Свенцицкий Валентин Павлович - Мать

   Публикуется по: Новый журнал. 2011. N 263.

  

  

   Это случилось поздно вечером.

   Ниночку привезли в автомобиле какие-то люди. В комнату внесли на руках и положили на постель. Они успокаивали Анну Григорьевну. Брали её за руки. Говорили что-то. Но Анна Григорьевна могла понять только одно: Ниночку чуть не убил за городом какой-то бродяга - случайно проезжавшие в автомобиле люди спасли её.

   В комнатку набралось много народа. Все чужие, незнакомые лица. Говорили шумно и горячо. Но Анна Григорьевна не могла встать с места и неподвижно сидела около постели.

   Наконец ушли. И в маленьких комнатках стало совсем тихо.

   Ниночка лежала несколько часов в глубоком обмороке. Когда очнулась и увидала над собой лицо бабушки, с такими жалкими, испуганными глазами и странно полуоткрытым ртом, начала плакать бессильно и тихо. Скорей закрыла глаза, не могла смотреть...

   Старушка не выдержала, обхватила руками голову своей Ниночки, припала к ней и зарыдала:

   - Деточка ты моя... Маленькая ты моя...

   Ниночка ненадолго приходила в себя, смотрела сквозь слёзы на склонившееся над ней испуганное, жалкое лицо бабушки и снова впадала в полузабытьё.

   Утром начался бред.

   Приходил доктор, старичок, худенький, лысый, в больших очках в чёрной оправе. Прописал рецепт и сказал:

   - Опасного ничего нет, больная нуждается в абсолютном покое...

   Опять в маленьких комнатах целый день толпились какие-то люди. О чём-то спрашивали Анну Григорьевну. Что-то объясняли ей...

   К вечеру, слава Богу, ушли все. И опять стало тихо-тихо.

   Ниночка лежала теперь с открытыми глазами. Взгляд её был тяжёлый и пристальный. Она часто стонала и просила пить. Анну Григорьевну не узнавала и спрашивала: "Где бабушка?"

   - Это я... Вот я, Ниночка... - задыхалась от слёз Анна Григорьевна.

   Ниночка смотрела на неё, совсем как чужая, и говорила:

   - Бабушка не должна знать... Я одна... Как-нибудь, одна.

   Она и комнаты своей не узнавала. Ей казалось, что она брошена в поле. В сырой тёмной траве... Она задыхается от ужаса и острой боли... Рябое лицо... синие мокрые губы.

   И прерывающийся голос, хрипит прямо в уши...

   И она начинала кричать и биться:

   - Унесите! унесите меня!.. Убейте... я не могу... Не могу я...

   Днём Ниночка успокаивалась. Засыпала. Несколько раз приезжал старичок в больших очках. Всё прописывал новые лекарства, покачивал головой и говорил:

   - Больная нуждается в абсолютном покое...

   Недели через две, как-то рано утром, Ниночка позвала:

   - Бабушка!

   И голос у неё был новый: тихий и ласковый.

   Анна Григорьевна подошла. Ниночка улыбнулась ей. Потянула её к себе. Поцеловала и сказала едва слышно:

   - Я буду жить... бабушка...

   И повернулась к стене, чтобы не расплакаться. Вечером пришёл доктор, остался больной очень доволен.

   - Теперь неделя покоя - и вы будете здоровы...

   Доктор оказался прав: через неделю Ниночка встала.

  

   Но выздоровление шло очень медленно...

   Ниночку нельзя было узнать: вся она стала какая-то другая. Раньше, бывало, полчаса спокойно посидеть не могла. А теперь усядется в кресло против окна и сидит так несколько часов, всё о чём-то думает. Подзовёт к себе Анну Григорьевну и молча ласкается к ней и жмётся, точно зябнет. Из дому никуда не выходит: "очень шумно, голова кружится", и потом: "через улицу переходить боюсь". Дверь заперли, и Ниночка собственноручно написала записку: "Никого не принимают". Даже звонок подвязала.

   О "том" не говорили ни слова.

   Боялись говорить. Обманывали себя - делали вид, что теперь всё кончилось и что всё страшное надо забыть. Но не могли пристально смотреть в глаза друг другу: обе понимали, что самое страшное впереди. Об нём-то и боялись думать больше всего. И в то же время его ждали каждый час, об нём только и думали.

   Анна Григорьевна говорила, что пальмы сохнуть начали и не лучше ли вынести их в сад. Говорила, что приходила соседка Александра Игнатьевна, у неё корова отелилась и она предлагает носить молоко на дом. Не снять ли у Ниночки в комнате занавески, от них душно и пыльно. Говорила о всяких мелочах, но глазами и голосом спрашивала всё о том же, сама пугаясь своего вопроса.

   И вот то, о чём так страшно было думать, случилось...

   Поздно вечером Ниночка постучалась к Анне Григорьевне:

   - Ты спишь, бабушка?

   - Нет. Ты что, Ниночка? - дрогнувшим голосом окликнула её Анна Григорьевна

   Ниночка вошла.

   Анна Григорьевна хотела встать ей навстречу, но взглянула на неё и почувствовала, что ноги холодеют и подкашиваются, как в тот первый вечер... В застывших, потемневших глазах Ниночки, в искажённом, побледневшем лице она прочла то, чего ждала с таким ужасом.

   Ниночка медленно подошла к постели. Села рядом с бабушкой, обняла её, прижалась к её лицу. И руки её, и всё тело дрожали мелкой дрожью.

   В комнатке было темно. Только в углу угасал красноватый свет лампадки; медленные тени тревожно скользили по стенам и потолку.

   С улицы доносился жуткий глухой шум, приближаясь, холодным кольцом окружая дом, - точно назойливо заглядывая в черные окна.

   Сидели долго, обнявшись, не произнося ни слова.

   Вдруг Ниночка нагнулась к уху Анны Григорьевны и заговорила быстро-быстро, шёпотом, останавливаясь, чтобы перевести дух: дрожь мешала ей и зубы стучали как в ознобе:

   - Я всё время об этом думала... только об этом и думала... Я не хотела говорить тебе... Думала, с ума сойду... Ненавижу я его... ненавижу я его!.. Я убью себя вместе с ним... Он расти во мне будет!.. Такой же, как тот... Я знаю... Я наверное знаю, что он, как тот... Все равно я задушу его... Лучше сейчас... вместе с собой... Ты прости, бабушка... Ты забудь меня... Я больше жить не могу, бабушка...

   И Ниночка в исступлении упала к ней на колени и билась головой о постель, задыхаясь от горя. Она больше не сдерживалась. Она весь ужас свой выплакать хотела.

   Анна Григорьевна крестила её и, сама не сознавая, что говорит, повторяла:

   - Грешно, Ниночка... Терпеть надо... Грешно так...

   Ниночка так ослабела, что не могла дойти до своей комнаты, осталась у бабушки. Анна Григорьевна испугалась, позвала утром старичка в больших очках.

   Он покачал головой, прописал лекарство и сказал:

   - Так совершенно невозможно: больная нуждается в покое.

   Ниночка пролежала нисколько дней. Когда ей стало лучше, Анна Григорьевна спросила:

   - Можно с тобой поговорить?

   - Можно.

   Анна Григорьевна села к ней на постель.

   - Ты только не расстраивайся, а то я лучше не буду.

   - Нет, ничего, - серьёзно сказала Ниночка.

   Бабушка не плакала и пристальным, новым для Ниночки взглядом смотрела на нее.

   - Я всё знаю, - сказала бабушка, - горе большое, верно, - только терпеть надо. Так верно Богу угодно. Ты будешь терпеть, Ниночка, до конца всё...

   Ниночка молчала.

   - Ты мне слово должна дать.

   - Пока хватит сил, буду терпеть, - тихо, но твёрдо проговорила Ниночка.

   Бабушка ушла в свою комнату и долго не возвращалась. А когда пришла, лицо её было спокойное и светлое. Морщинки разгладились. Она подошла к постели и сказала ласково:

   - Ниночка, ты, может быть, встала бы?

   - Не хочется, бабушка... да и незачем...

   - Как незачем? жить-то надо же...

   Ниночка улыбнулась.

   - Ну, что же, попробую...

   Она встала, перешла к окну, на кресло, посмотрела в сад.

   - Бабушка, листья жёлтые!.. - удивилась Ниночка.

   - Пора, сентябрь месяц.

   - Да, правда, а я и не заметила...

   Узенькие дорожки в саду были покрыты красными листьями тополя. Бледно-золотая рябина покачивалась по-осеннему, и на ней, как серебряные нити, блестела паутина.

   - Я и не заметила, - задумчиво проговорила Ниночка.

  

   Ребёнок должен был родиться в начале мая.

   Бабушка ни за что не хотела отпускать Ниночку в больницу. Там не позволят день и ночь сидеть у постели: мало ли что может случиться.

   Ниночка на всё соглашалась. На неё нашло какое-то тупое равнодушие. Всё ей было безразлично.

   В самый последний день бабушка спросила её:

   - Может быть, доктора позвать?

   Ниночка даже удивилась:

   - Доктора? Зачем это? - И поспешно прибавила: - Нет-нет, не надо...

   Ночью бабушка услыхала за стеной слабый сдавленный крик. У Ниночки начались боли, но она терпела, пока сил хватило.

   Анна Григорьевна вошла в комнату. Ниночка лежала, вытянувшись на постели, судорожно закинув назад голову. Под глазами легли тёмно-синие круги, напряжённо-застывшее лицо вытянулось, и сквозь стиснутые зубы вырывался странный, не похожий на голос Ниночки, равномерный крик.

   Пришла акушерка, суетливая, с жилистыми веснушчатыми руками. Шумно начала переставлять всё в комнате по-своему.

   Переложила Ниночку на другую кровать.

   - За доктором не надо ли? - всё спрашивала её Анна Григорьевна.

   Акушерка обиженно пожимала плечами и говорила:

   - При чём тут доктор, не понимаю.

   А крик становился всё громче, всё чаще и настойчивее. Промежутков почти не было. Только иногда, точно в забытьи, Ниночка прерывала его отрывистыми словами:

   - Трудно мне... ой... не могу я... трудно мне...

   Но скоро не стало и этих слов, начался беспрерывный, всё усиливающийся крик, даже не похожий на человеческий голос.

   Рано утром ребёнок родился. Его унесли в бабушкину комнату. Ниночка лежала как мёртвая. Глаза ввалились. Нос заострился, худые прозрачные руки упали на простыню.

   - Мальчик! - объявила акушерка.

   - Позовите бабушку, - тихо сказала Ниночка.

   Пришла Анна Григорьевна.

   - Что ты, Ниночка?

   - Принеси его ко мне... - одними губами выговорила она.

   Бабушка поняла и робко спросила:

   - Может быть, после?

   - Принеси... - повторила Ниночка.

   Анна Григорьевна ушла. Вернулась вместе с акушеркой. Но ребёнка несла сама: красненького, сморщенного, с длинными рыжеватыми волосами.

   Ниночка взглянула на него. И вдруг, неожиданно для себя, приподнялась и, точно отталкивая кого-то руками, закричала:

   - Унесите!.. Унесите его!..

   Акушерка засмеялась:

   - Все молодые мамаши так: боятся, что маленькому сделают больно.

   Она проворно выхватила его из рук бабушки и унесла.

   У ребёнка был большой рот, и Ниночке показалось, что губы у него синие, а ноздри вывернуты наружу. Лицо маленькое, сморщенное, но губы и ноздри мелькнули отчётливо, точно нарисованные.

   Когда она пришла в себя и начала вспоминать лицо ребенка, она не могла дать себе отчёта: показалось ей сходство или было на самом деле. Успокаивала себя: конечно, показалось... Я так этого боялась, вот и почудилось... Разве у ребенка могут быть такие губы...

   Бабушка стояла растерянная, испуганная. Ниночка заметила это и, не глядя на неё, сказала:

   - Мне показалось... Теперь прошло... Я больше не буду так...

   - Может быть, кормилицу лучше?

   - Нет, я сама.

   - Подумай, Ниночка.

   - Сама.

   Акушерка вернулась, услыхала, о чём говорят, и вмешалась:

   - Лучше всего самой кормить. Я не понимаю, что за охота возиться с кормилицей? И расход, и неудобства. Ребёнок слабенький, мало ли что может случиться: а потом обвиняют медицину...

   Бабушка только вздохнула. Настаивать не стала.

   Первый раз принесли его кормить вечером. Ниночка прежде, чем положить на постель, внимательно на него посмотрела...

   ...Ну, конечно, показалось!.. Рот, правда, большой, но губы тоненькие и розовые, как у всех детей... Нос широкий и ноздри какие-то странные... но у детей всегда носы бывают некрасивые...

   Бабушка положила его около груди. Когда он зацарапал ручками и прикоснулся к её телу тёплым ртом, она сжалась вся и невольно подалась назад, точно холодная волна прошла по ней. Ребёнок заплакал. Она сделала над собой усилие и придвинулась снова.

   Ниночка лежала так близко, что чувствовала всё его маленькое тельце. Одной рукой он упирался ей в грудь и глотал жадно, нетерпеливо задыхаясь.

   Закрыла глаза, чтобы ничего перед собой не видеть, ни о чём не думать.

   Грудь согрелась. Теплота медленно разливалась по всему телу. Как будто бы тело оттаивало.

   Голова кружилась и хотелось тихонько заплакать...

   ...Губы у него совсем тоненькие и розовые... Ручки худенькие... А на пальчиках уже ногти есть... Такой тёпленький, такой маленький, беспомощный...

   Он лежит так близко, что слышно, как сердце у него бьётся. Иногда даже кажется, что в груди у неё два сердца. Теперь и не узнаешь, где он. Точно прирос к ней. Он ли такой горячий, или грудь её стала такой горячей?.. Ну и хорошо. Пусть так и будет: и он, и она совсем вместе.

   Ей захотелось взглянуть на него. Но боялась пошевелиться и потревожить. Полуоткрыла глаза и посмотрела вниз, не наклоняя головы.

   Виден был кругленький затылок, сморщенный лоб и краешек пухленькой щеки.

   ...Какой же он маленький... Какой маленький!.. И какой смешной...

   - Бабушка, бабушка!.. посмотри, какой он смешной...

   Анна Григорьевна не знала, что сказать.

   - Чем смешной?

   - Разве не видишь?.. Такой маленький и такой смешной... Затылок кругленький и ручки какие!..

   Ниночка тихо смеялась и на ресницах её дрожали слезы.

   Бабушка с испугом смотрела на неё.

   - Какой маленький, какой маленький! - сквозь тихий смех повторяла Ниночка. - И, главное, чмокает как... Ты слышишь, бабушка, слышишь?..

   И вдруг она нагнулась к нему, взяла обеими руками, подняла, прижала к мокрому от слёз лицу и стала целовать, целовать, точно боясь, что у неё отнимут его.

   Бабушка окончательно растерялась и не знала, что ей делать.

   Пришла акушерка и сделала строгий выговор:

   - Так нельзя обращаться с новорожденными. Молодые матери не слушаются, а потом винят докторов и акушерок.

   Она взяла ребенка цепкими жилистыми руками и унесла его в другую комнату.

   Ниночка не спорила: ей было так хорошо, совсем хорошо...

   Поздно вечером бабушка пришла к Ниночке:

   - Ты спишь?

   - Засыпаю, бабушка.

   - Вот что, завтра надо бы крестить его.

   - Хорошо.

   - Как назовём?

   - Всё равно, бабушка, как хочешь.

   - Завтра Николай - хочешь Николаем назовем?

   - Хорошо. Пусть будет Коля... Это хорошо...

   На следующий день младенца окрестили и назвали Николаем.

  

   Коле исполнилось два года. Ниночка первый раз повела его на гулянье на "липовый" бульвар. Там была большая круглая площадка, посыпанная крупным красным песком. В тёплые, солнечные дни на неё приходили дети со всего города.

   Всю дорогу Ниночка несла его на руках. Коля умел ходить и даже бегал, смешно переваливаясь с одной ножки на другую, но очень скоро уставал и часто падал.

   Дни стояли чудесные. Ясные, золотые дни поздней осени. Ниночка чувствовала себя такой молодой. Она отвыкла и от шума, и от простора. Точно в первый раз шла по улице: таким всё ей казалось новым.

   Коля боялся. Он крепко обвил рукой её шею, не плакал, но пугливо прижимался к ней.

   До бульвара было не далеко. Прошли узенький переулок, площадь, мост через реку. Восемь лет каждый день по этой дороге ходила она в гимназию. А на бульваре каждая скамейка ей знакома... на них просиживала все "пустые" уроки с подругами... Сколько пережито было под старыми липами во время экзаменов.

   И воспоминания тоже кажутся Ниночки какими-то особенными. Ей жалко прошлого: такое оно светлое, милое, далёкое. И чужое оно ей, как будто бы всё это было с кем-то совсем другим.

   Но задумываться не хочется. Мысли несутся быстро-быстро, как светлые облака по небу. И так хорошо на сердце. Столько солнца кругом. Небо синее-синее, радостно смотреть на него.

   А вот и бульвар.

   Здесь еще прекраснее. Дорожки устланы золотыми листьями, а чёрные стволы лип на солнце кажутся вылитыми из бронзы.

   Коля перестал бояться, заглянул Ниночке в лицо и улыбнулся.

   Он говорить не умеет, всего несколько слов, и те переиначивает по-своему, так что понимает их одна Ниночка. И за недостатком слов он объясняется руками: когда ему хорошо, он хватает ее за лицо, за глаза и губы. Но теперь и руки у него заняты и потому он болтает ножками и смеётся.

   Вышли на площадку. Она, точно разноцветными астрами, усыпана ребятишками. Все скамейки заняты. Весь песок. Солнце яркое играет на голубых и красных платьицах. Шумно, но не как на улицах: нежней и тише.

   Коля перестал смеяться, снова прижался к матери.

   Обошли площадку и на самом конце нашли свободное место. Ниночка села и спустила Колю на песок. Он не отходил, осматривался кругом.

   Толстая няня погладила его по голове.

   - Ваш сыночек?

   - Мой, - ответила Ниночка.

   - Как звать?

   - Колей.

   - Говорит?

   - Нет ещё.

   Толстая няня подозвала маленькую девочку в голубом платье и сказала ей:

   - Поиграй с мальчиком. Поиграй, милая.

   Девочка бойко подошла к Коле и взяла его за руку. Коля посмотрел на Ниночку, на няню, на девочку и, смешно переваливаясь, пошел за ней.

   Ниночка никогда не видала Колю среди чужих детей. А тут сколько их! - и беленькие, и чёрненькие, и в платьицах, и в курточках, и в пёстрых, и в красных шапочках. Все они чужие ей. И только вот этот один, смешной, с голубыми лентами на шляпе, её маленький Коля... Но среди чужих он тоже кажется чужим. Или может быть, он с ней другой делается, не так смеётся, не так ходит, не так махает ручками? И какой у него большой рот - раньше она не замечала этого... И руки стали длиннее. И, когда слушает, смотрит исподлобья...

   Ниночка не может справиться с собой, заставить себя смотреть на него по-прежнему, как всегда. Тревожное, враждебное чувство подымается в ней - не к Коле, а к кому-то другому: не то к детям, которые его окружают, не то к самой себе, что она не может сладить с собой.

   Ниночка отворачивается от играющих детей и старается вслушаться в то, что говорит ей толстая нянька:

   - ...Жалованье десять рублей, рубль на чай. К празднику подарки - уж это, как везде.

   - Одна девочка? - машинально опрашивает Ниночка.

   - Одна, одна только и есть. Сама-то хворает всё. Весной в Крым ездила. Девочка со мной оставалась. Привыкла. Без меня спать не ляжет, за стол не сядет...

   - А отец? - снова спросила Ниночка.

   - В управлении служит. Инженер.

   Помолчали.

   - Ваш тоже на службе? - спросила нянька.

   Ниночка сразу не поняла вопроса.

   - Мой?.. Кто?..

   - Муж-то ваш, говорю, служит же?

   - Нет, он умер.

   И почему-то встала. Ей вдруг захотелось сейчас же найти Колю. Она посмотрела на прежнее место. Его там не было.

   - Убежали, верно, - сказала няня. И тоже стала искать глазами.

   В это время, с другой стороны круга, прямо на них бежала "тройка". Коля бежал с какими-то двумя мальчиками, оба они были старше его и тянули его за руки.

   Ниночка быстро пошла к нему навстречу. Коля засмеялся ей и хотел бежать дальше.

   - Коля! Коля! - крикнула Ниночка.

   Коля остановился, но не подходил к ней.

   - Будет. Домой пойдём.

   Коля перестал улыбаться и мотает головой.

   - Пора, пора, - говорит Ниночка и берёт его за руку.

   Коля еще сильнее мотает головой и снова хочет бежать.

   - Нельзя, Коленька, - уговаривает его Ниночка, - обедать ждут. Завтра опять придем.

   Но Коля слушать не хочет и вырывается из рук. Она наклоняется, чтобы взять его, но он упирается и отмахивается руками.

   Ниночка смотрит на него поражённая, она никогда не видала его таким.

   Коля стоит неподвижно, сжав кулачки, и смотрит на неё исподлобья тяжёлым, недетским, злым и упрямым взглядом.

   - Коленька, ты что? - невольно упавшим голосом говорит она.

   Ниночка слышит, как на соседней скамейке говорит кто-то:

   - Какой некрасивый мальчик.

   Ниночка знает, что он некрасивый. Но сейчас эта фраза почему-то особенной болью отдаётся в ней. И она смотрит на Колю почти с ужасом.

   ...Да, некрасивый. Страшно некрасивый... Урод... только глаза хорошие, добрые и тихие... Но сейчас и глаза страшные... И потом опять это сходство... Как тогда, в первый день...

   - Коля, перестань, - твёрдо говорит Ниночка, снова нагибается и берёт его на руки.

   Он не сопротивляется, но Ниночка чувствуете, что весь он какой-то чужой, холодный, враждебный. Она быстро идёт по бульвару. Ей тяжело смотреть на играющих детей. Жутко идти по шумным улицам... скорей бы дойти до дому... Скорей бы... Там этого не будете. Вот и площадь прошли. Вот и узенький переулок... Сейчас дом... Скорее бы...

   Она старается не смотреть на Колю. Она боится смотреть на него. Она знает, что снова увидит чужое, некрасивое лицо.

   ...Вот придём домой и все кончится... Мне показалось... Просто показалось, как тогда. И больше никогда не буду ходить на бульвар... Там чужие все... Пусть один растёт... Около меня...

   - Погуляли? - встречает их бабушка.

   - Да. Возьми его, - говорит Ниночка, - я устала. Я сейчас приду.

   И, не глядя на Колю и на бабушку, уходит в свою комнату.

  

   Сходство Коленьки с тем страшным лицом не "показалось" Ниночке, оно было несомненно.

   Первые годы, пока черты лица были неопределённы, это не бросалось в глаза. Но когда ему исполнилось шесть лет, Ниночка не могла уже больше обманывать себя: губы и нос были совсем такие же.

   Сходство особенно увеличивалось, когда он сердился, наклонял голову и смотрел исподлобья. А когда плакал, лицо делалось совсем другое: жалкое, маленькое и сморщенное, как у старичка.

   Здоровье было у него слабенькое. Плечи узкие. Сам худенький и немного сутулый. Только руки были большие и длинные. Он любил играть, часто смеялся и шалил, хотя в общем был послушен. Но иногда на него нападало дикое, необъяснимое упрямство. Тогда он забивался в угол, смотрел угрюмо, как пойманный зверёк, и ни просьб, ни угроз, ни уговоров не слушал.

   У него появилась подруга: маленькая девочка из соседнего дома, Катя. Кругленькая, розовенькая, всегда точно только что вымытая, с мягкими ямочками на щеках.

   Они очень подружились.

   Катя приносила с собой все свои новые игрушки. И они с Колей играли в саду на песочной дорожке.

   В мае ему исполнилось семь лет. Катя пришла поздравить его и в подарок принесла заводной поезд: локомотив и три вагончика.

   Коля смеялся, хлопал в ладоши. Они сейчас же устроили на дорожке станцию и стали играть в "железную дорогу".

   Ниночка сидела около окна и читала.

   До неё доносился звонкий смех Коли и свистки "локомотива".

   И вдруг почему-то всё смолкло. А затем неожиданно послышался плач.

   Ниночка бросилась в сад.

   На дорожке, забившись в куст сирени, сидел Коля и держал в руках "поезд". У скамейки, прижав к глазам маленькие свои кулачки, плакала навзрыд Катя.

   - Катя, миленькая, что случилось? - бросилась к ней Ниночка. Села рядом на скамейку.

   Катя долго не могла выговорить ни слова.

   - Коля, что случилось?

   Коля насупился, уставился в траву и молчал.

   Катя немного успокоилась и, тяжело переводя дух, сквозь слёзы рассказала, что она нечаянно, "совсем нечаянно" наступила ногой на вагончик "и он раздавился". А Коля ударил её по голове.

   У Ниночки всё задрожало внутри.

   - Ударил?.. Тебя?..

   - Я же нечаянно, совсем нечаянно, - повторяла Катя, снова припадая к своим кулачкам.

   Ниночка встала и подошла к Коле.

   - Дай сюда игрушку и иди в дом.

   Коля молчал.

   - Слышишь?

   Он не двигался с места. Только глубже забился в куст и угрюмо смотрел исподлобья.

   - Отдай сейчас же игрушку и иди в дом, - медленно повторила Ниночка, чувствуя, что у неё начинают трястись руки.

   Коля молчал.

   - Не пойдёшь?

   Ниночка едва владела собой. Она подошла к нему совсем близко и хотела взять игрушку сама. Но он быстро схватил смятый "поезд" и прижал к груди.

   - Отдай, слышишь... Сейчас же... Или я... - она задохнулась и не могла кончить.

   Коля совсем наклонился к земле и вцепился изо всех сил в маленькие вагончики.

   Ниночка быстро нагнулась, схватила игрушку, но он так крепко прижал её к себе, защищая всем телом, что она не могла взять её.

   - Отдай! - крикнула Ниночка и рванула вагончики из его рук.

   Он разжал руки. Завыл каким-то странным, хриплым голосом, поймал руку матери и схватился зубами за палец.

   Острая боль ударила ей в голову. Она выдернула руку и, не помня себя, ударила его смятым вагончиком по лицу.

   Коля побледнел, охнул и повалился на траву, в страшном плаче.

   Ниночка бросилась в дом. Слёзы душили её. Она упала на постель. Уткнулась в подушку - чтобы бабушка не слыхала её крика. Пролежала так больше часа, пока не утихло всё внутри.

   Потом медленно пошла в сад. Кати уже не было. На дорожке валялись исковерканные вагончики и локомотив без колёс и трубы.

   Стала искать Колю. Он сидел в углу у забора, прижавшись лбом к решётке, и тихо, жалобно плакал. Острые, худенькие плечи его подымались и маленькая голова вздрагивала. Лицо было видно с боку: морщинистое от слёз, как у старичка.

   Ниночка быстро подошла к нему, наклонилась, взяла за плечи и прижала его к себе. Он вздрогнул, заплакал сильней. Но потом быстро стал успокаиваться и спрятал голову у неё на груди.

   - Милый мой, мальчик мой, прости меня, прости меня, - повторяла Ниночка и целовала его мокрое сморщенное лицо.

   Он совсем успокоился и тихо прошептал:

   - Я больше не буду драться. Никогда не буду.

   Она понесла его на руках в дом. И всё время целовала его. Ему было щекотно. Он смеялся и зажимал ей рот руками.

   Весь день Ниночка была какая-то рассеянная. Не находила себе места. Начинала говорить и забывала кончить. Не отвечала на вопросы. Спрашивала и, не дождавшись ответа, уходила в другую комнату.

   - Что с тобой, Ниночка? - встревожилась бабушка.

   - Ничего, ничего... так... Глупости...

   Вечером Коленька уселся за круглый стол рисовать синим карандашом. Он с увлечением чертил синие фигуры.

   Ниночка тихонько села против него и стала рассматривать, совсем как постороннего.

   На лампе абажур был тёмный и на стол падал яркий круг свита, от этого вся комната казалась чёрной. Фигура Коленьки выделялась резко, точно вставленная в раму.

   Ниночка не старалась успокоить себя. Напротив, с какой-то упорной жестокостью она выискивала сходство с тем, страшным лицом. Полузакрыла глаза, чтобы мягкие, детские черты стали туманнее и чтобы резче выступало то, что особенно врезалось ей в память и было почему-то особенно ненавистно: толстые, синеватые губы и нелепо вывороченные ноздри. Она напрягала все силы, чтобы не видеть ничего остального, ничего детского, чтобы довести сходство до конца. И чем больше это ей удавалось, тем ненавистнее становился чужой некрасивый мальчик, сидевший за круглым столом, и тем холодней и упорней она продолжала его рассматривать.

   Да, чужой. Совсем чужой. Но почему-то жалко его... До ноющей, почти физической боли в груди. Как будто бы родной, близкий, любимый каким-то чудом превращён в ненавистного урода... И вид его вызывает отвращение и ужас, но память о том, каким он был раньше, продолжает по-прежнему жить и мало-помалу переходить в скрытую, томительную жалость.

   "Люблю ли я его?" - спрашивала себя Ниночка, не сводя глаз с ярко освещенного лица Коленьки, и что-то нужное, радостное подымалось в ней в ответ.

   Это её мальчик. Её маленький Коленька, у которого такой смешной, круглый затылок, слабенькие, худенькие плечи, который так застенчиво, так робко иногда ласкается к ней, прячет лицо своё на её груди... Как же она может не любить его?.. Конечно, любит... Но не может же, не может она любить его... Не может любить лица его... И какой он страшный, когда угрюмо наклонит голову и смотрит исподлобья...

   ...Не люблю я его... Не могу... не хочу я его любить...

   Коленька устал. Ему захотелось спать. Он подошёл прощаться.

   - Я спать хочу, мамочка.

   И потянулся к ней поцеловаться.

   Ниночка быстро взяла его за плечо, отстранила и торопливо сказала:

   - Ну, ступай, ступай. Я сейчас.

   Коля удивленно посмотрел на неё: почему она не хочет его поцеловать? Значить, всё ещё сердится. И он тихонько придвинулся к ней и сказал, не сводя с неё глаз:

   - Мамочка, я больше никогда не буду.

   - Нет-нет, я не о том, - смущённо проговорила Ниночка, точно пойманная на чём-то нехорошем.

   И, быстро нагнувшись, поцеловала его в лоб. Встала и повела укладывать спать. Она раздела его, положила в маленькую кроватку с решёткой. Покрыла мягким одеялом. Зажгла лампадку, чтобы в комнате не было темно. А внутри всё время стучала одна мысль: "Не люблю я его, не люблю я его..."

   И чем настойчивее она это повторяла, - тем безнадёжней и тоскливей становилось на душе. Точно почва из-под ног ускользала. И становилось так пусто, ненужно всё.

   Ниночка пошла к бабушке.

   Анна Григорьевна не спала, и даже как будто бы ждала её.

   - Что ты, Ниночка, такая измученная сегодня?

   Ниночка помолчала, ничего не ответила. И вдруг сказала:

   - Я Колю сегодня ударила.

   - Колю? Ударила? За что?

   - Катя у него игрушку сломала - он её по голове ударил. Я ему смятый вагончик... в лицо бросила...

   Бабушка молчала. В глазах у неё появилось то жалкое выражение ужаса, которое Ниночка не могла спокойно видеть. Ниночка почувствовала это и уставилась в пол.

   - Это страшно гадко и подло, - продолжала она, - но я знаю, что буду бить его. Я знаю, что буду. Когда он такой, я себя не помню. Сумасшедшая делаюсь. Сегодня я в первый раз его ударила - но теперь знаю, что буду бить.

   - Что ты, Ниночка, что ты?..

   Бабушка сказала это, точно защищаясь, точно замахнулись на нее.

   И разом исчезло у Ниночки холодное оцепенение, в котором она находилась весь вечер. Силы оставили её, как будто сейчас только она поняла весь ужас свой, всю безысходность своей жизни,

   - Ненавижу я его... И жалею, и ненавижу... Я не знаю, как объяснить тебе... Лицо его ненавижу... Он такой же... как тот... Чем больше растёт, тем больше,,. Я... Бабушка, милая, разве я не знаю, что подло бить. Я себе стала гадкой сегодня... Сама себе простить не могу... Мне самой страшно... За себя страшно... Семь лет заставляла себя любить, забыть всё. Полюбить всем сердцем... Как ребёнка своего... И не могу. Никогда не смогу... Я измучилась, бабушка... Такая пытка, такая пытка... Я с ума сойду... Господи, уехать бы куда-нибудь. Убежать бы куда-нибудь... - как стон вырвалось у Ниночки.

   Каждое слово её пригибало бабушку к земле. Как ей помочь? Чем ей помочь?

   - Терпеть надо, Ниночка, - когда-нибудь кончится. Не всё так... Хорошо когда-нибудь будет, - говорила она первые попавшиеся слова.

   За стеной послышался голос Коли:

   - Мама, мамочка...

   - Пойди к нему, - сказала Ниночка, - я не могу.

   Бабушка ушла и скоро вернулась.

   - Что он? - спросила Ниночка.

   - Ничего, во сне.

   Ниночка встала,

   - Я пойду.

   - Как же теперь будет? - сказала бабушка.

   - Не знаю.

   - Может быть, правда, уехать тебе?

   - Совсем? - серьёзно спросила Ниночка и пристально посмотрела в глаза бабушке.

   - Отдохнуть уехать, - торопливо сказала Анна Григорьевна.

   Ниночка покачала головой.

   - Нет, тут надо как-нибудь иначе. Надо как-нибудь по-другому.

   - Как же? - с тревогой спросила бабушка.

   - Не знаю. Сейчас ещё не знаю.

   - Она ушла, снова холодная, застывшая, как раньше.

  

   На следующий день Коля захворал.

   Утром у него болела голова и грудь. Он сразу так ослаб, что с трудом встал с постели. К вечеру начался кашель и сильный жар.

   Доктор, который когда-то лечил Ниночку, нашёл у него воспаление лёгких. Прописал лекарство и сказал:

   - Болезнь серьезная, ребёнку нужен абсолютный покой.

   Ниночка провожала его до прихожей. Когда он оделся и взялся за ручку двери, она остановила его:

   - Доктор, отчего захворал мой сын?

   Доктор поднял брови и пожал плечами:

   - По всей вероятности, простуда.

   - Вчера он сидел в саду на сырой земле больше часа и плакал; мог он захворать от этого?

   - Разумеется, мог. - И прибавил: - Тревожиться особенно нечего: прежде всего нужен покой.

   Доктор ушел. Ниночка заперла за ним дверь. И долго стояла в прихожей, - смотрела на улицу. Ночь была тёмная и туманная. Фонари расплывались в стёклах тусклыми пятнами, и мелкими искорками отражались в запотелых окнах.

   ...Сыро теперь на улице и земля холодная... Ранней весной всегда земля холодная...

   У ней плечи вздрогнули, точно и их коснулась холодная сырость.

   "Я себя обманываю, - не хочу думать о главном. Коля из-за меня простудился. Если он умрёт, я буду виновата".

   Ниночка мысленно отчеканивала каждое слово, точно гвозди в себя вбивала.

   И сама удивлялась: совсем не больно! - Ну, я виновата, и пусть... Неужели до такой степени всё безразлично?

   И не жалко, и не страшно. Только сильнее плечи вздрагивают от холода и неприятно смотр