Сургучёв Илья Дмитриевич - Английские духи

пудры...

   Она осмотрела футляр, вынула флакон, подумала и вдруг сказала:

   - Эти духи я согласна взять в уплату за счет.

   Я ответил:

   - Но, сударыня...

   Она быстро спросила:

   - Что?

   Глаза ее сделались ласковыми, мягкими, словно прошли облака, грозившие молнией.

   - Посадите меня, - ответил я, - в тюрьму, кормите селедкой и не давайте пить, но эти духи получит только моя милая.

   - Хороша ваша милая? - последовал вопрос, и мне показалось, что грудь ее поднялась выше...

   - О! Очень хороша! - сказал я с восторгом и уже приготовился рассказать о своей милой, подумав: почему не рассказать этой женщине, если порою я рассказываю о ней своему стулу? - но замолчал, так как увидел, что события начинают изменяться. Она поднялась со стула и стала у правой стороны стола, - и я близко, почти около себя, видел стройный стан и прекрасную, гибкую, из теплого мрамора выточенную шею. И образ милой в первый раз исчез за какой-то внезапно в глазах мелькнувшей черной стеною...

   - Вы часто целовали ее? - Спросила она, и голос ее зазвучал глуше: пропали серебристые ноты, интонации стали ровнее; это показалось мне очень красивым.

   И опять стали ясными и близкими воскресшие темные, почти черные глаза, которые я так часто целовал, которые теперь остались там, далеко, в России.

   - Да, - ответил я, стараясь не выйти из делового тона, - я часто целую свою милую.

   Она вздумала поднять выше оконную штору, для этого ей пришлось задеть меня на мгновенье плечом, и опять зарябило в глазах, и во второй раз милый образ исчез, как в высокой, неожиданно всплеснувшей волне.

   - Она любит вас?

   - Мне так кажется, сударыня.

   - Она часто пишет вам?

   - Жаловаться не могу, сударыня.

   Она стояла, опершись на подоконник, облитая светом, - прекрасная, расспрашивающая о любви Катерина Корнаро...

   Подумала о чем-то, медленно провела рукою по волосам, и от этого неосторожного движения снова отделился и упал на лоб непокорный локон, - и странно: оттого, что он упал на лоб, она вдруг стала похожа на девушку, совсем молодую, еще не невесту.

   - У нее мягкие волосы?

   Я помедлил с ответом, - не мог оторвать глаз от ее волос; видел летний свет, как золотая кровь в жилах, ясной полосой переливается он в их золоте.

   Я ответил:

   - Да, сударыня.

   - У нее прекрасные глаза?

   И, отражаясь черными лучами ресниц, ровно, с улыбкой на дне, смотрели на меня две голубых глубины.

   - Да, сударыня.

   - У нее красивые руки?

   И я видел только ее пальцы, словно они одни только и существовали на свете: как живые браслеты, они обвили флакон с английскими духами... Я знал, что она пробует, как алмаз - на огне, свою силу; я знал, что эти духи нужны, быть может, для того, кто вчера так небрежно поклонился ей, и все-таки радостно дрожащим голосом ответил:

   - Да, сударыня.

   Она уже понимала, она уже праздновала новую, такую легкую игрушку-победу: вдруг улыбнулась, опять помолчала и тихо, заранее зная ответ, лукаво спросила:

   - А какого цвета глаза вашей милой?

   Я почувствовал, что еще мгновение, и я стану Иудой. Я почувствовал, что могу сказать только одно. Быстро, вереницей пробежал в уме ряд колебаний и сомнений, упреков и укоров. На душе стало смутно и весело. Было чего-то жаль, и в то же время радость явно колыхалась под сердцем. Каким-то занавесом, густым, непрозрачным начал заслоняться черноокий образ той, которой я покупал в Лондоне духи, - и я соврал:

   - Синего, сударыня.

   Еще тише, уже ласково и приветливо улыбнувшись, они спросила:

   - А ресницы?

   Я подумал: "Господи! Какое счастье, что пришлось соврать один только раз" - и опять ответил:

   - Черные, сударыня...

   И после паузы, снова слегла задохнувшись, спросил ровный, без серебристых нот, тайно торжествующий, голос:

   - Так вы не хотите, чтобы я взяла эти духи?

   Я помолчал, склонил голову и покорно ответил:

   - Хочу, сударыня.

   И снова спросил тихий голос:

   - А кому вы должны были отдать их?

   - Только своей милой, сударыня.

   И еще тише и ближе спрашивал участливый голос:

   - А кому вы отдали их?

   - Своей милой.

   И еще тише и ближе спросил участливый голос:

   - А кому вы отдали? - мягко, матерински и ласково и укоряюще спрашивала она, и я вдруг почувствовал, что совершилось что-то серьезное, большое, что есть в тоне этого вопроса какой-то надрыв, страдание, - глубокое, давнее, и когда ч, почему-то опустивший глаза, снова поднял их на нее, то увидел: стоит передо мной Катерина Корнаро, Прекраснейшее из прекрасных созданий Тициана, - стоит опустошенная душа, кого-то любящая или любившая, - любившая, быть может, мучительно, безответно, страдая... И запали далеко прекрасные глаза, и свет их померк, словно осенние тучи поползли по солнцу, - и даже золотистые полосы, казалось, потускнели и перестали ласкать шелковые косы...

   Где действующие лица?

   Муж ли, уехавший в Страсбург за горохом?

   Этот ли молодец, вчера так небрежно расправлявший пальцами кольца кудрей?

   Или еще кто? Живущий здесь, в этом городишке, или, может быть, - в Страсбурге?

   Кто же отрекся от нее так скоро и охотно, как я отрекся от своей милой, далекой, далекой, живущей там, на западе Черного моря?

   "Кто? Где? Когда? Почему?" - мелькали вопросы...

   А она ласковым, мягким движением отдавала мне флакон в красном футляре и говорила:

   - Передайте духи вашей милой... Любите, берегите... Чаще целуйте...

   - Позвольте! - лепетал я. - А долг? А пятнадцать марок?

   - Вы опоздаете на поезд, - вдруг прежним, сухим хозяйским тоном снова начала она.

   В контору входил метрдотель, - и живое любопытство было написано на его лице.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Через двадцать минут я ехал в Зингер, - ехали со мной какие-то люди, читали газеты, ели шоколад... И только тогда, когда я уже приехал в Зингер и носильщик понес мои вещи в другой поезд, - только тогда я вспомнил:

   - А где же Черный лес? Где странные обычаи? Неужели же я уже проехал шварцвальдскую железную дорогу - это чудо инженерного искусства?...

   А на другой день, переночевав в Милане, я в семь часов утра уже летел на почту переводить деньги в Оффенбург. Миланская почта открывается ровно в десять часов!

   Этого указания, к сожалению, нет в путеводителе Филиппова.