сюда...

   На часах-календаре нескончаемой вереницей проходили сутки за сутками. В произвольной смене электрического света и тьмы время потеряло свой смысл и ощутимость.

   Чем глубже проникал снаряд в толщу земной коры, тем плотнее становились встречаемые породы.

   В конце восьмого километра снаряд вступил в слой первозданного гнейса исключительной твердости. Огромное давление вышележащих масс, давление, которое трудно себе даже представить, придало гнейсу твердость значительно выше обычной.

   Продвижение снаряда замедлилось до семи метров в час. Температура породы поднялась до 280R Цельсия.

   Мареев давно, уже с пятого километра, заметил слишком быстрое возрастание геотермического градиента. Геология на опыте достигнутых новейшей техникой бурения глубин считала твердо установленным законом среднее возрастание температуры на 3R Цельсия через каждые сто метров глубины.

   Однако уже в конце седьмого километра аппаратура снаряда вместо 200-210R Цельсия, как следовало ожидать, показывала температуру окружающих пород в 230R Цельсия. Мареев объяснял это резкое повышение температуры какими-либо неизвестными еще химическими процессами, протекающими в породе под влиянием непрерывного огромного давления.

   Когда температура в конце восьмого километра поднялась до 280R - на 40R выше ожидаемой, он решил остановиться и произвести генеральное обследование снаряда, его бурового аппарата, оболочки, архимедова винта.

   Сообщить Брускову о своем беспокойстве, посоветоваться с ним Мареев опасался. Брусков стал последнее время совершенно неузнаваемым. Он осунулся, похудел, сделался вялым и в то же время пугливым до чрезвычайности. Резкий скрежет или визг, проникавший иногда внутрь снаряда от работы бурового аппарата, неожиданный стук, звон разбитого стакана заставляли его вскакивать в ужасе, в холодном поту даже во время глубокого сна.

   Однако о необходимости остановки снаряда для осмотра Мареев осторожно, между прочим, в разговоре, как о пустяковой вещи, сообщил Брускову. Тот отнесся к этому сообщению безразлично.

   Мареев выключил рубильник, моторы прекратили свое непрерывное гудение, прекратилось рычание резцов коронки и шорох земли за оболочкой. Плотная, звенящая тишина наполняла снаряд - такая необычная, странная, что люди чувствовали себя в ней беспокойно и тревожно.

   Четыре часа они осматривали, исследовали, проверяли рентгеном состояние снаряда. Все было в порядке. Ни оболочка, ни винт не обнаружили никаких признаков деформации под влиянием трения и высокой температуры.

   Высококачественная четверная, легированная сталь, полученная по способу Лаврова и фефера, специально для постройки снаряда, вполне оправдала себя.

   Резцы и ножи, которые должны были автоматически подаваться вперед в случае стачивания и одновременного затачивания, остались в первоначальном размере и положении.

   Снаряд снова тронулся в путь.

   Приближалась глубина, намеченная для установки термоэлектрической батареи.

   Гнейс продолжал окружать снаряд, но на середине девятого километра от поверхности он стал обнаруживать понижение своей твердости. Если раньше, за полкилометра до этого, по шкале твердости он достигал почти девятого места, места карборунда, то теперь его твердость опять спустилась на восьмое место.

   Вместе с тем температура возрастала гораздо быстрее, чем следовало ожидать: она доходила уже до 300R Цельсия.

   Все это очень озабочивало Мареева. Чем объяснить такой быстрый рост температуры? Не приближается ли снаряд к какому-нибудь высоколежащему очагу магмы - расплавленной массы? Может быть, где-то здесь, на сравнительно небольшой глубине, проходил поток магмы, соединяющий два больших ее пространства?

   Если так будет идти дальше, то на намеченной глубине в десять километров температура может оказаться значительно выше тех 365R, на которые рассчитан проект термоэлектрической установки. Тогда имеет смысл добиваться не обязательно десяти километров глубины, а только лишь той температуры, какая нужна по проекту. В конце концов это даже выгодно, это сократит путь и время пребывания под землей. Хотя интересно, конечно, пробиться как можно глубже, узнать, что там, в каком состоянии находятся горные породы у границ магмы.

   Но нет, Михаил совсем расклеился. Чем меньше он пробудет под землей, тем лучше...

   Мареев передал все эти свои соображения на поверхность - Комитету по сооружению подземной термоэлектрической станции при Совнаркоме СССР, высшему правительственному органу, которому он был непосредственно подчинен. Комитет согласился с этими соображениями и предложил Марееву по достижении температуры в 365R Цельсия остановиться, установить батарею и возвращаться на поверхность.

   Узнав об этом распоряжении, Брусков оживился.

   - Значит, мы скоро остановимся! - радостно говорил он Марееву. - Как хорошо!

   Я устал... Мне порой казалось, что конца не будет нашему спуску... что мы никогда не вернемся наверх, к людям... к солнцу...

   У него задрожали губы и голос дрогнул.

   - Да, да, Михаил! Возьми себя в руки... Не распускайся, дружище... По моим расчетам, через пятьсот-шестьсот метров мы достигнем необходимой нам температуры. И тогда начнем пробиваться наверх! Ты только крепись, Михаил!

   Надежда и приближающийся конец путешествия вниз, казалось, влили новые силы в Брускова.

   На глубине в восемь километров восемьсот метров внешняя температура достигла 320R.

   Здесь произошла авария, чуть не стоившая жизни нашим путешественникам.

   Термоизоляция из асбеста, выложенная на внутренней стороне наружной оболочки снаряда, прорвалась по шву, и сильный жар быстро наполнил каюту. Брусков, спавший на своей койке, впал в обморок. Когда Мареев поднялся из нижней камеры в каюту, жар уже настолько усилился, что почти невозможно было войти в каюту. Мареев успел, однако, добраться до баллона с жидким водородом и пустить его струю в каюту. Струя водорода с холодом космических пространств понизила жар и позволила Марееву отыскать место прорыва в изоляции и заделать его.

   На глубине в девять километров кончился чудовищный слой гнейса толщиной более километра.

   Температура подскочила до 345R.

   Мареев впервые после тридцати двух дней строго перпендикулярного спуска в глубины земных недр изменил направление движения снаряда, давая ему постепенный уклон и понемногу выводя его на горизонтальную прямую.

   На глубине в девять тысяч двести пятьдесят метров от поверхности земли и на расстоянии семи с половиной километров от места отправления в шахте "Гигант" снаряд остановился и лег в слое кристаллического сланца при температуре породы в 367R, твердости - 7 и влажности 1,5%.

   Немедленно началась работа по разрыхлению горной породы вокруг снаряда и ее сжиганию методом термитной реакции. Со времени его введения Лавровым и Фефером советскими химиками и металлургами были найдены специальные термиты, вещества, которые в соединении не только с окислами металлов, но и с различными минералами развивают необычайно высокую температуру и образуют новые сплавы и новые минералы.

   Мареев применял термитную реакцию здесь, на глубине девяти с лишним километров, единственно для того, чтобы с помощью огромной температуры, развиваемой этой реакцией, испарить и изгнать из окружающей породы ювенильную (глубинную) воду, которая пробирается в верхние породы из магмы - расплавленной массы земных глубин. Этим самым Мареев отвоевывал себе некоторое пространство, необходимое для работ и установки батареи.

   Устраивая очаги термитной реакции сначала у выходного люка, потом все дальше и дальше от него, завоевывая пядь за пядью пространство возле снаряда, Мареев и Брусков через десять дней непрерывной работы могли уже стоять во весь рост в небольшой пещере.

   Они были одеты в жароупорные и газонепроницаемые скафандры с застекленными небьющимся стеклом касками на головах. За спинами у них помещались ранцы с приборами, поглощающими углекислоту и возобновляющими кислород для дыхания.

   Теперь, получив относительную свободу действий, они могли уже гораздо быстрее и успешнее работать.

   Еще через десять дней они закончили образование пустоты, достаточной для помещения десяти узких и высоких секций термоэлектрической батареи.

   Соединенные вместе, они представляли собой высокую, в два с половиной метра, спираль из плоской тонкой и широкой металлической ленты, спаянной, как фанерный лист из двух отдельных лент. В общем вид батареи напоминал огромную тонкосеребристую батарею центрального отопления. Эти две ленты были изготовлены из двух различных металлических сплавов, в один из которых входил, между прочим, висмут, а в другой - сернистая медь.

   Спаянные друг с другом, эти ленты являлись полем для развития электрического тока под влиянием окружающей теплоты. Но благодаря новой комбинации элементов, входящих в состав этих лент, термоэлементы получили возможность превращать до 35% получаемой теплоты непосредственно в электрическую энергию. Это было огромным достижением против тех нескольких процентов, которые давали термоэлементы до последнего времени и которые лишали всякого практического значения этот способ получения электроэнергии.

   Тонкосеребристое спиральное построение батареи давало возможность при сравнительно небольшом объеме получать огромную площадь поглощения теплоты.

   Батарея была установлена и соединена со шлангами и с заключенными в них проводами. По данному на поверхность распоряжению в тонкий шланг стал поступать жидкий водород, и уже через несколько часов батарея начала вырабатывать ток. Расчеты оказались правильными.

   Установить необходимую аппаратуру для регулирования работы батареи и передачи тока на поверхность особых затруднений уже не представляло.

   Мареев работал на этом важнейшем этапе своей экспедиции, забывая о себе, забывая об отдыхе, о еде и питье. Он замучил Брускова, хотя и тот в эти дни работал с необыкновенным воодушевлением.

   Когда Мареев пресекающимся от волнения голосом донес комитету о том, что он пускает первый ток на поверхность, сердце у него замирало от страха перед возможной неудачей. Прошли мгновения, показавшиеся ему бесконечными, пока до него донесся из громкоговорителя ответ:

   - Все в порядке! Ток поступил в сеть! От имени правительства Союза Советских Социалистических Республик поздравляю героев социалистического строительства с историческим завоеванием! Исключительное мужество и энергия, проявленные вами в этой героической экспедиции, будут служить примером для всех работников социализма! Возвращайтесь скорее!

   Мареев слушал, едва сознавая смысл этих слов. Он едва смог невнятно ответить:

   - Мы рады отдать жизнь социалистическому Отечеству...

   Потом с сияющими глазами он повернулся к стоявшему рядом Брускову и протянул ему руки. Тот бросился ему на шею и, задыхаясь, говорил:

   - Никита... Никита... Я много тебя огорчал... Но теперь все прошло... Я так счастлив... Это ты... все ты...

  

   Моторы пели свою монотонную песню, по-прежнему рычали коронка и ножи, кроша породу, гоня ее вниз, под снаряд, упорно и настойчиво ползущий кверху, к солнцу, к свежему воздуху, к яркому дню и звездным ночам... И к людям! К людям!

   Брусков трепетал при одной мысли о близком возвращении. Он весь был переполнен чувством радости и благодарности к машинам, так усердно ради него работавшим, к Никите, такому умному, так уверенно и твердо направляющему снаряд домой, в жизнь...

   Под радостное, торжествующее гудение моторов Брусков считал, отмечая у себя в памяти, в сердце, во всем своем существе, каждый километр, каждый метр продвижения снаряда.

   Пять километров осталось уже позади. Еще восемь с лишним километров впереди!

  

   Брусков не уставал вновь и вновь приниматься за решение этой древней, такой симпатичной ему теперь пифагоровой теоремы: один катет известен - это вертикальный спуск в девять тысяч двести пятьдесят метров; углы при гипотенузе - линии подъема - по сорок пять градусов каждый...

   Он опять и опять пересчитывал, стараясь выгадать хоть несколько десятков метров, но нет, расчет подъема по гипотенузе давал все те же тринадцать тысяч сто метров.

   И так уже выгадали больше километра на том, что сократили спуск на семьсот пятьдесят метров. Молодец Никита!

   Снаряд ползет кверху по подъему в сорок пять градусов. По вертикали ему никогда не поднять бы свой огромный вес.

   Правда, он был значительно облегчен для своего обратного пути. Бак с минерализатором, ящики с материалами, ящики с термоэлектрическими секциями и еще многое другое - использованное или теперь ненужное - всего этого уже не было, как не было и огромного веса шлангов и провода, проложенных позади снаряда.

   Все-таки продвижение вверх было значительно медленнее спуска. Вращение огромного винта снаружи придавало снаряду вид гигантского сверла. На этом самом трудном участке пути особенно проявилась огромная мощь моторов. Им надо было не только дробить породы, но и подминать потом землю под снарядом.

   Особые упоры выдвигались теперь из нижней части снаряда и утрамбовывали землю под огромным давлением до необходимой плотности, помогая в то же время всему снаряду подыматься вверх.

   Медленно ползли сутки за сутками, не поспевая за мыслями и желаниями обитателей снаряда.

   Но в каюте царило оживление. Веселое настроение друзей ничем не омрачалось.

   Они усердно работали, продолжая научные наблюдения, ведя записи в путевом журнале и научных дневниках.

   Больше всего радовали регулярно получаемые с поверхности сводки о работе подземной электростанции. Она работала безотказно, и электроэнергия непрерывным могучим потоком вливалась из недр земных в общую сеть СССР.

   Мареев взялся за разработку проекта новой, более крупной подземной установки и проекта регулярного подземного сообщения с ней. Брусков увлекся описанием их путешествия в недра Земли. Разговоры с поверхностью, с родными и друзьями, чередовались с радиомузыкой, шахматами.

   Но все заливали непрерывные волны радости, возникавшие где-то в сердце и мягкими ударами разливавшиеся по всему существу: скоро... скоро...

   До поверхности оставалось все меньше и меньше. Позади лег уже шестой километр, потом восьмой, девятый...

   На десятом километре от подземной электростанции Мареев заметил значительное замедление в продвижении снаряда.

   "Вероятно, опять гранит", - подумал он.

   Он подошел к аппарату подачи образцов, но характерной для гранита раздробленной красноватой массы не нашел в чашечке. Была лишь кучка желтого глинистого сланца, через который снаряд пробирался на протяжении уже нескольких сот метров.

   "Странно, - подумал Мареев, - почему же уменьшилась скорость продвижения?"

   Он поделился своим недоумением с Брусковым, но тот ответил:

   - Это, вероятно, случайно... Выправится...

   Брусков так уверовал в снаряд и в предусмотрительность Мареева, что его теперь мало заботили такие вопросы.

   Однако скорость с каждым десятком метров явственно падала. Мареев все тревожнее искал причины этого явления и ничего не мог найти.

   На расстоянии трех километров от поверхности снаряд остановился.

   Моторы работали, наполняя помещение своим музыкальным гудением, вращались коронка и ножи, вращался внешний винт. Электрический свет заливал все помещения, но снаряд неподвижно лежал на месте.

   Мареев чувствовал, что у него готов лопнуть череп от сумасшедшей пляски мыслей. Он ничего не мог понять. Он проверил коронку и ножи, проверил передаточный механизм, просвечивал рентгеном архимедов винт, но, обследовав половину винта, рентген испортился, и исправить его уже не удалось. Однако, в общем все, казалось, было в исправности, все работало нормально.

   Но снаряд лежал уже третьи сутки, как бревно.

   Брускова начинало беспокоить тревожное настроение Мареева. Он помогал Марееву искать причину аварии, но безуспешно. Но все-таки уверенно твердил, что это неважно, что снаряд скоро тронется в путь.

   На пятые сутки отчаяние начинало овладевать людьми.

   На седьмые сутки они лежали на своих койках, измученные, молчаливые, угрюмые. Они боялись делиться друг с другом своими мыслями. Они думали о близкой поверхности, о солнце, о ветре, о шелесте зеленых деревьев.

   Осталось всего лишь три километра! Они прошли уже двадцать километров. Уже сто девяносто шесть дней они оторваны от жизни, заключены в эту тюрьму, оставалось только двадцать - двадцать пять дней и кончился бы этот кошмар, и перед ними раскрылся бы сверкающий, радостный мир...

   Вместо него расторгается могила... Быть погребенным заживо... Спасения нет... Над ними по вертикали толща в два километра...

   С воплем отчаяния Брусков вскочил с койки.

   - Я не хочу умирать! - кричал он. - Почему я должен умереть? Ты должен знать выход, Никита! Ты должен найти его... Слышишь?

   Он бросился к Марееву, тащил его с койки, потом упал на колени, спрятав лицо между ладонями:

   - Что будет, Никита? Мы умрем здесь... Нам нет спасения...

   Мареев сидел на койке, положив руку на голову Брускова.

   - Не отчаивайся, Михаил! Мы будем бороться... Мы найдем выход... Перестань, Михаил, возьми себя в руки.

   Он дал ему укрепляющие и снотворные капли, уложил его и, когда тот заснул, сел возле его койки, крепко стиснув между ладонями голову.

   Медленно разворачивались сутки за сутками...

   С поверхности беспрерывно спрашивали по радио о положении.

   Лучшие научные и технические авторитеты совещались с погребенными под землей отважными путешественниками.

   Ничто не помогало. Тревога пронеслась по стране. С каждым днем она росла и ширилась. Отовсюду поступали в комитет самые разнообразные проекты спасения смельчаков.

   Предлагали немедленно начать рыть шахту к потерпевшим аварию. Другие советовали пробить скважину и снабжать через нее заключенных в снаряде воздухом, питьем и пищей.

   Шли четырнадцатые сутки с момента остановки снаряда. За это время Брусков извел себя и Мареева своими припадками отчаяния. Он то метался в молчании по каюте, то останавливался и упорно, бессмысленно часами смотрел вверх. Порою он кричал, проклинал Мареева за то, что он его вовлек в эту авантюру, бросался на него с кулаками.

   И Мареев отступал перед бешеным натиском Брускова, тщетно пытаясь успокоить его. Вчера он бросился на Мареева с ножом, и только сила и ловкость спасли Мареева от смертельной опасности. Пришлось связать Брускова и уложить его на койку. Когда Брусков заснул, Мареев развязал его и сам, потрясенный и разбитый, свалился на койку и погрузился в глубокий мертвый сон. Он не спал уже давно, он уже забыл, сколько часов провел без сна, без отдыха. Теперь наконец он отдохнет...

   Электрическая лампочка равнодушно горела, ярко освещая тела двух измученных людей...

  

   Мареев проснулся сразу, как от толчка.

   В каюте было темно. Он почувствовал какой-то особый запах, знакомый и давно забытый.

   Мареев не мог дать себе отчета, сколько времени он проспал. Вероятно, немало, так как чувствовал себя отдохнувшим. Стояла привычная уже, мертвая тишина. Хотелось пить.

   Он встал и протянул руку к выключателю.

   Выключатель бесплодно щелкнул, и от обманутого ожидания света тьма еще более сгустилась.

   Мареев вертел выключатель, но безуспешно. Тьма, казалось, все больше сгущалась.

   На лбу у Мареева выступила испарина.

   - Михаил! - крикнул он негромко. - Михаил, ты спишь?

   Ответа не последовало. Мареев прислушался. С койки Брускова не доносилось, как обычно, его дыхание.

   От тяжелого предчувствия стиснуло грудь.

   Мареев шарил рукой по койке Брускова. Там было пусто. Разбивая по дороге лабораторную посуду, роняя вещи на пол, он ощупью достал из шкафа с инструментами карманный электрический фонарик.

   Освещая себе дорогу фонариком, он поднялся в буровую камеру и осмотрел ее, потом вернулся и направился в заднюю, прежде верхнюю, камеру. Еще не пролезая в люк, он позвал Брускова и, не слыша ответа, прошел в камеру. Он высоко поднял фонарик. Невольный крик вырвался из его груди.

   Выходной люк был открыт, подземная торпеда исчезла!

   Брусков бежал, воспользовавшись ею...

   С криком отчаяния Мареев бросился к открытому люку.

   Рыхлая, размельченная земля забила его отверстие. От нее шел этот знакомый, родной, давно забытый запах земли.

   Мареев с остервенением начал разгребать руками землю.

   Хриплым, прерывающимся голосом он бормотал:

   - Михаил... Михаил... Ты здесь... Ты вернешься ко мне... Михаил...

   Слезы непроизвольно лились и душили его, земля забивалась в рот, в нос, в уши. Он задыхался. Он зарылся уже до половины в землю, и, выбившись наконец из сил, растянулся и замер на ее горячей пухлой перине.

   Он долго лежал без движения, без мысли, почти без дыхания.

   Наконец он медленно выполз из проделанной им норы, медленно, шатаясь, добрался до каюты и упал без сознания на пол возле своей койки.

   Когда он пришел в себя, он услышал знакомое: "Алло! Алло! Мареев! Брусков! Отвечайте!"

   Вызывала Москва.

   Не хотелось говорить, не хотелось вспоминать все то ужасное, что произошло, передавать об этом на поверхность и вновь переживать.

   Он медленно поднялся с пола, нащупал в темноте громкоговоритель и выключил его.

   Голос оборвался на полуслове.

   Потом Мареев сел на койку, обхватил руками колени и задумался. Он долго так сидел, иногда покачиваясь, иногда застывая в неподвижности.

   Потом он встал и громко сказал:

   - Да! Ничего другого... Другого выхода нет!

   Ему было неприятно слышать свой голос, подчеркивающий эту жуткую, мертвую тишину.

   Он почувствовал голод. Найдя другой электрофонарик, он осветил каюту, достал шоколад, консервированные фрукты и плотно поел.

   Потом набил мешок шоколадными плитками, коробками с конденсированными жирами, с сухим мясным порошком, концентрированными фруктовыми соками, резиновыми сосудами с водой. Он не забыл положить в мешок и судовой журнал, который он вел до последнего дня, потом достал короткую лопатку, короткий нож в ножнах и несколько электрофонариков с запасными аккумуляторами на девяносто-сто часов.

   Он нашел и тщательно проверил свой мягкий газонепроницаемый скафандр и спинной ранец с прибором для дыхания.

   Потом спустился в заднюю камеру и начал вносить землю через выходной люк в снаряд.

   Вскоре он заметил порванный торпедой провод и понял, почему прекратилась подача тока в снаряд.

   Еще через некоторое время он нашел в рыхлой массе земли большой, слегка изогнутый осколок металла. Мареев внимательно рассмотрел его при свете фонаря. Он узнал металл: это был кусок винта, вращавшегося вокруг снаряда и тянувшего его кверху, к жизни, к свободе...

   Только теперь Мареев мог сделать то, что ему помешала сделать раньше порча рентгеновского аппарата. Он обследовал, насколько мог достать рукой и лопаткой, нижнюю часть винта - около трети не хватало, очевидно, он разрушался постепенно, по частям, пока наконец не потерял свою подъемную силу. Он продолжал затем бесполезно вращаться уже впустую, как впустую работали моторы, вращались коронка и ножи.

   Мареев рассматривал металл и на изломе его нашел какой-то необычайный, незнакомый отблеск.

   Вероятно, под влиянием неизвестных химических процессов в глубинах Земли произошло какое-то перерождение великолепного сплава, из которого сделан был винт. Здесь крылась причина аварии, которую Мареев так долго и безуспешно искал.

   Мареев держал в руках осколок винта и с горечью думал, как много нужно искать, бороться и знать, чтобы вырвать у природы ее тайны и уверенно проникать в ее глубины.

   Но раздумывать было некогда. Мареев встряхнулся, отшвырнул бесполезный осколок и яростно схватился за лопату.

   Он долго работал, пока не очистил ход, прорытый торпедой Брускова, на расстояние около пяти метров.

   После этого он поел, отдохнул и опять принялся за работу. Таким образом, отдыхая и работая, он очистил от земли слегка изогнутый тоннель на двадцать пять метров, после чего тоннель стал подниматься вверх.

   В этом месте под углом в сорок пять градусов Брусков направил торпеду на подъем.

   Тогда Мареев дал себе продолжительный отдых. Он долго и крепко спал.

   Проснувшись, свежий и решительный, он надел скафандр, закрепил ранец, надел мешок через плечо, нагрузил карманы и, взяв в руки лопатку, пролез из люка в тоннель.

   Мареев решил пробиваться по тоннелю, прорытому торпедой Брускова, пользуясь раздробленностью породы и подъемом тоннеля. Под уклон он думал ссыпать рыхлую землю вниз, приминая ее под собой.

   Началась невероятная, сверхъестественная борьба человека за жизнь. Мареев знал, что ему терять нечего; он предпочитал умереть в борьбе, чем покорно и пассивно ожидать смерти в мертвом снаряде.

   Шаг за шагом, медленно и упорно продвигался вперед Мареев. Вскоре он потерял ощущение времени и движения. Порой ему казалось, что он топчется на одном месте, как на старинных картинах лошадь с завязанными глазами на мельничном круге - топчаке.

   Он отдыхал лишь тогда, когда лопатка выпадала из рук, и тогда он невольно погружался в сон. Он ел и пил, когда чувствовал голод и жажду. Он особенно боялся жажды и дорожил каждой каплей воды, доведя рацион до нескольких глотков за много часов работы. Еще больше он берег свой спинной ранец, подававший в герметически закрытую каску кислород для дыхания. Прибор действовал хорошо. Кислорода должно было хватить не менее чем на пятьсот двадцать часов. Из осторожности Мареев немного уменьшил его выход. Было тяжелее дышать, но запас его зато увеличивался на несколько десятков часов.

   Отлично действовал и прибор, поглощавший углекислоту в каске.

   Шаг за шагом на коленях и локтях, медленно и упорно пробирался вперед Мареев. Скоро от непрерывной работы прорвались перчатки, протерся на коленях скафандр.

   Держались еще ранец и каска. Он берег их, как жизнь.

   Сколько прошло времени в этой работе, Мареев не мог представить себе. Он уже работал как автомат, без мысли, без проблеска сознания. Руки держали лопатку и двигали ею, ноги подминали землю под собой, как машины, равномерно, без перерыва, без перебоев.

   Наконец он стал задыхаться. Ладони рук покрылись кровоточащими ранами, на коленях была содрана кожа. Одежда уже давно превратилась в лохмотья. Он уже несколько раз почти терял сознание, оставаясь в неподвижности. Потом, еще не вполне приходя в себя, он опять двигал руками и ногами.

   В его мускулах, нервах запечатлелось одно:

   - Вперед! Только вперед!

   Кислород иссякал.

   Мареев каким-то далеким краешком сознания понимал это. Он делал сверхъестественные усилия, он вгрызался лопатой в землю и с силой швырял ее под себя назад.

   Он задыхался. Он ловил широко раскрытым ртом остатки воздуха, он захлебывался струйками пота, катившимися по искаженному лицу. Он чувствовал, что делает последние движения, последние усилия.

   Инстинкт жизни в последний раз вспыхнул в нем с новой яркостью, как у догорающей свечи.

   С неожиданной силой, с древней яростью зверя, он набросился на рыхлую, податливую землю, остервенело вонзал в нее лопатку и отбрасывал под себя.

   Наконец, уже без сознания, последним усилием, он ударил лопатой и рухнул лицом на нее, проваливаясь с нею куда-то в бездну, в мрак, в небытие...

  

   Струя холодного воздуха вливалась в легкие, сладостно распирая их, и струйки крови ползли по лицу, пробиваясь в рот и в ноздри.

   Мареев пришел в себя.

   Он лежал неподвижно, боясь поверить, боясь открыть глаза... Он был жив.

   Он глубоко вдыхал живительный, чистый воздух, потом открыл глаза.

   Каска с разбитыми стеклами съехала на лицо и ничего не давала видеть. Мареев поднял руку, потом попытался сесть. Избитое тело ныло и болело, но никаких серьезных повреждений он не чувствовал.

   Он поднял каску. Кругом было темно. И все-таки это не была та чернота - слепая, плотная, которая окружала его в тоннеле. Была какая-то серая темнота, это он определенно чувствовал. И от этого радость буйной волной захлестнула его сердце.

   Он сидел, вслушиваясь в эту темноту, и скорее почувствовал, чем услышал, невдалеке легкий шелест, как будто тонкая, слабая струя воды где-то здесь недалеко робко пробиралась мимо него.

   Мареев стал шарить в карманах среди лохмотьев скафандра. Он нащупал электрофонарики, которые почти все остались неиспользованными. В тоннеле они были для него совершенно бесполезными. Но здесь в этот момент он им страшно обрадовался.

   Несколько мгновений в страхе перед возможными неожиданностями он колебался, прежде чем зажечь фонарик.

   Наконец, сжав зубы, он сделал усилие и нажал кнопку.

   Яркий свет прорезал темноту и утонул в ней. Он сумел осветить лишь небольшой круг на сильно покатой земле, на которой сидел Мареев, крутой откос, о который он опирался спиной.

   Потом глаза Мареева привыкли, и он заметил высоко над собой, на откосе, черное отверстие тоннеля, из которого он, очевидно, свалился.

   Мареев попробовал встать. Это ему удалось сделать почти безболезненно. Все тело ныло, мускулы одеревенели, но кости были все целы, ран не было, были лишь ушибы, ссадины и царапины вроде тех, которые нанесли ему разбившиеся при падении стекла каски. Собственно, стекла не разбились, но сила удара вырвала их из гнезда в каске, содрав кожу на лице Мареева. Но именно это спасло ему жизнь, открыв свежему воздуху доступ в герметически закрытую каску.

   С зажженным фонариком в высоко поднятой руке Мареев стал осторожно спускаться по покатости вниз, туда, где ему послышалось журчание воды.

   Покатость увеличивалась и наконец кончилась обрывом, всю глубину которого лампочка не смогла осветить.

   У Мареева замерло сердце, когда он подумал, что только счастливая случайность задержала его на месте падения и не дала ему скатиться сюда, к этому обрыву. Здесь его ждала бы несомненная гибель.

   Он пошел вдоль обрыва, ища выхода...

   Теперь он ясно слышал внизу журчание воды. Это ободрило его. Его давно уже томила жажда.

   Пройдя еще около пятидесяти метров, он заметил под обрывом блеск воды.

   Высота обрыва делалась все меньше, и наконец Мареев мог спрыгнуть вниз без опасений.

   Он попробовал воду. Она была свежа и вкусна. Он с наслаждением напился и смыл кровь с лица. В кармане он еще раньше нащупал плитку шоколада. Он съел ее и, отыскав место с мягким сухим песком, растянулся и моментально уснул.

   Когда он проснулся, первое чувство, охватившее его еще до того, как он раскрыл глаза, было счастье жизни; это чувство как будто вливалось в него вместе со свежим чистым воздухом.

   Он увидел себя под высоким землян