огоданный жезл Агамемнона по праву перешел к Оресту, он был последним
носителем эллинской гегемонии; что же случилось с Орестом? Мы видели что
именно в дельфийской традиции Орест, как носитель дельфийской идеи
оправдания, играл первенствующую роль; его очистил Аполлон - в чем же
состояло это очищение? Знать это могли одни только Дельфы, и они это знали:
он велел ему привести из Таврической земли кумир своей божественной сестры,
Артемиды. Теперь дело обстояло очень просто; где находился этот кумир, там
и Орест провел свои последние дни. Где же он находился? В Греции было
несколько древнейших кумиров этой богини; который из них был Таврическим?
Решить этот вопрос могли одни Дельфы, как высший авторитет в духовных
делах, и они решили его в пользу Спарты. Спартанский кумир был объявлен
тем, который некогда был привезен Орестом; в подтверждение этого нового
откровения была пущена в оборот благочестивая легенда. Кумир этот, вещали
Дельфы, был забыт во время всеобщего смятения, последовавшего за
переселением племен, но вот (в IX в.) некто Астрабак со своим братом его
открыли и, неосторожно его коснувшись, сошли с ума; учредите же культ
"герою" Астрабаку! Культ был учрежден, и подлинность спартанского кумира
этим всенародно засвидетельствована. Орест привез кумир Таврической
Артемиды в Спарту, - значит, он царствовал здесь; любители Гомера могли
построить себе золотой мост предположением, что он здесь женился на дочери
спартанского царя Менелая. Теперь недоставало только одного, самого
главного, - недоставало самого Ореста. Где находились останки последнего
носителя всеэллинской гегемонии? Знать и указать это мог только Аполлон,
которому было известно все; он долго медлит, но наконец в VI веке решился
выдать Спарте великую тайну: по указаниям Дельфов состоялось "перенесение
останков" Ореста в Спарту, рассказ о котором, интересный не одной только
своей наивностью, сохранился у Геродота.
Так-то Дельфы и покровительствуемая ими Спарта шествовали все дальше
по наклонной плоскости, первым шагом по которой была замена Микен Амиклами
в дельфийской Орестее; все более и более вечные интересы веры и
нравственности сковывались с преходящими интересами политики. Дельфийская
Орестея облетела всю Элладу, находя себе распространителей в лице
первостепенных поэтов шестого и пятого вв. - Стесихора, Симонида, Пиндара,
не говоря о художниках; в руках Спарты находились оба палладия всеэллинской
гегемонии, кумир Таврической Артемиды и останки Ореста, - что значило
против таких веских доказательств свидетельство светских певцов,
прославлявших Аргос и Микены! И вот священное право Спарты, как законной
наследницы Агамемнона и Ореста, становится догматом в Элладе; когда, ввиду
персидского погрома, сиракузский царь Гелон условием помощи, о которой его
просили, поставил требование, чтобы его избрали начальником греческих
войск, спартанский посол гордо ответил ему: "застонет же Пелопид Агамемнон,
узнав, что спартанцы дали отнять у себя гегемонию Гелону и сиракузянам!"
Такова была незыблемая опора священного права Спарты.
Со Спартой торжествовали и Дельфы; их духовная гегемония в Элладе была
неоспорима, мало того: в качестве главного распорядителя греческой
колонизации они в значительной мере руководили внешней политикой Греции.
Одно было нехорошо, и дельфийские жрецы при своей политической мудрости
вряд ли могли ошибаться на этот счет: отдав Спарте Ореста, Дельфы навеки
связали себя с ней и лишили себя возможности, на случай, если бы этот их
меч притупился, прибегнуть к другому.
VII
Притупился он в начале пятого века, в эпоху персидского погрома, когда
Спарта была вынуждена поделиться своей гегемонией с новым и маловлиятельным
до тех пор государством - Афинами. Легко было понять, что этот дележ не
более, как временная мера, что Афины, гордые своими заслугами и сознанием
своей физической и интеллектуальной силы, будут стремиться к тому, чтобы
весь богоданный жезл Агамемнона перешел в их руки. При таком положении дела
их отношение к Дельфам не могло быть дружелюбным: к нравственному
антагонизму, о котором речь будет в следующей главе, прибавился антагонизм
политический.
В этом отношении роль Афин сильно напоминает роль Венеции к исходу
средних веков. Как известно, Венеция во всем, что касается религии, была
верной дочерью католической церкви - вряд ли где-либо можно было найти
такое обилие и богатство храмов, такую глубокую и щепетильную набожность,
как в городе св. Марка; это, однако, не мешало ему быть самым ярым
противником расширения светской власти пап. Не иначе и "богобоязненные
Афины", как их называли, относились к святой горе Аполлона. Нигде не было
такого количества храмов, нигде праздники не обходились с таким
благолепием, как в городе Паллады; мало того - вряд ли где-либо так часто
обращались в религиозных делах к дельфийскому богу, новый храм которого был
отстроен в значительной мере на афинские деньги. И все это ничуть не мешало
Афинам в политических вопросах выступать против интересов Дельфов. Ничто не
характеризует лучше оригинальности этого двойственного положения, как
счастливый для Афин исход "священной войны" пятого века: этим исходом, с
одной стороны, уничтожалась светская власть Дельфов, т. е. независимость их
территории от окружающего ее фокидского государства, - с другой стороны,
афинским послам выговаривалось право в первую очередь быть допускаемыми к
оракулу.
Нечего говорить, что Афинам в их стремлениях к гегемонии нельзя было
рассчитывать на поддержку Дельфов; а все же было желательно узаконить эти
стремления восстановлением связи между древней гегемонией Атридов и новой,
о которой мечтали Афины. Было желательно; да, но не более: время брало
свое, и политическая мифология начинала терять кредит. Все же некоторые
шаги в этом направлении были сделаны, хотя, насколько мы можем судить, не
государством. В ближайшем соседстве со Спартой все еще стоял поруганный ею
царственный Аргос, увенчанный ореолом своих великих воспоминаний; стали
помышлять о том, чтобы по возможности ближе связать его с Афинами. Первый,
в голове которого возникла эта мысль, был в то же время первый афинянин,
задумавший осуществить идею афинской гегемонии - тиран Писистрат: имея уже
власть в своих руках, он женился на аргивянке и дал сыну, которого она ему
родила, гордое имя "начальник войска" (Гегесистрат), воскрешая этим память
о героическом начальнике греческого войска Агамемноне; а что эта аргивянка
была из царского рода, видно из того, что вследствие их брака аргосцы стали
союзниками афинян. Правда, гомеровская традиция, на которой Аргос основывал
свои права, была вытеснена дельфийской; тем желательнее было для Писистрата
водворить первую во всех ее правах. Его заботы об очищении и
распространении гомеровских поэм известны; взамен их он мог требовать,
чтобы слепой певец подтвердил своим свидетельством некоторые, не вполне
достоверные, но любезные афинянам верования. Мы знаем о некоторых
"поправках", введенных в текст Гомера именно в Афинах и в правление
Писистрата, и вряд ли ошибемся, относя к ним и затронутое выше (с. 346)
загадочное место, согласно которому Орест вернулся в Аргос не из Дельфов, а
из Афин. А если Афины вскормили юного птенца убитого микенского орла, то не
естественно ли, что, покинув Аргос после убийства матери и дав себя
очистить Аполлону, он вернулся в Афины? Так-то в Афинах зарождается
верование: не в Аргос и подавно не в Спарту вернулся очищенный богом Орест,
носитель идеи всеэллинской гегемонии, а в Афины; в Афинах богоданный жезл
Атридов пустил новые отпрыски. Вернулся же он, как мы видели выше (с. 350),
с древним кумиром Таврической Артемиды: и вот такой кумир, которым обладала
одна аттическая деревня, был объявлен тождественным с тем, который Орест
привез из Тавриды; для вящей вразумительности Писистрат учредил этому
кумиру культ в афинском кремле.
Случилось это в VI веке, когда политическая мифология еще пользовалась
кредитом. Дельфы были встревожены; очень вероятно, что упомянутое выше
"перенесение останков" Ореста в Спарту, состоявшееся именно в эпоху
Писистрата, было ответом Дельфов на его новшества. Но этого было мало.
Писистрат и его род стал ненавистен Дельфам, и они настояли на его изгнании
из Афин. А когда, с благословения дельфийского бога, состоялся поход персов
на Элладу, то среди добычи, увезенной персами из разоренной Аттики,
находился и мнимо-таврический кумир Артемиды. Ясно, что безобразный чурбан
ничем не мог прельщать царя золотой Персии; но зато его устранение из
Аттики было очень желательно для Дельфов, действовавших тогда заодно с
персами.
Но и удаление кумира не могло ослабить веру в событие, о котором он
некогда свидетельствовал; пускай Таврическая Артемида теперь вторично
попала к варварам - все же до тех пор она была в Аттике, будучи оставлена в
ней Орестом. Афинская трагедия пятого века охотно занималась Орестом,
намеренно подчеркивал его связь с Афинами назло Дельфам и Спарте - в этом
состоял для Афин политический интерес предания об Оресте-матереубийце,
независимо от нравственного, к которому мы перейдем вскоре. Понятно, что
интерес этот увеличился в ту войну, которая должна была решить спор о
гегемонии между Афинами и Спартой, - в войну пелопонесскую. Спарта все еще
владела останками, которые она с согласия Дельфов выдавала за останки
Ореста; это беспокоило набожную часть афинского населения. Мог ли Орест
доставить победу тому городу, который до сих пор еще не учредил культа в
его честь? И вот требование об учреждении культа герою Оресту стало
раздаваться все настоятельнее; мотивировалось оно тем, чем обыкновенно
мотивировались такие требования: гневом героя, от которого терпели в глухую
полночь запоздалые прохожие по пустынным, неосвещенным улицам Афин. Но
времена были уже не те: просвещение свило себе прочное гнездо в Афинах
конца V века, и то, что столетием раньше показалось бы важным делом, теперь
возбуждало только смех; к сильному огорчению набожных людей, слово "герой
Орест" стало кличкой ночных безобразников, наделявших робких обывателей
побоями с очень материальною целью - стянуть у них хитон или плащ.
Со всем тем страна Паллады чувствовала себя дочерью повелителя эллинов
Агамемнона и законной наследницей его власти. Отчаянно боролась она за нее,
но успех не был на ее стороне. Тот самый Геллеспонт, который видел некогда
торжество Агамемнона, был свидетелем уничтожения последних афинских сил;
вскоре город сдался спартанскому военачальнику Лисандру и его союзникам,
отдавая в его руки свою судьбу. Жестокие предложения делались тогда в
палатке Лисандра - и на военном совете, и за товарищеской трапезой: чем
более кто раньше дрожал перед могуществом Афин, тем более желал он теперь
стереть ненавистный город с лица земли, жителей продать в рабство, а страну
обратить в пастбище. Тогда, говорит Плутарх, один из сотрапезников запел
первую хорическую песнь из Еврипидовой "Электры":
Агамемнона славная дочь!
Мы приходим, Электра, к тебе,
В твой убогий, нецарственный дом...
Намек был понят; он тронул присутствующих до слез. Афины не были
разрушены, но гегемонию они потеряли: жезл Агамемнона перешел к тому
городу, в котором находилась признанная могила его сына.
Вторично Спарта стала мечом Эллады; под ее предводительством
возобновилась война с вековым восточным врагом. Чтобы засвидетельствовать
перед всеми историческую связь спартанской гегемонии с героической
гегемонией Атридов, спартанский царь Агесилай задумал открыть поход, по
примеру Агамемнона, жертвоприношением в Авлиде. Но Авлида была на
беотийской территории; Фивы, которым было суждено пожать плоды раздора
между обоими могущественными греческими государствами, воспротивилась затее
Агесилая, и она не удалась. Это авлидское жертвоприношение - последняя
попытка использовать обаяние легенды о гегемонии Атридов, о которой мы
знаем; в последовавшее время она окончательно отошла в область поэзии.
Мифотворная сила греческого народа иссякла, и кредит политической мифологии
был подорван навсегда.
VIII
Изложение наше зашло вперед, чтобы до конца проследить влияние
политической эволюции на развитие интересующего нас мифа; теперь прошу
читателя вернуться к тому месту, где у нас оборвалась нить развития
нравственных идей в связи с развитием того же мифа. Дельфийская Орестея
должна была возвестить миру две новые истины: во-первых, что право души на
кровавую месть есть право священное и неукоснительное, кем бы ни приходился
убийца мстителю; во-вторых, что Аполлон может очистить преступника во
всяком случае, каким бы грехом он себя ни запятнал. Опасные последствия
первой истины предупреждались второй: мститель терял право на кровавую
месть, если убийца был очищен Аполлоном; но вторая истина делала Аполлона и
его дельфийских заместителей руководителями совести всех верующих эллинов.
Не встреть дельфийский бог отпора этим своим притязаниям - вся история
греческой культуры получила бы сакральный, теократический характер;
политикой Греции стала бы воля дельфийской коллегии, ее философией -
дельфийские славословия в честь победы светлокудрого бога над великим
Змеем, взлелеянным Землей.
Но он встретил отпор; встретил его со стороны Афин. Афиняне по-своему
справились с пережитками анимизма в своих верованиях и обычаях. С одной
стороны, врожденная их вдумчивость не дозволяла им одобрить исход,
найденный беспечной и легкомысленной Ионией Гомера, - исход, при котором
душа убитого являлась только объектом сделки между его убийцей и его
ближайшим
родственником,
и причиненное последнему огорчение
уравновешивалось соответственной суммой наслаждений: принимать виру
считалось в Афинах таким же безнравственным поступком, как и в Дельфах. Но,
с другой стороны, и найденный в Дельфах исход не соответствовал афинскому
миросозерцанию, так как он оставлял без внимания одно из важнейших начал
афинской души, то самое, которое сделало Афины источником человеческой
культуры - гражданственность. При всем своем коренном различии ионийское и
дельфийское решения задачи сходились в одном: согласно им, человек был в
принципе чем-то обособленным и самодовлеющим. У ионийцев убийца имел дело
исключительно с ближайшим родственником убитого; по дельфийскому учению, к
этим двум сторонам прибавлялась третья - душа убитого, требовательная и
мстительная; но ни там, ни здесь не принималась во внимание община, к
которой принадлежал и убитый, и убийца, и мститель. В Афинах именно эта
община заявляла о своих правах. Она говорила убийце: "человек, которого ты
убил, был моим гражданином; убивая его, ты оскорбил меня"; она же говорила
и мстителю: "человек, которого ты преследуешь, мой гражданин и стоит под
моим покровительством; прежде чем допустить его преследование, я должна
убедиться, что он виновен. Поэтому я намерена быть судьей между тобой и им;
если я признаю его виновным, то он мною же будет наказан, но если я его
оправдаю, то ты должен его пощадить". Этим в древнюю этику вводилось новое
начало; вопреки притязаниям дельфийского бога, община себе присваивала
отомщение и право воздать.
Вещественным символом этого права был афинский Ареопаг; великое
значение этого старинного судилища состояло в том, что оно, творя строгий и
правый суд по убийствам, делало невозможным и взаимное истребление граждан,
требуемое древнейшим анимизмом, и нравственное их растление приниманием
виры у свежей могилы убитого, дозволяемое ионийским рационализмом, и,
наконец, унижение человеческой совести перед волей бога и его
заместителя-жреца, проповедуемое в Дельфах. Произошло убийство - убийца и
мститель являлись на Аресов холм; убийца становился на "камень Обиды",
мститель на "камень Непримиримости"; оба излагали дело кратко, сухо, без
всяких попыток выставить себя в хорошем свете и разжалобить судей - так
требовал обычай. Выслушав обоих, коллегия судей-ареопагитов постановляла
свой приговор по большинству голосов; если голоса разделялись, то полагали,
что незримо присутствующая богиня-покровительница города, Паллада-Афина,
присоединяла свой голос к тем, которые были поданы в пользу обвиняемого, и
этот "голос Афины" его спасал. Вообще же, предвидя осуждение, преступник
мог еще до конца следствия оставить город: жалкая участь изгнанника была
почти равносильна смерти. Но если он был оправдан, то он возвращался к
своему очагу и продолжал состоять под покровительством законов.
А душа убитого? Неужели афинский исход был возвращением к ионийскому
рационализму? Нет; душа убитого или, вернее, ее заместительницы и
заступницы Эринии предполагались присутствующими тут же в мрачной пещере
под Аресовым холмом. Вырывая у них убийцу, община сознавала, что она
навлекает на себя их гнев, что процесс между убийцей и мстителем еще не
кончен, а лишь возведен на более высокую ступень, на которой сторонами
будут она, сама община, и "благосклонные богини" (Евмениды), как их из
уважения называли. Чтобы умилостивить их, им учредили культ, и этот культ
был делом государства; от оправданного обычай требовал только скромного
жертвоприношения в пещере Евменид, после чего он мог спокойно вернуться
домой, в уверенности, что государство, оправдывая его, берет на себя его
ответственность перед грозными силами преисподней.
Таков был исход, найденный в Афинах: гуманность, гражданственность и
религиозность были им одинаково удовлетворены. Зато же и гордились Афины
своим Ареопагом. Казалось невозможным, чтобы такое великое, благодетельное
учреждение было создано людьми ради людей; сама Афина, гласило предание,
учредила в своем любимом городе этот суд, чтобы рассудить двух богов,
Посидона и Ареса, из которых первый обвинял второго в убийстве своего
смертного сына. Так-то Арес согласился предстать перед судом; оттого-то,
заключали далее, и само место суда получило имя "Аресова холма" - Ареопага.
Сознавали ли благочестивые афиняне VII и VI веков, что, прославляя
свой Ареопаг, они подкапывались под самое основание могущества всеми
чтимого дельфийского бога? Очень вероятно, что нет: совместимость
противоречащих друг другу религиозных понятий свойственна человеку в эпоху
юности его умственной культуры. Но долго она существовать не могла; при
тщательности и глубине афинского мышления должна была наступить пора, когда
противоречие сделалось очевидным, когда совести афинян был предоставлен
выбор между двумя исходами - либо отказаться от суда Паллады, либо,
удерживая его, вступить в открытую борьбу с дельфийским богом. Пора эта
наступила тогда, когда нравственный антагонизм между Афинами и Дельфами
обострился антагонизмом политическим. После всего, что было сказано выше,
нам не покажется удивительным, что сражение было дано на почве все того же
предания об Оресте-матереубийце; знаменосцем Паллады был в этом сражении
родоначальник трагедии Эсхил.
IX
Нет надобности пересказывать содержание всей эсхиловой Орестеи. Само
собою разумеется, что права царственного Аргоса были восстановлены афинским
поэтом: не лаконские Амиклы, как твердили Дельфы в угоду своей союзнице
Спарте, а аргосские Микены были признаны столицей вождя эллинов. Но в
остальном Эсхил старался держаться, где только можно было, дельфийской
Орестеи, чтобы тем резче оттенить различие в основном пункте. Ради этой
своей главной цели он пожертвовал даже невинной передержкой, внесенной
Писистратом в гомеровскую Орестею: не в Афинах, а у подножия святой горы
Аполлона воспитывался Орест. Нужно было представить его любимцем и
ставленником дельфийского бога для того, чтобы немощь этого бога выступила
потом тем разительнее.
Душа убитого Агамемнона взывает о мщении; Аполлон возлагает эту
обязанность на его сына. Узнав о воле бога, чистый юноша безропотно идет
исполнить свой тяжелый подвиг; на него, на своего владыку и покровителя,
уповает он в минуту сомнений и душевной борьбы:
Не выдаст нас державный Аполлон!
Его глагол, раскатам грома равный,
Святую месть изгнаннику внушил.
Ему внимал я; в сердце леденела
Живая кровь; и он мне так вещал:
"За казнь отца убийц казнить ты должен
И жизнь за жизнь, и кровь за кровь взыскать;
Не то - своей ответишь ты душою
И тяжких бед обузу понесешь".
Он мне сказал, как родичей карает
Убитого разгневанная тень;
Я знаю все: таинственный недуг
Ожесточенной челюстью съедает
Всю кожу их; лишай покроет бледный
Повисшую, изорванную плоть,
И зацветет все тело в язвах гнусных.
Другую месть Эринии нашлют,
За кровь отца ослушника терзая:
Нет боле сна мне; рой видений страшных
В полночной тьме предстанет предо мной,
На ложе дум покой мне отравляя.
И все-таки он не уверен в себе; вернувшись тайно со своим другом на
родину, он хочет прежде всего помолиться на могиле своего отца - этим
начинается действие средней драмы эсхиловой трилогии, вся первая часть
которой, происходя у гробницы Агамемнона, насквозь проникнута тяжелым,
могильным воздухом. Но и убитый почуял приближение мстителя: из своей
подземной обители он наслал страшный сон на неверную жену, и она в первый
раз решается умилостивить его душу: по ее приказанию ее дочь Электра с
прислужницами отправляется почтить возлияниями прах покойного.
Все это мы знаем уже из дельфийской Орестеи. Но там роль Электры могла
оставаться неопределенной, так как она служила лишь внешним рычагом
действия; здесь же мы имеем перед собою драму, а драма нуждается в
характеристике, в психологическом обосновании того, что в ней происходит.
Характеристику Электры можно дать в немногих словах: в ней живет душа ее
убитого отца. Только в одном чувствует она себя дочерью своей матери.
"Точно волк кровожадный, - говорит она, - неумолима моя душа: в этом мое
материнское наследие". Она знает за собой эту черту и боится ее;
трогательна ее молитва на могиле отца: "Родитель мой! Не дай мне сделаться
такой, какова моя мать; сохрани в смирении мое сердце, в чистоте мои руки".
Да, это трагическая фигура; читая ее слова, мы чувствуем, что она имеет все
данные для того, чтобы со временем самой сделаться героиней трагедии. Но
здесь ее роль второстепенная; герой - Орест, от него зависит все. Покорный
воле бога, он решился исполнить возложенный на него подвиг; но устоит ли
эта решимость против впечатлений родной земли, против вида дворца, в
котором живет его мать? Опять сомнения овладели его душой; чтобы побороть
их, он пошел помолиться на могиле отца. И отец внял его мольбе и выслал ему
навстречу ту, в которой живет его душа, - Электру. Встреча брата и сестры
обставлена несколько сложнее, чем в дельфийской Орестее; подробности этой
обстановки вызвали позднее насмешку Еврипида, но на современников Эсхила
они произвели сильное впечатление. Электра не знает ни сомнений, ни
колебаний; жажда мести за отца - основная черта ее характера, она наполняет
все ее существо. Она рада прибытию брата, но лишь постольку, поскольку она
видит в нем "восстановителя дома ее отца"; она не чуждается и девичьих
мечтаний о замужестве, о собственном доме, но потому только, что надеется в
день своей свадьбы принести на могилу отца обильные пожертвования из того
отцовского наследия, которого ей теперь не выдают. Так-то теперь у гробницы
Агамемнона происходит свидание Ореста и Электры; она (вместе со старшей
прислужницей) рассказывает брату об участи отца, о своей собственной жалкой
жизни, наконец, о сне, навеянном убитым на их мать; под влиянием этих
рассказов прежняя решимость возвращается к Оресту.
Этим роль Эсхиловой Электры кончена; исполнив то, чего от нее требовал
отец, она возвращается в дом матери. На сцене остается Орест со своим
другом. План их прост: вызвать из чертогов царя и царицу, сообщить им
лживую весть о смерти мстителя и, обманув этим их подозрительность,
добиться возможности исполнить волю бога и убитого. Но Эгисфа нет; к
пришельцам выходит Клитемнестра, высокая и бледная, горделивая в сознании
того неслыханного, неизгладимого позора, которым она окружила себя. Не
радостна ей сообщенная весть; и мы сознаем, что не одно только материнское
чувство в ней зашевелилось. Жизнь научила ее гордо носить перед чужими
бремя своего греха, но в уединении оно тяготило ее, и к страху, с которым
она вспоминала о Дельфах и растущем в них мстителе, примешивалась некоторая
слабая надежда. Ведь этот мститель - то самое дитя, которое она некогда
родила, будучи честной супругой славного мужа; он был единственным символом
ее потерянной чистоты, он один не был забрызган той "кровавой грязью", в
которую ее новый брак втянул и ее, и ее дочь, и весь ее дом. Пока жив был
Орест, жила надежда на конечное примирение с миром чести и добра; его
смерть увековечила ее позор.
Все же она не забывает и о долге гостеприимства; солнце зашло, пора
путникам на покой. Посылают за Эгисфом; тем временем сумерки усиливаются;
когда он приходит, густой мрак покрыл всю сцену - самая подходящая
обстановка для того, что имеет теперь свершиться. Полный радостного
нетерпения, Эгисф спешит во дворец к чужестранцам, чтобы услышать
подтверждение приятной вести; там его и настигает смерть. Все это
происходит быстро, как нечто побочное и маловажное; главное - впереди.
Вызванная поднявшимся криком, Клитемнестра выходит на сцену: "Что
случилось?" - "Мертвые убивают живых!" - слышит она в ответ. Слова эти
объясняют ей все; решившись защищаться до последней возможности, она
посылает слугу за секирой - той проклятой секирой, которой она некогда
убила мужа. Поэт нарочно упоминает об этой черте дельфийской Орестеи, чтобы
оттенить свое отступление от нее в следующем. Еще до возвращения слуги
Орест выходит из мужской половины дворца; в руках у него меч, обагренный
кровью Эгисфа, пред ним - безоружная мать.
Безоружная, да, - но зато мать. Она знает это. "Остановись! - кричит
она исступленному сыну, разрывая одежду, покрывающую ее грудь. - Пощади
лоно, на котором я так часто тебя убаюкивала, пощади грудь, молоком которой
я тебя вскормила!" Перед этим видом решимость вторично оставляет Ореста.
"Что делать, Пилад? - спрашивает он. - Могу я пощадить свою мать?" Пилад
стоит тут же при нем; он неотступно и молчаливо сопровождал его, как немой
свидетель того, о чем знали только они, да святая гора Аполлона; здесь он в
первый и единственный раз нарушает свое молчание. "А воля Феба? - говорит
он. - А клятва твоя? Всякую вражду предпочти вражде бога". Вот, значит, что
дает руке Ореста решительный толчок: не голос сердца, не воспоминание об
отце, не увещания сестры - все это пересилил вид обнаженной материнской
груди; первым и последним двигателем кровавого дела остается воля
дельфийского бога.
Наконец все свершено. При первом свете утренней зари мы опять видим
Ореста, перед ним с одной стороны - трупы казненных, с другой - роковой
плащ, в котором был убит Агамемнон. Кругом народ; прежде чем занять престол
отца, Орест должен оправдать перед аргосцами свой поступок. Взволнованным
голосом произносит он краткое, но сильное слово; народ его одобряет. Да,
убийство царя было возмутительным делом; да, убийц постигла поздняя, но
справедливая кара. Итак, все сочувствуют Оресту; что же он не сходит с
амвона, не возвращается в свой дворец?.. Он продолжает стоять на том же
месте, неуверенно смотря то на убитую мать, то на окровавленный плащ отца;
точно не сознавая, где он находится, отдается он влечению своей блуждающей
мысли:
Виновна ты? Иль нет? Но вот свидетель,
Кровавый плащ изобличит тебя:
Эгисфа меч оставил след на ткани,
И бурое, старинное пятно
Поныне блеск порфиры разрушает.
В чужой земле изгнанником я вырос,
Но этот день сознанье мне вернул.
Твою, отец, оплакал я кончину,
Ты отомщен; но горю нет конца,
И в трауре стоят передо мною
Сестра и мать, и весь мой род - и ваш
Победный клик терзает сердце мне!
Напрасно голоса из народа стараются успокоить юношу - что значат их
бледные утешения! Да, всякая жизнь полна печалей, никто не вышел чистым из
ее омута, но при чем все это здесь?
Нет, нет, постойте, дайте досказать!
Чем кончится все это - я не знаю;
Вне колеи умчался конь ретивый
Души моей, поводья ускользают
Из рук, умом не в силах управлять я.
Я слышу: ужас песнь свою играет,
И сердце пляшет под ее напев...
Пока в уме сознанья искры тлеют,
Взываю к вам; я вправе был, друзья,
Ее убить, противную богам
Преступницу, что мне отца сгубила.
Сам Аполлон отвагу мне внушил;
"Послушавшись, греха не сотворишь ты", -
Сказал он мне; "ослушавшись...", но нет!
Тех ужасов язык не перескажет.
Смотрите же: паломником иду я,
Святую ветвь десницей поднимая,
В срединный храм, на очаге где Феба
Его огонь горит неугасимый.
Вас я прошу - все виденное вами
В своей душе, друзья, запечатлеть
И рассказать в тот день, когда со странствий
На родину вернется Менелай.
Простите ж все; оставить вас я должен:
Я мать свою своей убил рукою -
Ни жизнь, ни смерть той славы не сотрут!
Вот где впервые из-под дельфийской концепции мелькает новое, неведомое
доселе начало. Сам бог внушил юноше, что он не сотворит греха, исполняя его
волю, и юноша поверил ему; все одобряют его: и сестра, и друг, и весь
народ; все признают волю бога непогрешимой - и все же он не чувствует себя
спокойным. Тщетно старается он опереться о тот свой посох, который до тех
пор служил ему столь надежной опорой, - посох выскользает у него из рук;
какая-то таинственная сила говорит ему, что он все-таки не прав, что есть
нечто, против чего сам бог бессилен.
Еще одно мгновение - и расшатанный ум Ореста уступит напору этой новой
силы; овладевающее им безумие поэт, следуя народным представлениям,
воплотил в образе ужасных богинь-мстительниц подземной тьмы. Не паломником,
нет, - точно зверь, преследуемый стаей псов, мчится Орест к
храму-средоточию Земли, где над останками сраженного Змея горит неугасимый
огонь на очаге Феба.
X
И все-таки до сих пор протест против дельфийской Орестеи заключался в
одном только настроении, вызванном поэтом; сама фабула изменена не была. И
там Орест оставлял свою родину, гонимый Эриниями; спасаясь от них, он бежал
в Дельфы, и Аполлон, очистив его, дал ему свои стрелы, с помощью которых он
отогнал от себя своих мучительниц. Согласится ли Эсхил увековечить в своей
поэме торжество дельфийского бога над силами Земли и смутной совестью
человека? Согласится ли он подтвердить дельфийский догмат, что Аполлон
властен отпускать человеку его грех?
Орест в Дельфах, но Эринии с ним; Аполлон очистил своего просителя, но
Эринии не удаляются; они только заснули и дали преступнику несколько
вздохнуть и опомниться, но они не оставляют его и готовы вновь его
преследовать, лишь только он покинет священную обитель. И Аполлон сознает
свое бессилие. "Беги, - говорит он Оресту, - и не давай усталости победить
тебя; они не отстанут от тебя, будешь ли ты держать путь по материку или
чрез море. Но иди к городу Паллады и, подойдя к ее храму, ухватись руками
за ее старинный кумир. Там найдем мы судей над тобой и ими; властвуя над
убедительным словом, мы обретем спасение для тебя".
Вся дальнейшая драма - только развитие этой новой исторической мысли,
благодаря которой афинская гражданственность восторжествовала над
дельфийским теократизмом. Не полновластным господином совести, нет, -
защитником преследуемого преступника является Аполлон в Афины, перед суд
Паллады. Вняла Паллада речам обеих сторон; но и она не решается произнести
приговор, который явился бы законом, извне навязанным человеческой совести.
Пускай человеческая личность ищет себе опоры и оправдания во мнении
совокупности лучших из равных себе - вот завет Паллады грядущим временам -
всем временам, как она сама объявляет. Учреждается суд на "Аресовом холме";
сходятся двенадцать ареопагитов, избранных из числа лучших афинских
граждан; выслушав увещание обеих сторон - Эринии и Аполлона, - они молча
подают свои голоса. При счете голосов число оказывается равным за и против
Ореста; но Паллада присоединила свой голос к тем, которые были поданы в его
пользу, и он признается оправданным. Остается одно: умилостивить гнев
Эринии. Они собираются проклясть страну, которая приютила и оправдала
матереубийцу; но сама Паллада их умилостивляет учреждением им культа под
тем же Аресовым холмом.
Орест чувствует, что грех ему отпущен; с жаром благодарит он богиню,
спасшую его и его дом, и обещает ей и ее городу на веки вечные дружбу и
помощь своих потомков, т. е. аргосцев. Оставим политический характер этих
последних обещаний; для нас достаточно одного: что, будучи оправдан судом
Ареопага, Орест чувствует себя свободным от греха; оправдан же он был даже
не большинством, а только равенством голосов. Для чего понадобилась поэту
эта последняя фикция? Почему, желая представить в своей драме оправдание
Ореста, не представил он его единогласным? Потому, что он хотел
противопоставить резкой и безусловной аксиоме дельфийского теократизма
столь же резкую и безусловную аксиому афинской гражданственности. "Ты
найдешь себе опору и оправдание во мнении совокупности лучших из равных
тебе", - гласил завет Паллады. И тут возникал вопрос: безусловно ли? И
Паллада отвечала: "Да, безусловно". - Даже если это мнение выразится только
большинством, даже - если только равенством голосов? - "Да".
Итак, один голос решает участь подсудимого и, что важнее, сомнения
совести грешника в ту или другую сторону. Но если это так, то где же
совокупность? Сознавал ли поэт это затруднение? О да, сознавал. "Честно
ведите счет голосам, чужестранцы, - говорит Аполлон ареопагитам, -
тщательно следя, чтобы при разборе не случилось ошибки. Отсутствие одного
голоса может причинить великое горе; прибавление одного голоса может вновь
поднять пошатнувшийся дом". Но, говоря так, он только подчеркивает
затруднение, а не разрешает его. И снова возникает томительный, проклятый
вопрос: "Могу ли я считать, что нашел себе опору и оправдание во мнении
совокупности лучших из равных мне, если эта совокупность сводится к одному
лишь голосу?" И на этот вопрос Эсхил ответа не нашел.
Но поэт Паллады может утешить себя сознанием, что и те двадцать с
лишком веков, которые прошли со времени постановки его трагедии, искомого
ответа не нашли. Пока процветала античная культура, идея афинской
гражданственности росла и крепла, заслоняя собой потухающий ореол святой
горы Аполлона и не давая ожить тлеющим под золой искрам ионийского
индивидуализма. Пришло время - пала и она. Данный на вечные времена завет
Паллады был забыт: возник новый принцип, который мы, так как он сознательно
отделил правосудие от нравственности, имеем полное право, именем истории,
назвать безнравственным: принцип, что правосудие должно блюсти
исключительно интересы государства и его главы и иметь поэтому своим
единственным органом чиновника, получающего свою власть от главы
государства. Возник, говоря проще, инквизиционный суд императорской эпохи.
В сравнении с ним даже ионийский индивидуализм мог быть назван
прогрессом; гневно стучался он в расшатанные стены Римского государства, в
лице северных племен с их правом сильного, с их вирой. Когда эти стены
рушились, когда германские варвары наводнили всю область римской культуры
от Каледонских гор до Сахары, тогда первый цикл в истории цивилизации был
завершен. Человечество вернулось на ту ступень своего развития, на которой
мы застали его в эпоху гомеровских поэм. Начинается новый цикл, новый круг;
несмотря на значительное различие в радиусах, эти два круга концентричны.
--------
Затронутое здесь мнение об отношении новой культуры к древней
находится в полном согласии с теориями новейшей исторической науки; но оно
самым резким образом противоречит взглядам, усердно распространяемым теми,
которые привыкли черпать свои исторические сведения из третьих и десятых
рук: согласно этим взглядам, культура древнего мира представляется как бы
детством, культура средних веков - как бы юностью, культура новых времен -
как бы возмужалостью человечества. Взгляд этот, однако, ошибочен; а так как
ошибка, которую он содержит, ошибка в высшей степени вредная, делающая
невозможным самое понимание истории развития человечества, то он должен
быть опровергаем самым энергичным образом. Нет, древняя культура обнимает
всю жизнь южного человечества, его детство, юность, возмужалость и
старость; именно в этой завершенности заключается ее ценность для нас - и
еще в том, что она не стоит отдельно от нашей культуры, а заключается в
ней, как из двух концентрических кругов меньший заключается в большем.
Впрочем, указанный выше ошибочный взгляд, как уже было замечено, давно
оставлен историками; он держится среди экономистов, но исключительно
вследствие их недостаточного знакомства с культурой древнего мира.
Несомненно правильное мнение, что экономическое развитие античной эпохи
прошло чрез все стадии, которые суждено было пройти и экономическому
развитию новой Европы, уже нашло себе авторитетных и энергичных поборников
и вскоре, надеюсь, окончательно восторжествует.
Что в области нравственности дело обстоит не иначе, на это указывает
уже самый факт связи и взаимодействия культурных сил. И если бы кто взялся
проследить развитие идеи нравственного оправдания в истории культуры
северного человечества, начавшейся с эпохи переселения народов, он нашел
бы, конечно, большое число вариаций, подчас очень замысловатых,
обусловливаемых множеством и разнообразием боровшихся между собою в
различные времена течений. И если он в этом множестве и разнообразии
потеряет прямую нить органического развития, то вот ему наш совет -
обратиться от нового мира к древнему, где он найдет, вместо несметного
числа смущающих и утомляющих зрение узоров - простые и отчетливые контуры
рисунка; если он, твердо запечатлев в своей памяти этот рисунок, затем
вернется к новому миру, ему так же легко будет разобраться в его
замысловатых узорах, как мы в музыкальных композициях, помня основную тему,
легко разбираемся в самых трудных и сложных ее вариациях.
Позволим же себе, прежде чем окончательно расстаться с нашей темой,
проследить ее среди того лабиринта узоров, которым новый мир покрыл
унаследованные от античности простые и ясные нравственные идеи.
В начале его развития, повторяем, мы опять встречаем идею оправдания в
той беспечной и неглубокомысленной форме, которую мы знаем еще по
гомеровской Ионии: согласно ей, оправдание сводится к простому возмещению
причиненного ущерба, к вире. И трудно сказать, сколько времени продержалась
бы эта примитивная форма, если бы германцы продолжали сидеть за рубежом
романского мира; но, вступив на почву романизма, они вступили в область,
озаряемую солнцем культуры. Под лучами этого солнца и развитие нравственных
идей новых властелинов мира пошло быстрее; успех, выпавший на долю
первобытному германскому индивидуализму, оказался непрочным. Дельфийский
ореол, потухший на Парнассе, вновь засиял на Ватиканской горе; снова
раздался давнишний клич, так сладко убаюкивающий человеческую совесть:
"Чист тот, кому я отпускаю его грехи, грешен тот, кому я его не отпускаю".
И мириады паломников, потянувшихся в Рим с единственной целью получить
отпущение грехов и вновь обрести утерянную чистоту, дали ясное и
непреложное свидетельство о могуществе нравственной силы, живущей в сердце
человека.
Ореол этот сияет и поныне, но блеск его уже не тот; разлад, внесенный
эпохой Возрождения в единство средневекового миросозерцания, дал свои плоды
и тут. Правда, понадобилось немало времени, чтобы слабое деревцо, взошедшее
в туманах крайнего севера, но подкрепленное жизнетворным соком
возродившейся античной культуры, могло вырасти и осенить весь
цивилизованный мир - для нас это время наступило всего лет сорок тому
назад. Но, как бы там ни было, это наше время; после двух с лишком
тысячелетий мы встречаем величайший из всех нравственных вопросов на том же
месте, на котором его оставил Эсхил. И мы повинуемся данному на вечные
времена завету Паллады: "Ищи себе опоры и оправдания, человеческая
личность, во мнении совокупности лучших из равных тебе!" Даже, робко
спрашивает наша совесть, даже если эта совокупность сводится к одному
только голосу, давшему перевес тому или другому мнению? - "Что делать -
да!"