Светлов Валериан Яковлевич - Стоянка

придумать ничего более проникновенного и внушительного.

   - Так тошно, поняли.

   Молодёжь и сама, без слов вахмистра, сознаёт, что солдату "как будто" неловко без винтовки, и с радостью, хотя не без некоторого опасения, внимает речи вахмистра.

   Начинается обучение ружейным приёмам. Редко кто усваивает эту премудрость "скоро, легко и бережно". Для большинства первые шаги на этом поприще очень тяжело даются.

   - Одно огорчение с этой самой винтовкой! - бормочут неловкие солдаты. - Руку как есть оттягивает: ни её на плечо, ни её в руках... Пёс её знает, что с ей и делать!

   - На пле-чо! - командует "унтер".

   Солдатик осторожно и бережно взваливает винтовку на плечо; у него вид такой, как будто он кладёт на своё плечо хрупкий стеклянный сосуд, наполненный водой, и он боится пролить из него каплю.

   - Ишь ты! - кричит обучающий унтер. - Небось, небось, не рассыпется! Что у тебя плечо-то сахарное? Хвизиономия!..

   Солдатик перекладывает смертоносную махину на другое плечо.

   Опять брань:

   - Куды-те! У! Мусорный ты человек! Эк его угораздило!.. Ну!.. На плечо! А, штоб тебя разорвало! - кричит унтер, выходя из себя, выхватывает из окоченевших от страха рук солдата винтовку и лихо проделывает перед ним требуемый артикул.

   - Вцепился в неё как клещами! - кричит унтер. - Нет в тебе того, чтоб играть им... слободно... Всё едино винтовка должна ходить в руке, ровно бы игрушка...

   Ежедневные регулярные занятия вскоре однако излечивают смущение молодых солдат, и они быстро привыкают к оружию.

   - Вот это есть прицел... Стало быть через его целят, всё равно как в окошко смотрят, - поясняет унтер своему ученику, - а вот это - мушка. Через первое, ежели глядеть на второе, стало быть, центра цели сидит на мушке... Понял?

   Солдатик таращит глаза, потеет и краснеет.

   - Понял, - лжёт он конфузливо.

   Унтер и сам видит, что ученик ничего не понял. Но учитель теоретически лучше объяснить не умеет, а потому и приступает к практике.

   - Понял! - передразнивает он его. - Дурья голова! Ничего не понял... как есть. Одно слово - деревня! Гляди!

   Он прикрепляет ружьё к станку, наводит в центр цели и заставляет солдата смотреть через прицел на мушку.

   - Гляди! - сурово говорит он ему.

   Тот глядит во все глаза.

   - Видишь, что ли?

   - Так тошно! Вижу.

   - Да что видишь-то, дурья голова?

   - Да как есть всё...

   - Как всё? - изумляется обучающий.

   - Всё, одно слово как есть... - бойко отвечает ученик, - стена стало быть, потолок, ланпа...

   - Ах, забодай тя муха! - восклицает, смеясь, дядька. - Да ты в оба глаза глядишь... Стена, потолок! - передразнивает он. - Ирод ты неестественный! Ты глаз-то прикрой... деревенщина несуразная!.. Теперь... что?.. Видишь?

   - Ничего не вижу, как есть ничего, - успокоительно заявляет он, - ни стены, ни ланпы... ни... ничего!

   - Да ты оба глаза никак закрыл? Левый закрой, правый открой... Не можешь?

   - Не могу.

   - Так я его тебе припечатаю.

   Дядька блистательно оправдывает традиционную славу находчивости русского солдата: он берёт клочок бумажки, обильно "намусоливает" её слюнями и залепляет ею глаз своего ученика.

   - Теперь ладно ли? - вопрошает он.

   - Ладно.

   - Гляди!..

   Ковалёв и Кальм присутствуют по приказанию эскадронного командира на этих учениях и неистово, сладострастно зевают. Оба мечтают о манёврах, а затем о более или менее продолжительном отпуске.

   Так-то на день они и теперь могут урываться в Москву, хотя и с большим трудом, потому что эскадронный командир "строг до чёртиков" и терпеть не может давать даже кратковременные отпуска на несколько часов, а в особенности Кальму, которого с каждым днём всё больше и больше ненавидит, и к которому при каждом удобном случае придирается.

   - Вам что? - морщится он при приближении немца.

   - Мне бы в отпуск... до вечера, ваше высокоблагородие.

   - Отпусков не даю. Никому и никогда-с. Сделайте одолжение, поезжайте, только без билета. Билета я вам не дам. А попадётесь - знать ничего не знаю, сами ответите-с...

   Тем не менее Кальм уезжает.

   Являться нужно к одиннадцати часам вечера, но он является в два ночи. Является он к вестовому ротмистра, суёт ему при всей своей скупости полтинник и говорит:

   - Я явился в одиннадцать...

   - Слушаю-с, господин юнкер.

   Но однажды он попадается ротмистру, поздно возвратившемуся в лагерь, и тот на него кричит диким голосом:

   - А-а... попались! И фестон до самого подбородка! Что за развратный вид!.. На линейку!!

   Наступает август, а вместе с ним и манёвры под Москвою. "Враги" отличаются белыми фуражками. Стычки сменяются одна другою. Днёвки - самое приятное время манёвров. Это - передышка маневрирующих войск. Подбившиеся лошади отдыхают; всё спешно исправляется, приводится в должный вид. Кавалерия располагается бивуаком, солдаты отдыхают, и между ними Завьялов, которого по приказанию ротмистра зачислили в строй.

   Улёгшись на сене, Завьялов вспоминает свою вольготную жизнь у юнкеров и вздыхает. С Катериной Семёновной и с помещиком вышел "шкандал": его вывели на свежую воду и жаловались эскадронному командиру. Кажется, вследствие этого Завьялов и перечислен в строй.

   Теперь он сидит в обществе своих товарищей и чинит прорвавшийся сапог. Солдаты смеются, рассказывают друг другу анекдоты, передают слухи, хвастаются удалью.

   - Наши-то, лихие молодцы! Налетели на белоголовых, аж земля затряслася. Смяли... Так разозлились, что будто и вправду на турка наткнулись. Полка командер ажно охрип оравши "стой!" Куды-те! Так напёрли, что сшиблись, чуть до рукопашной не дошло! Сами "посредственники" ничего поделать не могли.

   "Посредственники" - это посредники, лица, облечённые властью разрешать, выяснять и прекращать на месте всякие недоразумения между частями обеих армий, а также оценивать с военной точки зрения действия войск. Это обыкновенно офицеры генерального штаба, или так называемые "моменты".

   Строевые их не очень-то долюбливают за то, что они надоедают и всюду суются.

   Часы бьют. Время осеннее - быстро темнеет. Вдали мелькают городские огни. Где-то тренькает гитара. Костры догорают. Последние угли вспыхивают бледным умирающим пламенем. Эскадронный фельдшер поёт жестокий романс:

  

   Среди лесов дремучих

   В безмолвии идут;

   В своих руках могучих

   Товарища несут...

   Завьялов вполголоса мурлычет, не смущаясь пением фельдшера:

  

   Сусанин, Сусанин, куда нас ведёшь?

  

   Фельдшер презрительно пожимает плечами, перестраивает гитару и громким голосом, стараясь перебить Завьялова, затягивает:

  

   Блеск очей твоих прелестных

   Быстро вспыхнул и погас.

   Наступает ночь. Часы эскадронного фельдшера, верным ходом которых он не упускает случая похвастаться, указывают поздний час. У ставки старшего начальника красный флаг, установленный для её обозначения, спущен и заменяется красным фонарём. В неприятельском лагере этот фонарь синий.

   Ещё темно, и не все звёзды ушли с осеннего облачного неба, как уже раздаётся дробь барабана, звуки кавалерийской трубы, сигнальных рожков. Тревога!.. Неприятель близко. Днёвка кончается, отряд должен двинуться в путь.

   Торопливо седлают коней, слышится лязг оружия, звон шпор, крепкое русское слово.

   Фон Кальм сменяется с дневальства. Он вечный дневальный. Вид у него печальный, смущённый, грустный. Он очень похудел, мундир на нём поистрепался, и от его когда-то самодовольной фигуры уже не пахнет духами. Усы повисли, фестон исчез, плечи опустились. Ненависть эскадронного к нему растёт не по дням, а по часам и серьёзно тревожит его. Он идёт рядом с Ковалёвым, который, напротив, чувствует себя теперь прекрасно, и к которому даже суровый их эскадронный командир относится очень хорошо, и жалуется ему на свои невзгоды. Ковалёв пожимает плечами:

   - Право, не знаю, - говорит он, - что тебе посоветовать. Объяснись с ним, что ли, как-нибудь.

   - Что объясняться! Ещё под арест посадит. Конец с концом, я буду жаловаться полковнику.

   - Ну, тогда уж наверное он тебя со света сживёт.

   - Стой! - раздаётся команда ротмистра.

   Эскадрон останавливается. Стоят полчаса.

   Ротмистр горячится.

   - Это чёрт знает что такое! - говорит он одному из офицеров. - Уже девять часов с четвертью... а командир донской сотни должен был нечаянно наткнуться на нас здесь без четверти девять... Где он прохлаждается? Юнкер Кальм, - вдруг "срывается" он, - отчего ваша лошадь плохо вычищена? На три дневальства не в очередь!..

   Юнкер Кальм в душе произносит немецкое проклятие и шепчет Ковалёву:

   - Я тебе говорил, я тебе говорил...

   Вдали показывается облачко пыли. Ротмистр облегчённо вздыхает:

   - Наконец-то донцы!

   Эскадрон спешивается. Коноводы отводят лошадей. Цепь стрелков залегает в траве.

   Но вдруг раздаётся с места на место сигнал "отбой". Постепенно, разновременно стихает перестрелка. Манёвры кончаются. Кальм в душе радуется прекращению тяжёлого времени. Скоро вернутся в штаб, в свой уездный городишко, и опять начнётся сравнительно покойная жизнь, и опять потянется всё сначала по-прежнему, без малейших перемен...

  

   Источник: Светлов В. Я. Все цвета радуги. - СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. - С. 194.

   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2012 г.

   Оригинал здесь: Викитека.