тью, а с подлостью, dignite dans le
malheur<<41>> уже нет. Меня унижают ежеминутно, я все терплю, сам лезу на
униженья. Эта грязь а deteint sur moi,<<42>> я сам стал груб, я забыл, что
знал, я по-французски уж не могу говорить, я чувствую, что я подл и низок.
Драться я не могу в этой обстановке, решительно не могу, я бы, может быть,
был герой: дайте мне полк, золотые эполеты, трубачей, а итти рядом с
каким-то диким Антоном Бондаренко и т.
д. и думать, что между мной и им нет никакой разницы, что меня убьют
или его убьют - все равно, эта мысль убивает меня. Вы понимаете ли, как
ужасно думать, что какой-нибудь оборванец убьет меня, человека, который
думает, чувствует, и что все равно бы было рядом со мной убить Антонова,
существо, ничем не отличающееся от животного, и что легко может случиться,
что убьют именно меня, а не Антонова, как всегда бывает une fatalite<<43>>
для всего высокого и хорошего.
Я знаю, что они зовут меня трусом; пускай я трус, я точно трус и не
могу быть другим. Мало того, что я трус, я по-ихнему нищий и презренный
человек. Вот я у вас сейчас выпросил денег, и вы имеете право презирать
меня. Нет, возьмите назад ваши деньги, - и он протянул мне скомканную
бумажку. - Я хочу, чтоб вы меня уважали. - Он закрыл лицо руками и заплакал;
я решительно не знал, что говорить и делать.
- Успокойтесь, - говорил я ему, - вы слишком чувствительны, не
принимайте все к сердцу, не анализируйте, смотрите на вещи проще. Вы сами
говорите, что у вас есть характер. Возьмите на себя, вам недолго уже
осталось терпеть, - говорит я ему, но очень нескладно, потому что был
взволнован и чувством сострадания, и чувством раскаяния в том, что я
позволил себе мысленно осуждать человека, истинно и глубоко несчастливого.
- Да, - начал он, - ежели бы я слышал хоть раз с тех пор, как я в этом
аду, хоть одно слово участия, совета, дружбы - человеческое слово, такое,
какое я от вас слышу. Может быть, я бы мог спокойно переносить все; может, я
даже взял бы на себя и мог быть даже солдатом, но теперь это ужасно... Когда
я рассуждаю здраво, я желаю смерти, да и зачем мне любить опозоренную жизнь
и себя, который погиб для всего хорошего в мире? А при малейшей опасности я
вдруг невольно начинаю обожать эту подлую жизнь и беречь ее, как что-то
драгоценное, и не могу, je ne puis pas,<<44>> преодолеть себя. То есть я
могу, - продолжал он опять после минутного молчания, - но мне это стоит
слишком большого труда, громадного труда, коли я один. С другими в
обыкновенных условиях, как вы идете в дело, я храбр, j'ai fait mes
preuves,<<45>> потому что я самолюбив и горд: это мой порок, и при других...
Знаете, позвольте мне ночевать у вас, а то у нас целую ночь игра будет, мне
где-нибудь, на земле.
Пока Никита устраивал постель, мы встали и стали снова ходить в темноте
по батарее. Действительно, у Гуськова голова была, должно быть, очень слаба,
потому что с двух рюмок водки и двух стаканов вина он покачивался. Когда мы
встали и отошли от свечки, я заметил, что он, стараясь, чтобы я не видал
этого, сунул снова в карман десятирублевую бумажку, которую во все время
предшествовавшего разговора держал в ладони. Он продолжал говорить, что он
чувствует, что может еще подняться, ежели бы был у него человек, как я,
который бы принимал в нем участие.
Мы уже хотели итти в палатку ложиться спать, как вдруг над нами
просвистело ядро и недалеко ударилось в землю. Так странно было, - этот
тихий спящий лагерь, наш разговор, и вдруг ядро неприятельское, которое, Бог
знает откуда, влетело в середину наших палаток, - так странно, что я долго
не мог дать себе отчета, что это такое. Наш солдатик Андреев, ходивший на
часах по батарее, подвинулся ко мне.
- Вишь подкрался! Вот тут огонь видать было, - сказал он.
- Надо капитана разбудить, - сказал я и взглянул на Гуськова.
Он стоял, пригнувшись совсем к земле, и заикался, желая выговорить
что-то. - Это... а то... неприя... это пре... смешно. - Больше он не сказал
ничего, и я не видал, как и куда он исчез мгновенно.
В капитанской палатке зажглась свеча, послышался его всегдашний
пробудный кашель, и он сам скоро вышел оттуда, требуя пальник, чтобы
закурить свою маленькую трубочку.
- Что это, батюшка, - сказал он, улыбаясь, - не хотят мне нынче спать
давать: то вы с своим разжалованным, то Шамиль; что же мы будем делать:
отвечать или нет?
Ничего не было об этом в приказании?
- Ничего. Вот он еще, - сказал я, - и из двух. - Действительно, во
мраке, справа впереди, загорелось два огня, как два глаза, и скоро над нами
пролетело одно ядро и одна, должно быть наша, пустая граната, производившая
громкий и пронзительный свист. Из соседних палаток повылезали солдатики,
слышно было их покрякиванье и потягиванье и говор.
- Вишь, в очко свистит, как соловей, - заметил артиллерист.
- Позовите Никиту, - сказал капитан с своей всегдашней доброй усмешкой.
- Никита! ты не прячься, а горных соловьев послушай.
- Что ж, ваше высокоблагородие, - говорил Никита, стоя подле капитана,
- я их видал, соловьев-то, я не боюсь, а вот гость-то, что тут был, наш
чихирь пил, как услышал, так живо стречка дал мимо нашей палатки, шаром
прокатился, как зверь какой изогнулся!
- Однако надо съездить к начальнику артиллерии, - сказал мне капитан
серьезным начальническим тоном, - спросить, стрелять ли на огонь или нет;
оно толку не будет, но все-таки можно. Потрудитесь, съездите и спросите.
Велите лошадь оседлать, скорей будет, хоть моего Полкана возьмите.
Через пять минут мне подали лошадь, и я отправился к начальнику
артиллерии.
- Смотрите, отзыв дышло, - шепнул мне пунктуальный капитан, - а то в
цепи не пропустят.
До начальника артиллерии было с полверсты, вся дорога шла между
палаток. Как только я отъехал от нашего костра, сделалось так черно, что я
не видал даже ушей лошади, а только огни костров, казавшиеся мне то очень
близко, то очень далеко, мерещились у меня в глазах. Отъехав немного по
милости лошади, которой я пустил поводья, я стал различать белые
четвероугольные палатки, потом и черные колеи дороги; через полчаса, спросив
раза три дорогу, раза два зацепив за колышки палаток, за что получал всякий
раз ругательства из палаток, и раза два остановленный часовыми, я приехал к
начальнику артиллерии. Покуда я ехал, я слышал еще два выстрела по нашему
лагерю, но снаряды не долетали до того места, где стоял штаб. Начальник
артиллерии не приказал отвечать на выстрелы, тем более, что неприятель
приостановился, и я отправился домой, взяв лошадь в повод и пробираясь
пешком между пехотными палатками. Не раз я уменьшал шаг, проходя мимо
солдатской палатки, в которой светился огонь, и прислушивался или к сказке,
которую рассказывал балагур, или к книжке, которую читал грамотей и слушало
целое отделение, битком набившись в палатке и около нее, прерывая чтеца
изредка разными замечаниями, или просто к толкам о походе, о родине, о
начальниках.
Проходя около одной из палаток 3-го баталиона, я услыхал громкий голос
Гуськова, который говорил очень весело и бойко. Ему отвечали молодые, тоже
веселые, господские, не солдатские голоса. Это, очевидно, была юнкерская или
фельдфебельская палатка. Я остановился.
- Я его давно знаю, - говорил Гуськов. - Когда я жил в Петербурге, он
ко мне ходил часто, и я бывал у него, он очень в хорошем свете жил.
- Про кого ты говоришь? - спросил пьяный голос.
- Про князя, - сказал Гуськов. - Мы ведь родня с ним, а главное -
старые приятели. Оно, знаете, господа, хорошо этакого знакомого иметь. Он
ведь богат страшно. Ему сто целковых пустяки. Вот я взял у него немного
денег, пока мне сестра пришлет.
- Ну, посылай же.
- Сейчас. Савельич, голубчик! - заговорил голос Гуськова, подвигаясь к
дверям палатки, - вот тебе десять монетов, поди к маркитанту, возьми две
бутылки кахетинского и еще чего? Господа? Говорите! - И Гуськов, шатаясь, с
спутанными волосами, без шапки вышел из палатки. Отворотив полы полушубка и
засунув руки в карманы своих сереньких панталон, он остановился в двери.
Хотя он был в свету, а я в темноте, я дрожал от страха, чтобы он не увидал
меня, и, стараясь не делать шума, пошел дальше.
- Кто тут? - закричал на меня Гуськов совершенно пьяным голосом. Видно,
на холоде разобрало его. - Какой тут чорт с лошадью шляется?
Я не отвечал и молча выбрался на дорогу.
15 ноября 1856 г.
<<1>> [полоса неудачи,]
<<2>> [счастье отвернулось,]
<<3>> [Да, дорогой мой, дни идут один за другим, но не повторяются,]
<<4>> [положение в свете,]
<<5>> [Отец давал мне 10 000 ежегодно.]
<<6>> [я был принят в лучшем обществе Петербурга, я мог рассчитывать]
<<7>> [но особенно я владел этим светским жаргоном,]
<<8>> [так это связь с г-жей Д.,]
<<9>> [Мой отец, вы слышали о нем]
<<10>> [он лишил меня права на наследство]
<<11>> [он был последователен.]
<<12>> [лагерная жизнь,]
<<13>> [меня увидят под огнем]
<<14>> [и, знаете, с этим обаянием несчастья! Но, какое разочарование.]
<<15>> [Надеюсь, что этим достаточно сказано,]
<<16>> [Вы не можете себе представить, сколько я перестрадал.]
<<17>> [при тех маленьких средствах, которые у меня были, я нуждался во всем,]
<<18>> [с моей гордостью, я написал отцу,]
<<19>> [весь ваш]
<<20>> [Есть у вас папироса?]
<<21>> [авторитет]
<<22>> [сын управляющего моего отца,]
<<23>> [вы знаете...]
<<24>> [меня видели под огнем,]
<<25>> [войну, лагерную жизнь,]
<<26>> [Это ужасно, это убийственно.]
<<27>> [по душе]
<<28>> [вы выше этого; дорогой мой, у меня нет ни гроша.]
<<29>> [можете вы одолжить мне 10 рублей серебром?]
<<30>> [и мой отец...]
<<31>> [не беспокойтесь.]
<<32>> [с легким сердцем]
<<33>> [порядочных женщин,]
<<34>> [и у меня слабая голова.]
<<35>> [в нижнем этаже,]
<<36>> [Утром я выезжал, ровно в 5 часов]
<<37>> [Надо признаться, что это была очаровательная женщина! ]
<<38>> [всегда веселая, всегда любящая.]
<<39>> [Я за многое упрекаю себя перед нею. Я ее часто заставлял страдать.]
<<40>> [Я разбит.]
<<41>> [достоинства в несчастьи]
<<42>> [отпечаталась на мне,]
<<43>> [рок]
<<44>> [я не могу,]
<<45>> [я доказал,]