Житков Борис Степанович - Утопленник

Борис Степанович Житков. Утопленник

  -----------------------------------

  Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести

  Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980

  OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года

  -----------------------------------

  

  

  

  

  

  

  

  И утопленник стучится

  

  

  

  

  

  

  

  Под окном и у ворот...

  

  

  

  

  

  

  

  

   А.С.Пушкин

  Усталый, плыл я к нашей купальне в порту. Вдруг слышу, на пристани кричат; поглядел: разряженные дамы махали зонтиками, мужчины показывали в воду котелками, тросточками. А ну их, они пришли пароход встречать! Я хотел повернуться и поплыть на боку, но они взревели еще громче, тревожней. Я огляделся: вон из воды показались руки. Пропали. Вот голова - и опять нырнула в воду. И я разобрал, что кричат: "Тонет, тонет!" Откуда силы взялись! Я мигом подплыл.

  Вот высунулось из воды лицо, и на меня глянули сумасшедшие глаза. Я поймал его руку. И в тот же миг он прижался ко мне, обвил ногами, впился ногтями в мою руку. Мы тихо пошли ко дну. И тут я, не помня себя, рванулся. Я не заметил тогда, что в кровь разодрал он мне руку: у меня и сейчас на руке его отметины. Я выскочил, дохнул. Но вот он тут и сейчас опять схватит меня. Я отскочил, подплыл сзади. Я схватил его за волосы и ткнул под воду. Он попытался выплыть, но я ткнул его снова. Он затих и медленно пошел ко дну. Тогда я поймал его за руку, легко поднял, повернул и толкнул его под мышки - он продвинулся вперед, весь обвисший, как мешок. Я толкал его рывками прямо к берегу. Я ждал, вот сейчас дадут шлюпку - и мы спасены. Но шлюпки не было... Я боялся, что у меня не хватит сил, и глянул на пристань.

  Шикарная, праздничная публика стояла плотной стеной у края пристани. Они смотрели, как на цирковой номер. Махали мне и кричали: "Сюда! Скорей!" Теперь мне оставалось саженей десять. Я задыхался.

  Фу, вот я у свай! Осклизлые сваи стоят прямой стеной, а подо мной двадцать футов воды. А сверху сыплется песок из-под чьих-то ног, и я слышу: "Слушайте, куда вы меня толкаете, ведь я упаду в воду сейчас! Не вам одному хочется... Ах, какой ужас, он его утопил! Но все-таки, славу богу!"

  Я не мог больше, я хотел бросить утопленника, пусть достают баграми, чем хотят. Я искал, за что зацепиться. Я глядел вверх, а там - полные оживления, любопытные лица. Ой, вот костыль! Костыль забит в сваю. Фу ты! Не достать его, четверть аршина не достать! Я набрался последнего духу, толкнул утопленника вниз, сам подскочил вверх и повис на двух пальцах на костыле. В правой руке под водой был утонувший.

  Наверху разноцветные зонтики и вскрики:

  - Ах, ужас! Он висит! Пусть он лезет! Сюда! Сюда! Он ничего не слышит. Крикнуть ему!

  У меня пальцы, как отрезанные, сейчас пущу. И слышу:

  - Га! Бак бана...*

  ______________

  * По-турецки: "Ой, посмотри на меня..."

  Я вскинул голову: сносчик-турок разматывает свой пояс. Я разжал пальцы. А вот уж и пояс, тканый, широкий, как шарф, и на конце приготовлена петля. Я сунул в нее руку утонувшего и затянул петлю. Не помню, как я доплыл до своей купальни. Я еле вылез и упал на пол. Не мог отдышаться. Кровь стучала в висках, в глазах - красные круги. Но я опять стал слышать, как гомонит и подвизгивает народ - это публика над утопленником. Тьфу, начнут еще на бочке катать или на рогоже подбрасывать - погубят моего утопленника. Я вскочил на ноги и как был, голый, выскочил из купальни. Толпа стояла плотным кругом. Зонтики качались, как цветные пузыри, над этим гомоном.

  Я расталкивал толпу, не глядя, не жалея. Вот он лежит навзничь на мостовой, мой утопленник. Какой здоровый парень, плотный; я не думал, что такой большой он. И лица я не узнал: спокойное красивое лицо, русые волосы прилипли ко лбу.

  Я стал на колени, повернул его ничком.

  - Да подержи голову! - заорал я на какого-то франта. Он попятился. Я искал глазами турка. Нет турка. Стой, вот мальчишка, наш, гаванский.

  - Держи голову.

  Теперь дело пошло. Я давил утопленнику живот. Ого! Здорово много вытекло воды! Нет, больше не идет.

  Теперь надо на спину его, вытянуть язык и делать искусственное дыхание. Скользкий язык не удержать.

  - Дайте платок, носовой платок! - крикнул я зрителям.

  Они дали бы фокуснику, честное слово, дюжина платков протянулась бы, но тут только спрашивали задних:

  - У вас есть платок? Ну, какой! Ну, какой! Ну, носовой, обыкновенный!

  Я не вытерпел: вскочил, присунулся к какому-то котелку и замахнулся:

  - Давай платок!

  И как он живо полез в карман, и какой глаженый платочек вынул!

  Теперь мальчишка держал обернутый в платок язык утопленника, а я оттягивал ему руки и пригибал к груди.

  Мне показалось, что первый раз в жизни я дохнул - это вот с ним вместе, с его первым вздохом.

  Мальчишка уже тер своей курткой ноги и бока этому парню. Тер уж от всего сердца, раз дело шло на лад. Утопленник-то! Ого! Он уж у меня руки вырывает, глаза открыл. Публика загудела громче.

  Утопленник приподнялся на локте, икнул, и его стало рвать. С меня катил пот. Я встал и пошел сквозь толпу к купальне.

  Дамы закрывались зонтиками и говорили:

  - Я думала, что они бледнеют, а глядите, какой он красный! Да посмотрите!

  Они меня принимали за утопленника.

  Одежду мою украсть не успели.

  Через полчаса я отлежался, оделся и вышел. Никого уже не было. Пришел пароход, и на нем мыли палубу.

  Дома я завязал руку.

  А через три дня перестал даже злиться на зонтики. И забыл про утопленника: много всякого дела летело через мою голову.

  Да вот тоже с утопленниками. Уходил пароход с новобранцами. Мы с приятелем Гришкой на шлюпке вертелись тут же. Пароход отвалил, грянула музыка. И вдруг с пристани одна девица крикнула пронзительно:

  - Сеня! Не забывай! - и прыг в воду.

  - И меня тоже!

  Глядим, и другая летит следом. И барахтаются тут же, под сваями. Мы с Гришкой мигом на шлюпке туда. Одну выхватили из воды, а она кричит:

  - А шляпку! Шляпку-то!

  Но мы скорей к другой, вытащили на борт и другую. Пока шляпку ловили, они уже переругались:

  - Тебя зачем туда понесло?

  А другая говорит:

  - А ты думала, ты одна отчаянно любишь?

  Гришка говорит:

  - Да он и не видал.

  Та шляпку вытряхивает, ворчит:

  - Люди видали, напишут.

  Нет, это не дело, и стали мы сетки налаживать: ждали скумбрию с моря и все готовились. Возились мы до позднего вечера.

  Раз прихожу домой. Мне говорят, что ждет меня человек, часа уж три сидит.

  Вошел к себе. Вижу - верно: сидит кто-то. Я чиркнул спичку: парень русый, в пиджачке, в косоворотке. Встал передо мной, как солдат.

  - Вы, - говорит, - такой-то?

  По имени, отчеству и по фамилии меня называет. Я даже струхнул. "Каково? - думаю. - Начинается!" И все грехи спешно вспомнил: очень уж серьезно приступает к делу.

  - Да, - говорю, - это я самый.

  И парень мой как будто в церкви: становится на колени и бух лбом об пол. Я тут и опомниться не успел - отец мой со свечкой в дверях:

  - Это что за представление?

  Парень мой вскочил. Отец присунул свечу к его лицу.

  - Что это за балаган, я спрашиваю? - крикнул отец.

  Парень смотрел потерянно и лепетал:

  - Я Федя. Они меня из воды вынули. Мамаша велела в ножки.

  - Что-о? - отец со свечой ко мне. - Ты что же, Николая-угодника здесь разыгрываешь? А?

  Я уже догадался, что это тот самый паренек, которого я с месяц назад выволок из воды. Я не знал, как отцу сразу все объяснить, но тут Федя уже тверже сказал:

  - Честное слово, будьте любезны. Это я был утопленник, а они меня спасли. Благодарность обещаю...

  - Никаких мне утопленников здесь! - и отец так махнул свечой, что она погасла. - Вон!! - и ногами затопал.

  Федя попятился.

  - Ну, уж я как-нибудь... - бормотал Федя с порога.

  А отец не слушал, кричал в темноте:

  - Двугривенные бакшиши собирать! Мерзость какая! Вон!

  Но тут и я улизнул из темной комнаты. За шапку - и к Гришке.

  Ну, как мне было Федю узнать? Из воды он глядел на меня, как сумасшедший из форточки. А тут на тебе: молодец молодцом, с прической на пробор, пиджачок, да и в сумерках-то. Кто его разберет! И вот оскандалил, хоть домой теперь не иди.

  Уже все легли, когда я вернулся. Наутро объяснил матери, как было дело; пусть уговорит отца. А она посмеялась, однако обещала.

  Вечером иду домой. И вот только я в ворота - тут, как из стенки, вышел Федя.

  - Мы очень вами благодарны. Мы бы на другой день, тогда же, явились. Ноги, простите, так были растерты. И вот бока, руки только раскоряченными держать можно: до чего разодрал, дай бог ему здоровья, мальчик этот, Пантюша. Мамаша маслом на ночь мне мажут третью неделю. Такой маленький, скажите, мальчик, а как здоров-то! Ах, спасибо!

  Это он скороговоркой спешил сказать, а я уж брался за двери:

  - Ну, ладно. Заживет. Прощайте!

  Но Федя взял меня за руки:

  - Нет, я не войду, не бойтесь. Папаша ваш чересчур серьезный. А я благодарность вашей девушке передал.

  - Стой! - сказал я и толкнул Федю в дверь. Я позвал нашу девчонку и в сенях втихомолку велел принести сюда Федину благодарность. Дверь я держал, чтобы Федя не выскочил.

  Девчонка приволокла голову сахару, а потом пудовый мешочек муки "четыре нуля" и, смотрю, еще тащит - мыла фунтов десять, два бруска.

  - Забирай! - шепотом закричал я в ухо Феде.

  - Дорогой, милый мой человек! - Федя чуть не плакал, но тоже шепотом (оба мы боялись моего отца). - Золотой ты мой! Мамаша мне наказала, чтобы вручить. Говорит, коли не отблагодаришь, так ты у меня сызнова потонешь. Да это хоть кого спроси. Я же в лабазе работаю, на Сретенской, у Сотова. Ты возьми это, дорогой, и квиты будем. А мамаша каждый день за тебя богу все равно молит. Борисом ведь звать? Возьми, дорогой. Как же я домой пойду? Мамаша...

  - А я как? - и я кивнул на дверь. - Папаша!

  - Как же мы теперь с тобой будем, друг ты мой милый?

  Но тут я услыхал, как под отцовскими шагами скрипят ступеньки нашей лестницы.

  - А ну, гони отсюда ходом, - шепнул я Феде и пошел в дом.

  Наутро я узнал, что гаванский Пантюшка вчера угощал всех папиросами "Цыганка" первого сорта, а сейчас лежит больной, - определили, что от мороженого.

  Я пошел к Пантюшке.

  Как только все вышли, я спросил:

  - Пантик, откуда папиросы?

  - А оттуда. Федя дает. Ну да, не знаешь? Федя-утопленник. Я его натер, он теперь аж до той пасхи помнить будет.

  Я пообещал Пантюшке оторвать оба уха.

  - А что? Я же не прошу, он сам дает.

  - Меня тоже не надо просить, я сам дам! - и я погрозил Пантюшке кулаком.

  Теперь уж, шел ли я домой или из дому, всегда поглядывал, не караулит ли где Федя.

  Девчонка наша сказала мне, что в воскресенье Федя час, если не два, ходил под окнами.

  Так прошел месяц. Я уходил за рыбой в море и редко бывал дома. Потом как-то, в праздник, я оделся в чистое и пошел в город. Я уж поднялся на спуск, как тут заметил, что за мной все время кто-то идет. Оглянулся - Федя-утопленник. Он сейчас же нагнал меня:

  - Милость мне сделайте и уважение старой женщине, тут недалеко, зайдите! Живой рукой. Мамаша, не поверите, высохли вовсе.

  Он так просил, что я решился: зайду и объясню, чтоб больше не приставали и чтоб никаких мне больше утопленников!

  Жили они в комнатушке с кухней. Чистенько, и все бумажками устлано: и плита и полочки. "Старуха" была крепкая, лет сорока пяти.

  Она мне и в пояс поклонилась, хотя я не старше был ее Федьки. А потом глянула на меня очень крепенько.

  - Что ж это вы, - говорит, - молодой человек, как бы сказать, чванитесь? Вам господь послал человеку жизнь спасти, слов нет - спасибо, - она снова поклонилась, на этот раз уж не очень. - А что же выходит? Вы благодарность нашу ногой швыряете, а сами должны понимать, вы не мальчик: он у меня один, смерть за ним ходила, слава Христе, - она твердо перекрестилась, - смерть не вышла ему, и должны мы это дело искупить. А если мы это указание оставим без внимания, то, значит, снова нас оно мучить будет, и тогда уж ему... - она огляделась, - тогда ему уж прямо в ведре утонуть может случиться. На это вы его навести хотите, молодой человек? Да? - и уж такими она на меня злыми глазами глядела, так бы вот и прошпилила насквозь. - Молчите? А то, что мать сохнет, что я его каждый день точу: возблагодарил? А то, что я листом осиновым дрожу, думаю: как же это он останется в воде неплаченный. А? Это вам нипочем? В баню пойдет, так я как на угольях, пока воротится.

  - Так что же вы хотите? - я уж стал пятиться к двери.

  - Что хотим? - закричала мне в лицо эта мамаша. - Да ты-то что, ирод, хочешь? Бочку золота хочешь? Нет у нас бочек! С огурцами у нас кадушка, с огурцами! Так какого тебе рожна еще подать, чтоб ты взял, креста на тебе нет! На, на самовар, - она схватила с полки медный самовар и тыкала им мне в живот. - Подушку? Федор, подавай подушки!

  Она поставила самовар мне под ноги, бросилась к кровати, - там, как надутые, лежали пузырями две громадные подушки. С этими подушками она пошла на меня.

  Я бросился к дверям. Ах, ты, дьявол! Когда их успел запереть Федька?

  - Мадам, успокойтесь! - сказал я. - Вы просто дайте мне копеечку на счастье, и будем квиты.

  - Это за кошку дают! - закричала мамаша. - За кошку выкуп! Так вот как? Тебе что Федя мой, что котенок - одна цена? А я за тебя три молебна служила.

  - Ладно, - говорю, - ладно; пусть завтра Федя приходит, я скажу, мы порядим и будем квиты.

  - Ступайте, молодой человек, только вижу я, что вы за гусь! Завтра так завтра. Ишь ведь, и цены себе не сложит! Проводи, Федор!

  Я уж за дверью слыхал, как она сказала:

  - Послал господь!

  Мы вышли с Федей.

  - Ну и мамаша, - говорю, - у тебя: коловорот!

  - Да не покрепче вашего папаши будет. Тот раз думал: порешат они меня подсвечником. Как ноги только унес!

  - Слушай, Федор. Ну их, с родителями! Давай сами поладим. Возьми ты у мамаши своей, что она там, голову сахару, что ли, или мыло - "благодарность", одним словом, и занеси ты ее, благодарность эту, куда-нибудь к чертям в болото. Ну, старухам в богадельню какую-нибудь. Или хочешь: продай да пропей. Понял? И квиты.

  Я зашагал, Федя за мной.

  - Никак этого невозможно. Как же я перед мамашей-то солгу? Видали сами: они на три аршина в землю видят, мамаша. Обманите, если умеете, вы своего родителя, скажите: вроде купили.

  - Иди ты! - и я выругался. - И чтоб тебя не видал никогда. Сунься ты к нам в гавань, - вот истинный бог, скажу ребятам, они тебе нос утрут в лучшем виде.

  Федя все что-то говорил, но я шагал во весь мах и повторял:

  - Чтоб и ноги твоей... и духу твоего! Чтоб ни под окном, ни у ворот!..

  Я завернул в какой-то двор. Федя отстал. Я выждал минут десять - и домой.

  Дома я матери рассказал, что нет никакого сладу с утопленником, что у него мамаша объявилась и чуть меня эта мамаша в самоваре не сварила, что если эта мамаша сохнет, то пусть она в порошок рассыплется - не чихну; туда ей, выжиге, и дорога.

  Я долго ругался и махал руками.

  Мать сказала мне, что не надо дураком быть, но я не дал ей больше говорить, а стал кричать, что у Пантюшки уже вся стенка в объявлениях: "Чай Высоцкого" и "Лучшая питательная овсянка "Геркулес" - и что от чернослива его скоро наизнанку вывернет.

  Но мать махнула рукой и вышла из комнаты.

  Однако же Федьку-утопленника, видно, проняло: вот уже две недели, а его как ветром сдуло. Пантюшка пробовал узнавать, где утопленник квартирует или в каком лабазе приказчиком. То-то, ага!

  Но "ага" вышло вот какое. Собирался как-то отец на службу. Стоит в прихожей, чистится щеткой. Тут звонок. Я выхожу, а отец уж двери открыл, смотрю: батюшки! Федора мамаша. Желтая, злая. Так в отца глазами и вцепилась. Черная шерстяная шаль на ней и вся, как в крови, в красных букетах. И под платком что-то оттопыривается: прямо будто с топором пришла и сейчас кого первого по головке тяпнет. У меня душа в пятки.

  Отец:

  - Вам кого?

  А эта глазами с отца на меня.

  - Да уж кто поправославней, того бы мне.

  - А здесь не святейший синод, сударыня, - и вижу: отец шагнул к ней со щеткой.

  Тут, слышу, мать быстренько каблучками стукает - и сразу из дверей.

  - Это ко мне. Проходите, пожалуйста.

  И как-то ловко эту выжигу под локоть, и, пока отец поворачивался, она уже и дверь закрыла.

  - Это что за сваха такая? - спросил отец. Но взглянул на часы и поспешил вон.

  Я хотел было следом за ним: от греха. Но слышу, за дверью разговор идет тихий. Я немножко переждал и тихонько отворил дверь. Стал на пороге.

  Ничего. Вижу: мать ее чаем угощает - еще чай со стола прибрать не успели. Та с блюдечка спокойно тянет и говорит:

  - Да-с! А сынок ваш, сударыня, за моего Федю копейку спросил.

  - Без запросу, - говорит мать и улыбается.

  - То есть как? - и блюдечко на стол поставила. - Вот этот кавалер Федю моего в копейку ценит, - и тычет на меня пальцем.

  Мать мне мигнула: молчи, дескать. А сама спрашивает:

  - Ну, а ваша цена?

  - Как, то есть, цена? - и вытаращила глаза на мою мать.

  - Вот, говорите, копейку! Это он малую очень цену поставил, вы недовольны. Так ваша какая будет цена? Рубль? Два с полтиной? Красненькая?

  Федина мамаша даже шаль с головы стянула и глазами заморгала.

  - Что это? А ты своего во сколько? Вот этого?

  - Да он не теленок, я им не торгую.

  - А мой-то - гусь, что ли? - и привстала, к матери присунулась. Думал, вцепится.

  А мать говорит:

  - А коли не гусь, так за чем же дело стало? Нечего ни продавать, ни на сахар менять.

  Та так и села. Глазами хлопает, молчит. Минуту добрую молчала, потом руки развела, опять свела.

  - Милая, да как же это у нас вышло-то... что Федя - не гусь. Тьфу, что я... не тот... ну, как оно? Ох, да и грех! - рассмеялась. - Ох, милая, да и что ведь Федя надумал уже: "Дайте, - говорит, - мамаша, я его в воду невзначай спихну, да и сам сейчас прыгну и пока что вытащу. Это - чтоб на квит вышло". А я говорю: "Феденька, бойся ты теперь этой воды, сам, гляди, утонешь и, неровен час, он опять тебя же вытащит".

  "Нет, - думаю я, - уж теперь не тащил бы: натерпелся я, уж пусть кто-нибудь, только боюсь я теперь утопленников".

  Тут она стала мою мать целовать. Шаль накинула - и к дверям.

  - Будем знакомы!

  А мать:

  - Сахар-то, сахар забыли.

  Гляжу: верно, голова сахару осталась на полу.

  Я подал.

  А Федя стал к нам в гавань приходить рыбу ловить. Прозванье так за ним и осталось: Федя-утопленник. Давно это было. Теперь, пожалуй, в наших водах такого не выловишь.