Вербицкая Анастасия Николаевна - Одна, Страница 2 - Книги

о. И никуда я её не выгоню. Это уж как вам будет угодно!.. Авось не объест меня. Много ль ей надо?

Но Маруська не соглашалась сидеть в кухне. Ей нравились мягкая мебель и ковры. Под всяким предлогом она являлась то с утренним, то с вечерним визитом. Барыня звонила и бесстрастно приказывала унести "эту гадость".

Наконец, Анисья проспалась и смирилась.

- Барыня, - вежливо и просительно доложила она на четвёртый день, - мыша? у нас много... Вы Маруську-то не гоните... пригодится...

Барыня промолчала, как бы не слыша, и Маруська получила, наконец, права гражданства.

Через два месяца это был прелестный серый котёнок, толстый, резвый и ласковый. Долго и терпеливо добродушная Маруська стучалась в сердце старой барыни, прося симпатии, и Наталья Львовна, наконец, привыкла к её присутствию.

Раз она дерзко прыгнула на колени к барыне и стала ласкаться. Барыня опешила от этой неслыханной фамильярности. Маруська перешла на её плечи, запела громко, с какой-то истомой, и несколько раз ткнулась розовым носом в щеку Натальи Львовны. "Точно целуется", - подумала она. Какая-то тёплая волна прошла по сердцу. Маруська свернулась калачиком на коленях Натальи Львовны, и та неподвижно просидела, с затекающими ногами, пока Маруська не выспалась.

С тех пор, если утром серый зверёк не прыгал к ней на одеяло, она звонила и спрашивала Анисью: "А где же Маруська?"

Скоро они уже не расставались. Маруська спала в ногах барыни. Под-утро её выпускали в фортку. Под первым впечатлением, возвращаясь с прогулки, она всегда стучала лапкой в окно, и барыня её впускала, сначала сердясь на эту дерзость, затем уж удивляясь на понятливость. Но что было ещё трогательнее - это деликатность зверька. Он поутру уже не будил свою барыню, а стучался в кухню к Анисье в окно и грелся у неё на печке. Услыхав звонок Натальи Львовны, которая просыпалась к десяти, котёнок стремглав кидался в спальню, попадая под ноги Анисье, которая ворчала от ревности, но всё же умилялась над этой преданностью зверька. Барыню она тоже жалела... "Пущай её хоть на кошку радуется!.. Всё ей веселей. Одна, ведь, она на свете... Шутка ли!"

Маруська прыгала на ноги барыне и, вытягиваясь и распевая, кралась, мягко переступая, к самому лицу Натальи Львовны. Та смеялась и пряталась в подушки, но Маруська тыкалась ей в щёки и в ухо холодным носиком, упорно ища губ, как будто действительно здоровалась и хотела целоваться. Глаза котёнка щурились и глядели с таким красноречивым выражением нежности, что Наталья Львовна чувствовала себя растроганной... Ах! Её так давно никто не ласкал, никто не любил! Какая преданность!.. Не то что в людях. И за что? Она не кормит её, не ходит за ней... Только за ласку!.. Вот у кого нашла она благодарность!

Когда барыня пила кофе, Маруська прилично и чинно сидела перед ней на полу, ничего не выпрашивая. Не сморгнув, глядела она вверх своими круглыми зелёными глазами и терпеливо ждала свою порцию сливок.

Когда барыня вышивала или вязала, котёнок играл пушистою шерстью, катал по ковру клубок. Потом вдруг, ни с того ни с сего, переставал его узнавать, фыркал на него, горбился, щетинясь и распушив хвост, ходил боком около невинного клубка, точно видел в нём врага или чудовище, и вдруг, неожиданно и грациозно поднявшись и постояв на задних лапках, он делал отчаянный прыжок в сторону. С поднявшейся шерстью и пушистым хвостом, он сам становился круглым как клубок.

Или он неподвижно сидел, притаившись в углу, повиливая задом и хвостом, сверкая глазами, долго нацеливался, потом вдруг кидался на средину комнаты, подымался на дыбы, давал пощёчину невидимому врагу и, струсив чего-то, удирал под кушетку, прижав назад уши, в настоящей панике.

- Что это? - раз удивилась Анисья на кухне. - Никак наша барыня смеются?.. Вот чудеса!

Действительно, она смеялась, в первый раз смеялась, после долгих лет.

Иногда от смеха у неё выступали слёзы, и она милостиво кликала Анисью, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь радостью.

- Нет, ты взгляни на него... взгляни... А!.. Он точно с ума сошёл...

Анисья, скрестив руки под фартуком, умильно улыбалась и покачивала головой.

Наталья Львовна любила чувствовать у себя на коленях это тёплое маленькое тельце. Как много, и грустно грезила она под тихое мурлыканье котёнка!

Вечера проходили так: часы тикали, камин догорал, кошечка пела на коленях; в кухне храпела Анисья.

А она думала... думала без конца...

Прошло ещё месяца три, и Анисья раз явилась, встревоженная, к своей жилице.

- Сударыня... А, ведь, мы с вами ошиблись...

- А? Что такое?

- Маруська-то наша...

- Украли? - дико крикнула барыня и встала из-за пялец.

- Зачем украли? - негодующе возразила Анисья. - Кому он нужен! Нашли добра... А только он кот... Маруська-то наша... Мужчина, стало быть...

- Что-о?

- Ну да... Стало быть, не кошка, а кот... она... тьфу пропасть!.. Он... кот, стало быть!

Барыня облегчённо вздохнула.

- Ну, так что ж? Тем лучше... Котят не будет носить...

- То-то не будет... А вы тогда побаивались оставлять её... тьфу... его... Только и надул он нас... Ишь гладкий плут! Как нонче на дворе с котами разгрызся!

Пробовали его звать Васькой, но он не шёл на эту кличку. Так за ним и осталось прозвище "Маруська".

- Маруська, плут гладкий! - слышалось из кухни. - Я тебя, мошенника, скалкой по башке двину... Ах ты! Озорник этакий!

Из резвого котёнка Маруська вскоре обратился в красивого, огромного, полного сил кота и начал огорчать своих хозяек.

Раз он пропал на два дня. Барыня ходила темнее тучи, мало ела, плохо спала, прислушивалась, не стукнет ли он лапкой в окно. Анисья больше обыкновенного колотила посуду и сердито смаргивала слёзы.

Под-утро, на третьи сутки, Наталья Львовна во сне услыхала лёгкий стук в раму. "Это мне приснилось... Либо ветер", - подумала она.

Но стук повторился, послышалось жалобное, виноватое "мяу".

Наталья Львовна вскочила и распахнула окно. Мокрый, дрожащий, как два года назад, толстый Маруська, словно куль с мукой, шмякнулся на пол с подоконника.

В каком он был виде! Грязный, с огрызенным ухом, с поджатой перебитой ногой... Ночные схватки и сильные страсти наложили на него свою печать.

Наталья Львовна легла и сердито отвернулась к стене. Но под одеялом она тихонько и радостно улыбалась.

Кот долго чесался, лизал свою шерсть, фыркал как-то брезгливо, чувствуя на себе посторонние запахи, шуршал суконным жёстким языком и начинал громко петь от удовольствия, что попал, наконец, домой, в тепло. Два раза он вопросительно взглядывал на неподвижную спину барыни и спрашивал её по-своему:

- Ты спишь? Отчего ты молчишь?

Она не отвечала.

Наконец, кот кончил свой туалет, прыгнул на постель к барыне и ткнулся мордой в её висок. Барыня отстранила его локтем и демонстративно натянула одеяло на ухо.

Маруська, жмурясь и мурлыча, потоптался на подушке, но, видя равнодушие Натальи Львовны, он перестал петь и задумался. Потом как будто сознал свою вину. Крадучись и вытягиваясь, он прополз в ноги к барыне, улёгся там клубком и, нехотя мурлыча, стал дремать.

Барыня ревновала.

Но Маруська был неисправим. Через месяц он опять пропал, уже на неделю. Его искали по двору, у соседей, по крышам, чердакам. Барыня раздавала двугривенные ребятишкам, и они готовы были сломать себе шею, лазая по водосточным трубам и заглядывая в печи.

- Видно, уж не вернётся... Либо загрызли либо украли, - говорила каждое утро Анисья.

Барыня делала вид, что ей всё равно.

Вдруг он объявился, тощий, истерзанный, с горящими глазами, и как ворвался в комнату, так и кинулся на грудь к барыне, вцепился когтями в её кофточку и стал ластиться к ней, тычась мордой в лицо.

У Натальи Львовны задрожали руки.

- Ну-ну-ну... дурак... дурачок ты мой... Ну, пусти! - лепетала она, бессильно отбиваясь, со счастливой улыбкой.

- Анисья, - позвала она таким блаженным звуком, что кухарка сразу догадалась.

- Прибёг? - крикнула она не своим голосом, грохнула тут же блюдо и кинулась в спальню.

С тех пор Маруська стал первым лицом в домике, а обе женщины - его рабами. Барыня ревновала и к Анисье и к ночным похождениям, но всё это молча, не делая сцен. Маруська гулял теперь где хотел, с кем хотел, сколько хотел. Они обе молчали и терпели.

Но с годами кот жирел и терял свою резвость. Его осанка и манеры получили солидность уравновешенного существа.

Иногда, сквозь визг бури, вдруг с крыши в тёплую комнату ворвутся отчаянные призывные вопли его покинутых подруг либо зловещий визг смертельной драки... Маруська округлит зелёные глаза, слушает, навострив уши, и гадает, бежать ему туда или нет.

Но у камина так тепло, колени барыни так мягки, её нежная рука так настойчиво, так просительно щекочет его шейку... Он закрывает сперва один глаз, потом оба и лениво начинает петь...

"Спи, котик, спи! - шепчет Наталья Львовна. - Не бросай меня... Ведь, ты у меня один на свете!"

Маруська кончил трагически. Его разорвали собаки. Когда Анисья, голося и крича, принесла его в фартуке к барыне, он ещё дышал. Он был весь в крови, с выпадающими внутренностями. Наталья Львовна побледнела и зашаталась, увидав своего любимца.

- Сюда, ко мне!.. Клади на колени! - закричала она, когда Анисья собиралась положить животное наземь.

Маруська так и умер на руках своей барыни. Он узнал её, долго глядел на неё одним уцелевшим глазом, с расширенным зрачком, хотел замяукать, но только беззвучно открыл рот...

Наталья Львовна, затаив дыхание, держала его на коленях, пока он не закостенел. Горящий огнём, как раскалённый уголь, глаз его, в котором сосредоточилась вся жизнь его в последние минуты, долго ещё горел и казался живым после того, как сам он стал тяжёлым, вялым и холодным. Наконец, и глаз померк и словно застеклел.

Тогда только Наталья Львовна поверила, что Маруськи нет, и горько заплакала...

Тоскливо стало в домике, тихо как в могиле.

Анисья заикнулась, было, раз достать котёночка, но Наталья Львовна замахала руками.

- Не хочу!.. Не надо! - с дрожью в голосе крикнула она. - Опять привязаться, опять потерять... И так довольно горя!.. Довольно!.. Не хочу!

В окно постучали. Наталья Львовна дрогнула и вскочила с кресла... К стеклу прильнул длинный силуэт женщины.

"Ах! Это Annette! - вслух, с разочарованием сказала Наталья Львовна и тут же спохватилась. - Кому же ещё? - сердилась она на себя, подымая тяжёлый болт. - Спасибо, что хоть она вспомнила под Новый год!"

- Фу!.. Занесло всю... порошит, - были первые слова гостьи.

В тёмной передней она сняла шубку, стряхнула с неё снег и повесила.

- Ты одна?

Наталья Львовна незаметно вздрогнула.

- Конечно... С кем же мне быть?

- Нет, я про Анисью...

- Она ушла к своим.

- Ну вот!.. Я точно предчувствовала, что ты одна... Была я сейчас у всенощной, чайку дома с невесткой попила, а потом к тебе Новый год встретить... Здравствуй!

Гостья сильно, по-мужски тряхнула руку Натальи Львовны. Та чуть-чуть поморщилась.

- Чаю хочешь?

- Ещё бы!.. Когда я от него отказывалась! Особенно теперь... Близок конец! До тебя вёрст восемь от нас-то. Застыла... Фу! Хорошо у тебя!.. Никак не привыкну к твоей обстановке. Как приду сюда, точно таять начинаю. И лень, и дрёма, и мечты этакие полезут разные... Ей-Богу, безнравственно жить в такой роскоши! Подчиняет она... расслабляет как-то...

Гостья засмеялась и села на маленький мягкий пуф перед огнём.

- И откуда ты умудрилась в этой глуши квартиру с камином найти?

- Чудачка!.. Ты не от мира сего, как была в юности. Конечно, я на свой счёт его сделала. Камин - моя слабость... Он топится у меня весь день, даже летом... Тебе с сахаром?

- Всё равно, хоть с сахаром...

- Крепкий?

- Всё равно, голубчик! Как нальёшь, так и выпью.

Наталья Львовна нетерпеливо двинула плечами.

- Что это за ответы?.. Всё равно... Как будто у тебя нет привычек!

- А, конечно, нет, - добродушно засмеялась гостья. - Я, знаешь, старый студент...

Гостья была высокая, худая и плоская старуха, с длинным лицом мужского склада и коротко остриженными седыми волосами. Одета она была в тёмное шерстяное платье. На локтях и швах оно лоснилось, кое-где было подштопано. Ноги, которые она поставила греть на решётку, были обуты в грубые, дешёвые башмаки.

- Нет ли папиросочки? - робко спросила она, пошарив в кармане. - Вот досада!.. Забыла дома портсигар.

На тонкой переносице Натальи Львовны легла морщинка.

- Ты знаешь, что я не курю.

- Вот тебе одна из привычек моих...

- Очень дурная...

- Что делать! Привыкла ещё с курсов... Тогда все курили. Бросала сколько раз! Не могу... А, ведь, это всё денег стоит...

Анна Фёдоровна была подругой Натальи Львовны по институту и души не чаяла в красавице-девушке. Жизнь развела их в разные стороны. Анна Фёдоровна была в гувернантках, вышла замуж за чиновника, овдовела, всю жизнь, да и сейчас, жила уроками, преимущественно музыки. Когда единственный сын её, лентяй и неудачник, женился на какой-то белошвейке, с которой познакомился на бульваре, и терял места, Анна Фёдоровна кормила одна всю семью. Года четыре назад сын этот за какой-то подлог был сослан на север России и всю семью оставил на попечение матери. Невестка готовила, стирала, обшивала троих ребят; Анна Фёдоровна добывала хлеб. В слякоть, во вьюгу, зимой и летом она трепалась по урокам. Устала ли она, больна ли, тоскует ли по сыну - об этом её никто никогда не спрашивал. А и спросили бы, она отмахнулась бы и сказала: "Некогда!.. Ещё что выдумали!"

Всю безумную любовь к неудавшемуся сыну она перенесла на внучат, но любовь просветлённую, полную надежд, ярким пламенем согревшую её душу. Она была резка, угловата, одевалась почти убого. В квартире их было холодно, ели они плохо, и невестка дрожала над каждой копейкой. Но у Анны Фёдоровны были и духовные радости и умственные запросы... Она не пропускала интересных лекций в Историческом музее; бегала на галёрку, увлекаясь до самозабвения искусством; попадала и на концерт; плакала над музыкой; выпрашивала у знакомых журналы; читала по ночам запоем, прячась от невестки, которая ворчала, что керосину много идёт: старалась всё узнать, не отставать от века. В пользу студентов она сидела в первом ряду кресел, на концерте, за три рубля, в своём старом тёмном платье, равнодушная среди роскошных туалетов и насмешливых улыбок.

- О, молодёжь! - говорила она, восторженно блистая глазами. - Разве не грех для неё жалеть денег? В них, в студентах, вся наша будущность!

А невестка дома ворчала и говорила: "Старая дура!.."

Никто никогда не слыхал от Анны Фёдоровны ни жалобы ни гнева. Весёлая, бодрая, она говорила, что жизнь прекрасна, люди прекрасны, надо только уметь приспособляться и уметь прощать.

Встретились подруги случайно, на улице, после двадцати лет разлуки. Анна Фёдоровна восторженно кинулась на шею бывшему кумиру, на великую потеху извозчиков, стоявших на углу.

В редкие минуты досуга Annette забегала к Наталье Львовне посидеть вечерок. Обе поделились горем; но Наталья Львовна всё-таки не сблизилась со старой знакомой. Анна Фёдоровна никак не умела понять, что есть вещи, которые ни забыть ни простить нельзя. А Наталью Львовну глубоко возмущало легкомыслие этой женщины, до седых волос сохранившей способность обольщаться людьми, привязываться к чужим детям, подбирать щенят, одевать нищих, которые за её спиной смеялись и шли в кабак пропивать одежду; способность дружиться с проститутками, искать им работу, веруя в их обновление, и т. д...

Сколько у неё было разочарований и ошибок!.. И всё-таки, по первому слову, по первому призыву, при новой встрече, она забывала неблагодарность и обман и бежала помогать, чем и как умела... "Счастливое существо! - думала не раз Наталья Львовна. - Что, кроме легкомыслия, спасло её от озлобления и горечи? Она и смеяться-то умеет потому только, что никогда не чувствовала глубоко, никогда не задумывалась тяжело над своими впечатлениями... Счастлив тот, кто умеет смеяться!"

Раз как-то подруги поссорились. Анна Фёдоровна обмолвилась, что ежемесячно высылает сыну пятнадцать рублей. Наталья Львовна всплеснула руками и отодвинулась.

- Ты? Ему? За то, что он подкинул тебе семью? За то, что он тебя, старуху, осрамил перед людьми?!

Она даже задохнулась от негодования. Анна Фёдоровна стала угрюма.

- Он меня не срамил... Я как была уважаема всеми, так и осталась. Свою жизнь он разбил, правда... Но зато, ведь, он и наказан. Чего же мне лежачего бить? Он там голодает, не находя работы. Кому ж ему помочь, коли мать отвернётся?

- Это возмутительно!.. Ты и внуков вырастишь таких же эгоистов. Чем ему быть кормильцем старухи-матери... Это был его прямой долг.

- Э, голубчик! Устарела твоя мораль... Жизнь за нас всё сама решила... Дети нас не просили давать им жизнь... Мы, стало быть, их вечные должники.

- Annette!

- Наука изменила эти патриархальные взгляды на семью. Ну, а я иду... или стараюсь идти за веком.

Наталья Львовна саркастически усмехнулась.

- Иди, иди... пока не свалишься от истощения. Надолго ли тебя хватит?

- Бог не оставит. Он милостив... Знаю, ты не веришь. И мне тебя жаль... Нам, старухам, нет выше счастья, как верить и надеяться... А матерей доля известна. Легенду о пеликане помнишь? Для гнезда он выщипывает пух из собственной груди, не думая о награде, забывая боль... Так и мы...

Больше на эту тему они не говорили.

- Ну, что нового, Nathalie? Здорова?

- По-прежнему, merci... Пей чай. Я налила... А ты?

- Что мне делается? Я железная... Это меня Бог любит, Nathalie! Он видит, что мне болеть нельзя.

Гостья встала, жадно выпила, стоя, чашку ароматного чаю и опять подсела к камину. Хозяйка осталась за самоваром.

- А я к тебе с новостью, - сказала Анна Фёдоровна.

Наталья Львовна равнодушно подняла голову.

- Я уезжаю на днях... совсем...

- Ты?.. Куда же?

- К сыну...

Наталья Львовна выпрямилась. Сжав гордые губы, она глядела на согнувшиеся плечи подруги, на её грустные глаза, неподвижно устремлённые в рдевшие уголья.

- Ты шутишь, Annette!

- Нет, голубчик, какие тут шутки!.. Получила от сына письмо. Он в отчаянии... Надеялся, что попадёт под манифест, вернут немедленно, а ему только сократили срок ссылки. И то, ведь, слава Богу! Затосковал... Бедняга! Всё таким же ребёнком остался в жизни. Вечно строит воздушные замки, вечно падает духом, когда его мыльные пузыри лопнут. Сгубила его эта бесхарактерность!.. А какой был добрый, славный мальчик! Теперь хворает, кашляет... А у него отец в чахотке помер. Ох, плохие шутки!.. И доглядеть за ним там некому.

Наталья Львовна прошлась по комнате. Ноги её беззвучно скользили по ковру.

- Это безумие! В твои годы ехать в такую глушь! В такой убийственный климат... чуть не в Сибирь... Какой эгоизм с его стороны звать тебя! Да... он себе верен во всём...

- Он не чужую зовёт - мать...

- Мать! - раздражённо крикнула Наталья Львовна. - Что он сам сделал для этой матери?

- Я простила, - тихо отозвалась Анна Фёдоровна.

Она сидела всё так же неподвижно, обхватив руками колени, и глядела в огонь.

- Он вспомнил о тебе, потому что болен... Ведь, умел же он обходиться без тебя все эти годы. А на что же вы будете жить? Ты тащишь и семью, конечно?

Анна Фёдоровна оглянулась на хозяйку.

- На кого же я их тут брошу? Надя - женщина необразованная, сама не прокормится. Найду и там работу... Буду музыке учить, в гимназию готовить, обшивать вместе с Надей обывательниц начнём. На это всюду спрос. Там конкуренции меньше, и жизнь дешевле. Будет легче жить...

- Но, ведь, послушай... - Наталья Львовна остановилась перед гостьей и старалась разглядеть её лицо. - Ты под старость лет ломаешь свою жизнь в угоду сыночку... Много ли осталось этой жизни? У тебя здесь знакомства, друзья, свой кружок, театр, наконец.

Анна Фёдоровна перебила её.

- Эх Наташа, Наташа!.. Печальная вещь - старость! Быть лишней, ненужной, быть в тягость... Вот чего я всегда боялась, давно ещё, смолоду. Вдруг придёт такой день, когда в семье твоего отсутствия не заметят? Вот в чём ужас!.. И вот видишь... Он зовёт меня... Я ему нужна... И сохрани Бог, с ним что случится, останутся внуки...

- На твоей шее, несчастная Annette! Вместо покоя и отдыха, возиться с чужими детьми...

- Я несчастна? - на жёлтых скулах Анны Фёдоровны загорелись два ярких пятна. - Да пойми ты, что я счастливейшая женщина!.. Они мне чужие!.. Мои внуки, крестники, которых я сама выходила! Эти крошки виснут у меня на шее, норовят заснуть у меня на руках, дерутся за право сидеть со мной рядом за столом. Это такой мир наслаждений!.. Впрочем, ты меня не поймёшь... ты этого не испытала. И, пожалуйста, не воображай, что я - жертва, крест там несу, что ли... Вздор! Я счастливейшая бабушка... Одиночество - вот чего я всегда боялась... Никого не любить, ни о ком не заботиться... Ну, да это и невозможно... Моя жизнь слишком полна...

- Подожди, милая, подожди... Придёт день, когда и они тебя бросят.

- Что ж! Роптать не буду. Это закон жизни... А друзья, знакомые? Милая... Люди везде... Везде дурные и хорошие... Буду я полезна и приятна, будут и там меня ценить. Я ничего не боюсь... Да, конечно... Москву мне жаль... Я здесь родилась, выросла, здесь жизнь прожила... Театра жаль! - она глубоко вздохнула. - Что делать! Он зовёт, он болен... Думать здесь нечего!

Наталья Львовна грустно поглядела на сухой профиль гостьи.

- Мыкаться в твои годы... Это после целой жизни труда и нужды - такой жестокий финал?.. Странное ты существо! Как могла ты не озлобиться?.. А покой-то когда же будет, Annette?

Анна Фёдоровна сощурилась на догоравшие уголья.

- В могиле, Nathalie... Там будет покой...

XII

Настала тишина. За окном и в трубе камина тихо пела вьюга, и по угольям пробегали вспыхивающие искры, как бы последние судороги.

Вдруг часы тихо зашипели и начали бить. Анна Фёдоровна вскочила и кинулась к столу.

- Двенадцать... Слышишь? Это полночь бьёт... Скорей, Nathalie! Скорей... Где вино? Вот!.. Держи стакан...

- Да чего ты? - усмехнулась Наталья Львовна. - Нам с тобой не всё ли равно?

Анна Фёдоровна даже рассердилась.

- Э, вздор какой! Пей!.. Давай стакан!.. Чокнемся...

Рука её дрожала.

- За что?

Тонкие ноздри хозяйки трепетали от насмешки.

- Да ты встань, встань!.. Чего сидишь? Стоя чокаются... А за что... Господи!.. Пока живёшь, всё надеешься, всё радуешься... Если не за себя, то за молодёжь нашу выпьем... Пусть ей легче живётся, чем нам жилось! Пусть голодных будет меньше! Счастливых больше!.. За торжество любви и правды! Ура!

Её хриплый голос сорвался на высокой ноте. Она побледнела, разом выпила стакан и села взволнованная, с восторженным, горящим взглядом.

Наталья Львовна сидела отвернувшись, закрыв лицо.

- Что за чудная ночь! - тихо говорила Анна Фёдоровна, как бы сама с собой. - Что за таинственная минута!.. Вот сейчас все, на самых далёких окраинах, пьют, чокаются, мечтают, надеются... Жаль молодости, Наташа!.. Жизни жаль... Ничего бы я так не хотела, как снова родиться.

- Ужас какой! - содрогнувшись, сказала Наталья Львовна и отошла к окну. - Я одного хочу: покоя, забвения...

Она откинула тяжёлую штору и бесцельно глядела в мутную ночь... Ровно два года назад арестовали Валю...

Анна Фёдоровна пристально всматривалась в контуры изящной фигуры, в этот бледный, правильный профиль.

- Знаешь, Nathalie, кого мне тяжело, прямо-таки больно покидать?

- Ну? - почти шёпотом отозвалась Наталья Львовна.

- Тебя, голубчик...

Жёсткая улыбка скользнула по чертам хозяйки.

- Это и видно...

- Да, жаль... Ведь, нет никого несчастнее тебя.

Губы Натальи Львовны дрогнули. Ей было отрадно слышать, что даже эта недалёкая, взбалмошная Annette поняла, как безрадостна, как тускла её жизнь!

- Я, Nathalie, нищих знаю... В углу живут, побираются... Но, представь, мне с ними как-то легче. Они жизнь любят, представь себе!.. Я с ними часто говорила. Посмотри-ка, сколько у них радостей! Купят булку, чаем раздобудутся на лишний гривенник и сияют. А мечты у них сколько! Все мечтают, все надеются и ждут чего-то. Зайти в трактир, в кости сыграть, в орлянку - о, это удовольствие огромное!.. И все-то они кого-нибудь любят, о ком-то душой болеют... Целые драмы у них там. И любовь и ревность... Одним словом, жизнь... А ты?.. Ничего у тебя... ничего... Ни привязанностей ни цели... Ты словно на острове необитаемом... Как можно жить такой одинокой! Как жутко должно быть это добровольное, сознательное отчуждение от людей, от жизни!.. И вот я была единственным звеном между тобой и остальными... И я ухожу...

- Не уходи! - тихо вырвалось у Натальи Львовны.

Ей стало жаль себя. Ей вдруг стало жутко.

Анна Фёдоровна пожала костлявыми плечами. Если б она умела ласкаться к своей неприступной подруге, она подошла бы сейчас и погладила её по голове или по плечу... Но у неё и рука не поднялась на это.

- Эх Наташа!.. Разве я могу остаться, когда он там, быть может, умирает?

Наталья Львовна, напряжённо глядевшая в жёлтое, старое лицо Annette, отвернулась опять и подавила вздох. В её душе разом оборвалось что-то... Чего ждала она, глупая? Дружба... прошлое... Вздор! Одной иллюзией меньше... Одна, одна... Всегда одна...

Анна Фёдоровна прошла в переднюю и надела ботики.

- Уходишь? - равнодушно спросила Наталья Львовна.

Теперь Annette могла уезжать хоть завтра. Ей разом стало как-то всё равно.

- Да, пора идти... Перед отъездом забегу ещё раз.

Анна Фёдоровна надела на голову чёрный шерстяной платок, близко надвинув его на лоб. Так она походила на монашенку. Шляпок она не носила, даже смолоду.

- Наташа...

В голосе её и тоне было что-то такое странное, что Наталья Львовна встрепенулась.

- Ты-то разве... никого не ждёшь?

- Я?..

- Да, Nathalie... ты...

Анна Фёдоровна застёгивала свою старую шубку, и руки её задрожали, когда она разглядела лицо подруги.

- Я, видишь ли... потому... ведь, манифест... Его могли простить и вернуть... Кто знает! Бог милостив... Бог не оставит...

Из груди Натальи Львовны вырвался крик.

- Ты его видела?

- Нет, нет... Честное слово! Я это думала только, когда получила письмо от моего Левы...

Наталья Львовна должна была сесть: так дрожали её ноги.

- Nathalie... голубушка... Смягчи своё сердце... прости его!.. Напиши ему... позови... Ведь, ты знаешь, где он сейчас?

Наталья Львовна медленно покачала головой.

- Как? Ты не знаешь?.. Почему же ты не знаешь?

Она молчала.

- Разве он тебе не писал?

- Писал...

- Ну так что же? Давай его письмо, давай!.. Пиши... Где бумага? Я сейчас найду тебе его адрес...

Наталья Львовна жестом остановила её.

- Не ищи писем... их нет.

- Где же они?

Она показала на камин.

- Господи!..

Анна Фёдоровна горестно всплеснула руками. Глаза её, полные слёз, напрасно искали образа на стене.

- Смири её душу! - шептала она. - Смягчи её сердце... Она не ведает, что творит...

Наталья Львовна сидела не шевелясь, облокотившись на стол и закрыв лицо руками.

- Nathalie... (Голос Анны Фёдоровны задрожал.) Ты сейчас хорошее слово сказала... "Много ли жизни нам осталось?.." Так вот теперь... смирись, голубчик... Всю-то долгую жизнь ты одной злобой питалась. Не умела прощать, не умела любить...

Наталья Львовна порывисто обернулась.

- Я не умела любить?

- Ты себя любила, Nathalie. Пойми, одну себя... свою гордость. Ты всё требовала одной себе... А мы, матери, созданы для отречения. На этом мир стоит...

На лице Натальи Львовны застыла усмешка, полная презрения. Опустив ресницы и углы губ, чуть приподняв брови, она слушала бесстрастно.

Анна Фёдоровна выпрямилась. Пятна на её скулах разгорались всё ярче.

- Вспомни, Nathalie, твоего мужа... ваш разрыв... его смерть...

- Ты скажешь, он был жертвой - не я? Ты скажешь, я была виновата?

- Пусть он был виноват перед тобой! Пусть! Твоё дело было простить всем сердцем... снова стать ему женой... Ты дала мне прочесть его последнее письмо... Вспомни эту фразу... "Ты меня убила, Наташа"... Прости... Не сердись! Я не проповедь тебе читаю. Я тебе хочу глаза раскрыть. Ведь, жизни осталось немного... Под Богом ходим... Каково тебе будет, если, умирая, ты вдруг поймёшь, что вся твоя жизнь была...

- Подвигом! - крикнула Наталья Львовна и поднялась, бледная.

Глаза её горели вызовом.

Анна Фёдоровна как-то съёжилась и исподлобья посмотрела в прекрасное лицо.

- Ошибкой... Наташа... ошибкой...

Наталья Львовна зажала уши.

- Молчи! Молчи!.. Ни ошибок ни измены не было в моём прошлом... Ни падения ни обмана... Я исполнила свой долг. Я имею право судить других... А надо мной не признаю суда... Молчи! Ты меня никогда не понимала... Я не хочу тебя слушать!

- Наташа...

По лицу Анны Фёдоровны бежали слёзы. Костлявыми пальцами она схватила нежную руку Натальи Львовны.

- Выслушай, ради Христа!.. Кто тебе скажет правду, когда я уеду? У меня на совести это лежит... все твои заблуждения... Я не могу оставить тебя так, одинокой, несчастной, без просвета впереди... Мы, ведь, уж навряд ли когда встретимся, Nathalie, голубчик!

Она оглянулась, схватила пуф и присела у ног хозяйки, положив исхудалые руки на её колени. Шубка сползла с её плеч.

- Или ты думаешь, что ты одна несла свой крест? Что тебя жизнь обидела сильнее, чем других женщин? Полно, Наташа! И мне муж изменял не раз... Он меня бил под пьяную руку.

Наталья Львовна содрогнулась.

- Ты и это прощала?

- Да...

- Ты тряпка... овца... Ты не имела права из принципа терпеть такое унижение!

Анна Фёдоровна тихо покачала головой.

- Не знаю, Наташа... Когда я видела горе и слёзы, я о принципах не думала. Я скажу тебе больше, чего никому не говорила раньше... Ведь, он меня с сыном бросил, другой увлёкся, с нею жил... три года... Пока она его не бросила сама...

- И потом пришёл умирать к тебе?

- Да, пришёл... Измученный, больной, с раскаянием... Господи! Могла ли я прогнать его? Разве он и так мало страдал?

Наталья Львовна стиснула зубы, стиснула руки, как бы сдерживая страстное негодование, рвавшееся наружу. Как червь зашевелилась старая обида и зажгла сердце.

- Вот пока... такие овцы как ты... будут выходить замуж... никогда мужчины не научатся нас уважать... и щадить наше самолюбие...

Анна Фёдоровна махнула рукой.

- Полно, голубчик! Не для самолюбия мы живём, а для счастья. Я рада, что помирилась с мужем. Он целых два года умирал на моих руках... Все мы люди... все человеки. И я закрыла ему глаза...

Она поникла головой. Платок спал с её уха, открывая седые волосы.

Уголья чуть вспыхивали, догорая. Наталья Львовна отвернула свою гордую голову и, не мигая, глядела в огонь.

- Наташа... (Голос Анны Фёдоровны упал до шёпота.) Наташа... В твоей жизни есть ещё одна ошибка...

Глаза Натальи Львовны сверкнули.

- Молчи! Молчи!.. Я не хочу тебя слушать!

- Не могу, Наташа... Постой, выслушай... В чём его вина перед тобой?.. Вы люди разных поколений.

- Уйди!

- В чём его преступление перед тобой? Что у него были идеалы, которых ты не разделяла? Были обязанности к обществу?

- Ко мне прежде всего они были! - гневно крикнула Наталья Львовна и поднялась во весь рост. - Я ему отдала свою жизнь. Он должник мой неоплатный... Я ждала, что он будет опорой, кормильцем... Он говорил, что не женится, не бросит меня... Он меня обманул, опозорил... разбил моё сердце... Молчи!.. Уйди!.. Я не хочу слушать... У меня нет сына... Жила одиноко и умру одиноко... Мне никого не нужно!

Анна Фёдоровна постояла молча, сгорбившись, опустив глаза на ковёр, как бы читая что-то в причудливых узорах его рисунка.

- До свидания, Nathalie, - тихо молвила она. - Запри за мной...

Она ушла. Дверь завизжала и хлопнула. Силуэт Анны Фёдоровны, длинный, тощий, сгорбленный, мелькнул под окном передней. Шаги долго звучали в глухой тишине улицы... Смолкли...

Наталья Львовна сидела не шевелясь.

XIII

Пробило два. Самовар давно потух. Лампа догорала. Камин угас.

Наталья Львовна встала, оглядываясь. Пора ложиться!.. Ждать нечего... Ах! Отчего же такая тоска?

Она погасила лампу, зажгла на столе свечи, растопила камин и опять села в кресло.

Бессонные ночи... одинокие грёзы... жгучие воспоминания. Новый год начался. А сколько ещё лет впереди? Зачем?

Умереть?.. О, всё равно! Одни иллюзии красят жизнь. А у неё их не будет...

Камин разгорался лениво; дрова потрескивали, шипели и дымились; несколько искр упало на пол.

Вдруг Наталья Львовна встрепенулась и выпрямилась в кресле...

В переулке, далеко-далеко где-то, проползли сани и остановились.

Она слушала, затаив дыхание.

Должно быть, седок слез и пошёл пешком.

Шаги его приближались, медленные, неуверенные... как будто он искал незнакомый дом... Они то останавливались, замирая, то звучали опять... Ближе... ближе...

Наталья Львовна встала, бледная.

Сердце её, молчавшее долгие годы, вдруг бешено забилось в груди. Она невольно сжала руками грудь и ждала, вздрагивая от волнения.

Почему она почувствовала сразу, что эти шаги придут сюда?

Ближе... ближе... Вон они звучат уже там, напротив... остановились на тротуаре... переходят улицу... Вот... направились к окну... остановились опять...

Окна были завешены тяжёлыми шторами, но сквозь щели пробивался свет.

Она беззвучно скользнула под окно и затаила дыхание. Сердце колотилось в груди, мешая слушать...

За стеклом стоял кто-то... стоял неподвижно, глядел и слушал, вопрошая тишину ночи, ожидал как она чего-то, что даст ответ на мучительную загадку...

Вдруг шаги направились дальше, миновали окна, ворота... Дальше... Смолкли.

Наталья Львовна отделилась от стены.

Ошиблась!

По лицу скользнула горькая усмешка, и губы задрожали.

Но чего же ждала она?.. Какой-нибудь загулявший прохожий бредёт домой.

Она подошла к камину, машинально взяла щипцы и поправила полено, сыпавшее искры.

Безумная тоска охватила её душу... 3ачем она ждала? Зачем надеялась?

В передней слабо звякнул колокольчик, так слабо и тихо, точно говорил: "Простите... виноват"...

Наталья Львовна уронила щипцы.

Что это? Показалось? А может, Анисья... Конечно, она... Кому же?

Ноги её дрожали. Она постояла, держась за стенку, прошла в переднюю и остановилась.

На этот раз звонок был так нервен, что она вся дрогнула, хотя и ждала его.