Старицкий Михаил Петрович - Вареники

 
Михаил Петрович Старицкий

  

   Вареники

  Оригинал здесь: Книжная полка Лукьяна Поворотова.

  Был конец февраля. Село Качки, занесенное снегом, оттаивало понемногу под дыханием мягкого южного ветра. С соломенных крыш, одетых в остеклившуюся белую броню, сбегала по сосулькам вода. По небу неслись светло-желтоватые клочья, в сыром воздухе уже пахло весной.

  За селом, возле водяной мельницы, стояло несколько подвод. Из мельницы доносился крупный разговор с перебранками. Двое односельчан, один в сивой шапке, а другой в картузе, сидели равнодушно на завалинке и, смакуя коротенькие трубочки, молча следили, как из проруба вырывалась с шумом пенистая вода и медленно вращала колесо, дробясь на противоположном конце его в целый дождь радужных сверкающих капель.

  У самой двери, облокотясь о косяк, стояла, подперши рукой голову, не молодая уже, но сохранившая остатки прежней красоты женщина. Нужда и горе положили на лице ее печать какой-то пришибленной и тупой покорности.

  Появился хозяин мельницы, Шлема, в длинном сюртуке, припудренный сильно мукой, и, почесав азартно бороду, крикнул по направлению к подводам:

  - Пане сотский, несите ваши мешки!

  - А когда же дождусь я? - робко запротестовала женщина. - Ведь и то, почитай, с утра стою, а у меня в хате деток четверо, сирот; некому-то и присмотреть за ними.

  - Что же ты, баба, хочешь, чтобы я ради тебя пропустил старшину или сотского?

  - Да у меня ж только полмешочка пшеницы да гречки полмерочки, духом бы смололи.

  - Духом? - прижмурил правый глаз жид. - Какая ты разумная! А после твоей гречки чисть камень? Сказано - баба! Не понимает, что такое гречка, а что начальство!!

  Сотский в это время взвалил на плечи два огромных мешка, и, влезая в двери, оттолкнул бедную женщину.

  Она отошла на дорогу и остановилась среди лужи, погрузив в воду свои босые, потрескавшиеся красные ноги.

  Стоит Софрониха в воде и не чувствует ее резкого, жгучего холода, а в голове у нее мелькает, как детки просили маму поскорее вернуться, как она обещала им к обеду сварить гречаные вареники. А вот и обед прошел, и полудник, а они, голодные, сидят в нетопленой хате да ждут... Хотя бы им, борони боже, не приключилось какой беды!

  - Намерзнется Софрониха, - заметила сивая шапка с завалинки, - особенно если простоит до вечера.

  - Одубеет, - лаконически ответил картуз.

  - Звисно - вдова, - философски закончила шапка, сплюнувши в сторону и передвинувши люльку во рту.

  В это время из переулка раздалось шлепанье конских копыт и на саночках выехал прямо на вдову сам старшина. Она посторонилась, но старшина все-таки счел долгом выругаться.

  - Ишь, стоит на дороге, - не видишь разве начальства?

  - Выбачайте, - извинялась, низко кланяясь, вдова.

  - Чего стоишь? Зачем пришла? - допытывался старшина, поворачивая к мельнице лошадь.

  - Да принесла на помол полмешочка пшеницы да полмерочки гречки, - докладывала Софрониха, шагая за санками старшины.

  - Гречки? - изумился последний, вытаращивая на нее глаза. - Да где бы ты могла раздобыть гречки? В прошлом году она вся на пне погорела.

  - У меня, пане голова, еще позаторишняя осталась, - улыбнулась самодовольно вдова, - славная гречка, сухая, зерно в зерно, деткам берегла на масляницу, вареничками гречаными побаловать.

  - Скажите на милость, какие нежности! - осклабился старшина. - Да у меня самого, на что уж начальство, а и то таких вареников не будет: негде гречаного борошна достать, хоть село запали!

  Он встал, почесал с досадой за ухом и начал привязывать к плетню лошадь. Мужики, завидя его, с завалинки поднялись и пошли в мельницу.

  - Так, так! - продолжал ворчать старшина. - А гречаные вареники - это первая вещь на свете, после горилки, конечно, - поправился он и пошел было к мельнице, но потом вдруг остановился.

  - А подойди-ка сюда, подойди, - поманил он вдову. - Покажи твою гречку.

  Покачиваясь почтительно, подошла Софрониха к завалинке, взяла небольшой мешочек и поднесла к старшине; тот вынул из него горсть гречихи, пересыпал зерно с руки на руку, понюхал его, а потом еще ткнул носом в самый мешочек, чихнул, утерся рукавом и одобрительно кивнул головой.

  - Хорошая гречка, добрая гречка! И кто б мог подумать? Все беднится, беднится, а какую гречку приберегла.

  - Для деток, - оправдывалась как бы виноватая в чем вдова.

  - Для деток? Придбать их постаралась, а для податей небось грошей не придбала? - все грознее допрашивал старшина. - Недоимка, почитай, не только за этот год, а и за тот?

  - Что же мне делать самой, да еще без надела? - дрожащим голосом испуганно взмолилась Софрониха. - Дело вдовье, только бог да я...

  - Знаем мы вашу братию: как только приструнь, так зараз до бога, а отвернись, так с чертом под руку. Ишь, туда же! Гречаные вареники! - уже совсем свирепел старшина. - Да постой, постой! - вспомнил он. - Ты ведь у меня прошлою весною позычила четверть овса и две меры гороху, а отдать и не думаешь?

  - Простите, пане голова, недород... чужая земелька... сами знаете, не вернулось и зерно... - уже плакала вдова, поминутно утирая нос. - Я бы всею душою... только что я с детками?

  - Да хоть бы честь знала, поклонилась бы подарочком, каким...

  - Где же мне, пане, достать? - простонала Софрониха.

  - Где? Захотела б - нашла. Да вот, - спохватился он, - хоч бы этой гречкой поклонилась начальству, так и оно б тэе... Да что я? След-таки этот мешочек взять за процент, - и старшина положил на него свою властную руку.

  - Воля ваша! - упавшим голосом всхлипывала вдова. - Детки только, ждут все...

  - Пустое! - решил голова, хотя у него заскребло что-то на сердце. - Они и пшеничным вареникам будут рады.

  Уже в сумерки возвратился старшина в свою хату и весело окликнул жену:

  - Жинко! А угадай, что я тебе привез?

  - Ну, так что ж? - сконфузилась жена. - Я и в думку не возьму, что бы?.. Разве, может быть, доброе намисто, что я торговала у дьячихи?

  - Тьфу! - даже плюнул старшина.- Ей про образа, а она все про лубья.

  - Так не знаю, что бы могло тебя так обрадовать? Уж не люлька ли какая, чтобы табачищем чадить по хате?

  - Нет, не люлька, а вот что! - и старшина торжественно поставил на лавку мешочек с мукой.

  - Борошно? - презрительно улыбнулась жена. - Эка невидаль!

  - Борошно! Да какое только? - развязывал зубами затянутый узлом снурок старшина. - Гречаное, взгляни-ка! - и он внушительно поднес ей кулек.

  - Гре-ча-ное? Откуда взял? - изумилась теперь и жена.

  - Откуда? Отнял у Софронихи за проценты, и баста: ей это баловство лишнее, а у нас вот на масляницу вареники важные будут.

  - Уж на что лучше, как гречаные вареники: сыр у меня есть свежий, только что оттопленный, масло хорошее, да и сметана - хоч ножом режь.

  Старшина только чмокал и глотал слюни, поглаживая руками уже заметно округленное брюхо.

  - Знаешь что, жиночко моя любая, уж я тебе и гостинца за это куплю: навари ты этих вареников полную макитру, чтобы их и на вечер, и на ночь, и на завтра хватило.

  - Добре, добре! - засуетилась и жена, любившая тоже покушать, а главное заинтересованная подарком. - Я сейчас с наймичкой и примусь.

  - Только знаешь, любко, не меси очень круто тесто, а так, чтобы вроде лемишков, - смаковал старик, - да в сыр яичек вбей, да разотри хорошенько, посоли по вкусу; а с горшка на сковородку, подрумянь, а потом в масло, в сметану и ложкою... Эх, важно! - обнял жену он игриво. - А я бегом к Шлеме, да возьму доброй, неразведенной горилки; а наливка у тебя припасена, вот мы и начнем масляницу. Да, вот еще что, - остановился он у дверей, - как думаешь, не пригласить ли и кума?

  - Ну его! - махнула рукою жена. - Он все полопает, утроба.

  - И то правда, - согласился супруг, - наперво сами всласть наедимся, а потом уж и гостям...

  А Софрониха добрела до своей хаты с заплаканными, распухшими глазами, усталая и голодная; она со стоном опустилась на лавку, сбросив с плеч мешок пшеничной муки. В нетопленой хате было холодно и сыро. Дети, укрывшись рядном и кожухом, сидели за печкой; много было пролито без матери слез, но голод да холод укачали младших, и они заснули, а старшие, мальчик и девочка, притаились со страху. Завидев мать, они бросились к ней с радостью:

  - Мамо, мамо! Нам хочется есть! Чи будут гречаные вареники?

  - Нет, мои детки, - обнимала и ласкала их мать, - гречаного борошна нема.

  - Как нема? - вскрикнул старший мальчишка. - Ведь вы понесли гречку?

  - Понесла, да старшина отнял... Бог с ним!

  Дети подняли плач, а Софрониха, вместо того чтоб утешать их, и сама расплакалась:

  - Беззащитные мы; кто не захочет, тот лишь не обидит! Только, деточки мои, кветики милые, все от бога, все от его ласки. Нет у вас другого защитника... Молитесь ему единому... - крестилась она, шепча какую-то бессвязную, но горячую молитву и прижимая к груди своих сирот.

  Прошло несколько тяжелых минут; наконец вдова Софрониха встала и бодро подошла к печи.

  - Годи, детки! Не такое еще это горе, чтобы так побиваться: вместо вареников я вам зараз нажарю млынцив. У меня масло есть, заробила, а яичек нам рябушка снесла, вот и у нас будет праздник.

  Коротко детское горе. Материнское слово сразу прогнало его и осветило их личики радостью.

  - Млынци! Млынци! - забили они в ладоши и начали помогать матери.

  Вскоре запылал в печке огонь, и мрачная хата улыбнулась, оживившись светлыми пятнами.

  Когда возвратился старшина с двумя сулеями в руках, то в его хате уже носился приятный запах поджаренного гречаного теста. Наймичка кидала со сковороды в огромную миску вареники, перекладывала их кусками свежего масла и, покрывши другой миской, усердно трясла, а жена старшины снимала с нескольких глечиков белую да густую сметану.

  - А на Петра, - отозвалась жена, - мандрыки, на Семена - шулики, на Столпника - стовпци, на Варвару...

  - Стой, жинко! - перебил старшина. - Всего милосердия божьего не сочтешь, а лучше вот что: внеси-ка к горилке, к первым чаркам, шаткованой капусты и огурчиков, годится при встрече с масляной напомнить ей и о великом посте, чтобы не очень чванилась, да не забудь и наливки вточить.

  Когда все было принесено и наймичка, покрывши стол белой скатертью, поставила на нем три пляшки, три тарелки, миску кислой капусты и миску соленых огурцов с кавунами, тогда старшина, помазавши оливою чуб, залез, кряхтя, в почетный угол, под образа, а против него поместилась и дородная супруга, уже принарядившаяся в красную с зелеными усиками корсетку и в глазетовый блестящий очипок.

  - Ну, Палажко, - обратился старшина к наймичке, несколько рябоватой, но здоровенной девке, - садись и ты за стол, на то свято.

  Палажка поклонилась низко и уселась почтительно при конце.

  - А теперь, - налил чарки хозяин, - боже, благослови, поздравляю с масляницей, дай господь и на тот год ее дождать, и чтобы все християне по всему свету встречали ее за чаркой да за варениками.

  Все пожелали того же самого и выпили. Старшина посмаковал капустой, похвалил огурцы и кавуны. Хозяйка отдала в этом честь своей наймичке. Выпили еще по другой и по третьей, и за здоровье хозяина, и хозяйки, и даже за наймичку, причем старшина как-то особенно крякнул.

  - Ну, теперь подавай, Палажко, вареники, торжественно произнес он, расстегивая жупан, - пора и им, голубчикам, честь воздать.

  Наймичка поставила на стол дымящуюся соблазнительным паром макитру, где в растопленной золотой влаге плавали сероватые подрумяненные с боков вареники.

  Старшина пододвинул к себе макитру, полюбовался содержимым и, положив в миску белой дрожащей сметаны, стал погружать в нее вареники, приговаривая выученную от бурсака виршу:

  

  

  Вареники, вареники!

  

  

  Вареники ви мученики:

  

  

  В окроп³ кип³ли,

  

  

  Тяжку муку терп³ли,

  

  

  Оч³ маслом позаливан³,

  

  

  Боки сиром позатикан³...

  

  

  Чим же вас величати?

  

  

  Х³ба в сметану вмочати!

  Закончил старшина и, опрокинувши шестую чарку, послал в рот целого вареника.

  Смакуя и чавкая, старшина только мычал одобрительно и в промежутках между глотками произносил, давясь, едва внятно: "Добри вареники, настоящие". Дальше, впрочем, за недосугом и эти короткие восклицания прекратились.

  Жена глотала вареники тоже усердно, но с некоторыми передышками, обращаясь изредка то к мужу, то к наймичке:

  - Пухкие вышли. Вот положишь в рот, трошки придавишь, и сразу тебе расплываются, так и тают... так и тают... и сыр хороший, аж рыпит... Борошно хорошее попалось: и сухое, и белое; такой гречаной муки давно не видывала!

  Миска быстро опорожнилась, на дне только плавало два-три вареника. Наймичка подала новую макитру.

  - Только ты, голубь сизый, не жри без толку, - предупреждала супруга, - а переливай наливочкой, так оно легче пойдет...

  Несколько медленнее, с большими паузами для наливки, и вторая макитра опросталась.

  Старшина еле дышал, сильно качался и два раза угодил чубом в самую миску с сметаной. Жена уже не обращала на него никакого внимания, а рассказывала, пошатываясь, наймичке смелые анекдоты, от которых последняя хохотала до упаду. Дошло до того, что хозяйка, обнявши Палажку, вскрикнула:

  - Эх, отчего у тебя усов нет?

  Наконец старшина, ударившись порядочно лбом, промычал: "Спать!" - и тем прекратил пиршество.

  Лег старшина, да не легче от этого стало. В голову молотами стучит, а на груди пудовики лежат, дышать трудно.

  Храпит старшина, онемели руки и ноги, да крикнуть сил нет, что-то сдавило за горло, а очи раскрыты широко.

  И видит он, как в темной хате месяц играет на глиняном полу, как от этого блеска сгущается в углах мрак и принимает странные формы; и слышит он, что далеко что-то воет и стонет, что от этого стона дыхание у него становится невыносимо тяжелым, так что жизнь улетает. Мороз пробежал по спине старшины, и холодный пот на лбу выступил: он хотел крикнуть, но ужас сковал его голос.

  Безвладно лежит старшина, устремив в угол неподвижные очи, а в углах уже волнуется не мрак, а темнеют какие-то силуэты, словно католические монахи, закутанные сверху донизу в серые мантии с насунутыми на головы капюшонами; хочет старшина сомкнуть глаза, но не слушаются веки, а раскрываются еще шире.

  А месяц светит все ярче да ярче; пятна от его света горят на полу каким-то фосфорическим блеском и наполняют всю хату светящимися зеленоватыми волнами. Монахи в углах шевелятся, делаются серые, принимая форму треугольных мешков. Всматривается старшина - нет, это не мешки, не монахи, а огромные вареники, да, гречаные вареники!.. Они уже злобно глядят на него залитыми сметаной очами, оскаливши белые, сырные зубы... Вот они встали и шипят, словно на сковородке, только шепот их мрачный, зловещий, от этого шепота цепенеет мозг, сжимается сердце, и чует старшина всем существом, что изрекается над ним приговор, приговор смертный...

  Стоны и плач раздаются уже близко, под окнами... А воздуху становится в хате все меньше да меньше; дышать нечем, с страшным усилием едва уже подымается грудь. В соседней комнате молотками сколачивают гроб; протяжный похоронный звон врывается в окна: от него шатаются рамы и гнутся стекла...

  А вареники в серых мантиях медленно приближаются к неподвижному старшине, и видит он, что нет у них ни милосердия, ни пощады.

  - Смерть тебе! Смерть грабителю! - шипят вареники-судьи. - Давите его, братья, пока из этого хищника не выйдет душа!

  Застонал старшина, но уже и стон не вылетел из окоченевшей груди, а остановился в сдавленном горле. А вареники у его изголовья шепчут надгробные речи:

  - Натешился ты, налопался на этом свете, да не своим добром, нажитым честным трудом, а чужим, накраденным тобою, награбленным; с чужого, кровавого поту ты себе брюхо припас и жену свою раскормил, распоил... Куда ни глянь - все твое богатство смочено сиротскими да вдовьими слезами, и нет за них прощенья у бога...

  - Нет, нет! - повторило эхо.

  Раздался дикий хохот, и вздрогнула от него хата; полетели стекла из окон на землю... Яркий месячный свет помрачился уродливыми, страшными тенями... Холодный ужас остановил в жилах старшины кровь.

  А вареники продолжают мрачно:

  - Что ты сделал с Софронихою? Когда скоропостижно умер ее муж, ты, вместо того чтобы поддержать вдову, отобрал у нее надел и отдал его за взятку своему куму, а вдову начал жать за недоимки. К кому перешли и овцы ее, и волы, и коровы - к тебе, да еще задарма! У тебя и без того были коровы, а у нее детки-сироты остались без молока, на сухом хлебе. Берегла она для них хоть гречневой мучицы на масляную, а ты и последнее лакомство у детей ее отнял, поласился на сиротские крохи... Так вот слезы-то их и прожгут твою душу и потянут ее в самое пекло!

  - В пекло! В пекло! - загоготали чудовища и начали по старшине выплясывать адского гопака.

  Умирающий собрал последние силы, крикнул ужасным, отчаянным воплем и... проснулся.

  В хате было все мирно; месяц заглядывал в окна... но перед глазами старшины еще реяли страшные образы и в ушах его стоял сатанинский хохот.

  Схватился он с постели, перекрестился перед образом, утер рукавом холодный пот и выступившие на глазах слезы да и стал торопливо одеваться.

  - Жинко! Палажко! - растолкал он и супругу, и наймичку. - Вставайте живо! Разведите сейчас мне в печке огонь и разогрейте макитру с варениками!

  - Что ты? Очумел? - начала было протестовать сонная жинка, но муж на нее так притопнул, что она сразу вскочила и стала помогать наймичке.

  А старшина, надевши кожух и шапку, пошел быстро к Софронихе. Перепугалась страшно вдова, думая, что воры к ломятся в сени, а, услыхав голос старшины, еще пуще того затряслась.

  - Не бойся, Софрониха, отвори! Я с добром к тебе, а не с лихом, - успокоил ее старшина и вошел в хату, освещенную уже трепещущим светом каганца.

  Недавно здесь кутил он с покойным Софроном, и тепло было, и всякого добра полно, а теперь в хате ютилась промозглая сырость и дырьями да заплатами смотрела бедность с углов.

  - Прости меня, Софрониха, - поклонился низко старшина, - виноват я перед тобой, согрешил, нечистый попутал алчностью! И надел у тебя отобрал я не по правде, не по закону, и худобу твою перевел, и на последний сиротский кусок поласился... Так прости ты мне и пробач милосердно, несчастная вдова, а то моей душе несказанно тяжко.

  Большими глазами смотрела на него ошеломленная Софрониха, а сама все кланялась низко; слезы у нее беззвучно лились из очей и уста шептали:

  - Бог простит, бог простит!

  - Надел я тебе поверну, вот перед угодником Николаем клянусь, поверну на первой же сходке, - глотая слезы, дрожащим голосом продолжал старшина, - корову свою возьми и сейчас, без гроша отдаю: я и без того попользовался...

  - Благодетель наш, батько родный! - повалилась в ноги вдова, громко рыдая. - Пусть за это милосердный бог... и на том... и на этом свете.

  - Мне у тебя нужно валяться в ногах, а не тебе! - поднял ее старшина.

  Но Софрониха под наплывом нежданной радости бросилась к печи, разбудила своих детей и поволокла их до начальства.

  - Детки! Целуйте руки и ноги нашему пану голове, нашему батьку! Бог через него нам счастье послал!

  - Нет, вот что, - гладил их по головкам растроганный старшина, - зараз одевайтесь и идем со мною в мою хату: я у тебя отнял ихнее гречаное борошно, так вот, чтобы они ели у меня целую масляницу и вареники, и млынци, и всякие ласощи.

  Живо собрала вдова деток, и все отправились к старшине да и начали весело вместе и вареники есть, и запивать их всякою всячиною; вареники легко и игриво, как по маслу, отправлялись в желудки, разливая на лицах потребителей добродушие и довольство.

  Светлое, сверкающее утро заглянуло в маленькие окна начальничьей хаты и застало масляничный пир в самом разгаре. Развеселившийся не в меру хозяин, разгоряченный напитками, танцевал с бабами по хате, обнимал их и просил умилительно:

  - Жинко! Софронихо! Палажко!.. Потешьте меня, голубочки, потешьте, зозулечки, повезите на санках вашего старшину по селу... ведь теперь масляница!..

  Бабы охотно исполнили просьбу господаря, запряглись тройкою в сани и покатили по селу свое начальство; с визгом и хохотом побежали за санками дети, а счастливый старшина только покрикивал:

  - Гей! Набок! Прибавь ходу! Пристяжные; не затягивай!.. _______________________________________________________________________________

Комментарии

  1. Намисто - монисто.

  2. Мандрыки - род блинов. Шулики - род сырников. Стовпци - гречневые пышки.

  Подготовка текста - Лукьян Поворотов _______________________________________________________________________________