Станюкович Константин Михайлович - Беглец

о него Якушка, - и жизни правильной... Ему бы не матросом быть...

   - А кем? - спрашивал я.

   - Да по другой какой части...

   - Почему?

   - Умен он очень для матросской жизни... Это не годится... И гордыня в нем есть, даром, что тих... Нашего брата обидь - оботремся, а Лютиков - нет!

   - Разве это худо?

   - Хорошо ли, худо, да не к нашему рылу! - отвечал Якушка.

   Лютиков был из зажиточной раскольничьей семьи архангельских поморов{231}. Отец его, человек строгого благочестия, был одним из видных и влиятельных сектантов. С юных лет Лютиков выезжал с отцом на рыбачий промысел. Эти плавания на карбасе в открытом море развили в мальчике энергию, приучили к опасностям, заставили полюбить природу. По зимам он жил в глухом лесном скиту, где нередко подолгу живали беглецы, скрывавшиеся от преследований за веру. Там, у старой тетки, начетчицы{231}, суровой фанатички, мальчик выучился грамоте и письму и там же, в долгие зимние вечера, слушал, бывало, нескончаемые рассказы гонимых странников и бегунов о притеснениях, испытываемых русскими людьми, искавшими религиозной правды. В этой-то среде религиозного фанатизма, подвижничества и озлобления креп религиозный пыл впечатлительного мальчика и питалась ненависть...

   Лютиковых долго не трогали. Благодаря взяткам местным властям, скит держался, и раскольники покупали право молиться по-своему. Лютиков, живший с отцом в ближней деревне, собирался было жениться, как в 1852 году, совершенно для раскольников неожиданно, случился погром. Ночью налетели чиновники, запечатали скит, арестовали живших там и наутро арестовали всю семью Лютикова. Дело тянулось долго при старых судах. Три года высидели Лютиковы в остроге.

   - В те поры обо многом передумал я, - рассказывал однажды Лютиков, вспоминая эти годы. - Признаться, уж тогда я начинал смущаться в нашей вере... Очень уж мы были к другим строги... Кто не по-нашему молился, того ровно поганым считали... Не то Спаситель наш проповедовал...

   Лютиков замолчал и посматривал на даль темневшего океана. Ночь была чудная, нежная, одна из тех прелестных ночей, какие бывают в тропиках. Мы стояли с Лютиковым на вахте. Делать на вахте было нечего, не приходилось шевелить "брасом". Подымаясь с волны на волну, шел себе клипер под всеми парусами, подгоняемый ровно дующим пассатом, узлов по восьми, и вахтенные матросы, усевшись кучками, коротали вахту в тихих разговорах. Только вахтенный офицер ходил взад и вперед по мостику, посматривая по временам на горизонт, не темнеет ли где шквалистое облачко, да покрикивая изредка часовым на баке: "вперед смотреть!"

   - Чем же кончилось дело? - спросил я после того, как Лютиков смолк.

   - Известно, чем кончались такие дела!.. - с озлоблением промолвил Лютиков. - Много народу пошло в Сибирь, а меня сдали в матросы...

   - Живы отец с матерью?

   - Умерли... Никого почти из родных не осталось в живых. Брат старший есть, ну, да тот давно бога забыл...

   Все это Лютиков рассказывал уж после того, как между нами установились более или менее близкие отношения. В начале плавания, когда я, заинтересованный Лютиковым, обратился было к нему с разными вопросами, он отвечал сухо и неопределенно, с насмешливой улыбкой, говорившей, казалось: "тебе какое дело?"

   Это меня обидело несколько. В качестве либерального юнца, искавшего сближения с матросами, я наивно полагал, что выражаю сочувствие, и не сообразил тогда, сколько было грубой неделикатности в этих расспросах молодого барчука. Все дальнейшие мои попытки вызвать Лютикова на разговор не имели успеха. Лютиков, видимо, относился ко мне с тем же подозрительным недружелюбием, сдерживаемым различием положений, в форме сухой почтительности, - с какими относился вообще ко всем офицерам. Только к одному капитану он, по-видимому, питал нежные чувства, а когда капитан обращался иногда к Лютикову с приветливым словом, Лютиков бывал доволен.

   Вскоре, однако, неприязненность его мало-помалу прошла. Он сделался сообщительнее, сам вступал в разговоры, просил книжек и требовал объяснений, если не понимал прочитанного.

   Эта перемена в Лютикове произошла после того, как он побывал первый раз в своей жизни в иностранном порте. Это был Лондон, куда клипер зашел на несколько времени для починки в доки.

   Лондон произвел на Лютикова громадное впечатление. Он вернулся на клипер очарованный. На другой же день он первый заговорил со мной, восторгаясь всем виденным и расспрашивая, как живут люди в чужих землях и почему все там не так, как у нас.

   Он побывал на берегу еще раз и вскоре после этого обратился с просьбой: дать ему почитать книжку о чужих землях. Я дал ему какое-то путешествие, бывшее в библиотеке. Через несколько дней он возвратил книгу и просил других. После того он то и дело обращался то ко мне, то к кому-нибудь из гардемаринов с вопросами. Достойно внимания, для характеристики Лютикова, что вопросы его главным образом касались общественного и религиозного устройства. Видно было, что мысль его деятельно работала.

   Другие европейские порты усиливали первое впечатление. Лютикову все нравилось, все казалось непохожим на то, что он видел прежде. Он пристрастился к чтению и особенно любил книги исторического содержания. В его уме все виденное и прочитанное складывалось в представление чего-то яркого и необычайного, и в разговорах его чаще прежнего прорывалась нота озлобления при рассказах о жизни на родине. Я не раз вступал с ним в споры, доказывая, что он слишком увлекается видимым блеском заграничной жизни, и что не все там так хорошо, как кажется, но он не верил моим словам. Лютиков принадлежал к числу тех самостоятельных натур, которые до всего доходят пытливостью своего ума.

   Когда я, бывало, спрашивал Лютикова, чем думает он заняться по выходе в отставку (срок его службы кончался по возвращении в Россию), он обыкновенно отвечал, что и сам не знает.

   - А в ластовые офицеры?.. Выдержать экзамен не важность...

   - Нет, уж куда... Ни пава, ни ворона... Видал я ластовых и шкиперов... Тоже офицеры из нижних чинов... Федот да не тот!..

  

  

  

   Целую неделю на клипере была работа. Переменили и вооружили новую грот-марса-рею. Лютиков был занят с утра до вечера и работал с обычным своим усердием. Тем не менее я замечал в нем какую-то перемену. Нередко, проработавши весь день на марсе, Лютиков вместо того, чтобы идти спать, долго ходил наверху, серьезный, задумчивый, словно бы удрученный какими-то думами. Я спросил: "что с ним?" Он коротко и сухо отвечал, что ничего, видимо избегая разговоров.

   Когда работы были окончены, и я узнал, что через несколько дней команду спустят на берег, я поспешил сообщить об этом Лютикову, рассчитывая обрадовать его этой новостью. Но, к изумлению моему, он принял это сообщение не только без радости, а, напротив, как будто с неприятным чувством.

   - Разве тебе не хочется на берег? Сан-Франциско тебе так понравился?

   Он промолчал:

   - Правда, сегодня на баке рассказывали, будто капитан от нас уходит?

   Действительно, пришедший накануне корвет привез слух, будто наш капитан получает другое назначение, и что к нам на клипер будет назначен капитаном один из старших офицеров, известный на эскадре как человек крутой, суровый, школивший матросов по обычаю прежнего времени.

   Я передал Лютикову, что слухи были.

   - Другие порядки, значит, пойдут! - проговорил Лютиков. - Такого, как наш капитан, редко найдешь... Хороший капитан, и людям жить можно, а как попадет какой-нибудь зверь - мука пойдет... Опять пороть людей будут...

   - Ведь ты знаешь, что телесные наказания отменены{235}. Недавно приказ читали...

   - Мало ли что отменено, а небойсь, на других судах и порют, и в зубы бьют! - с насмешливой злостью возразил Лютиков. - И теснить людей по закону запрещено, и грабить запрещено, а люди людей и теснят, и грабят! И староверам по закону по-своему молиться можно, а небойсь, коли не заткнешь пасть деньгами, нельзя... Все можно, только не нашему брату! - прибавил он с каким-то страстным озлоблением. - Да и вам, господа, все можно, да не очень! - с иронией продолжал он.

   Через день в Сан-Франциско пришел адмирал, и слухи о новом назначении капитана подтвердились. Все, и офицеры, и матросы, искренно сожалели, что капитан оставляет клипер. Только один Лютиков, по-видимому, не разделял общего сожаления. После этого известия он даже повеселел, что крайне удивило меня в ту пору.

   В тот же день команду отпустили на берег. Лютиков уехал необыкновенно веселый. Никогда не видал я его в таком хорошем настроении.

   Вечером, когда мы сидели в кают-компании за чаем, гардемарин, ездивший с командой на берег, доложил старшему офицеру, что все вернулись, исключая Лютикова.

   Старший офицер удивился, зная пунктуальную аккуратность Лютикова. Он предположил, что случилось что-нибудь особенное, если Лютиков опоздал на шлюпку, и приказал одному из офицеров завтра пораньше ехать в город навести справки о Лютикове через консула. Никто, разумеется, и не подозревал, что Лютиков мог дезертировать.

   Посланный офицер вернулся, не узнавши ничего.

   Прошел еще день. Старший офицер начинал беспокоиться. Уж не заболел ли Лютиков?.. Он хотел было снова посылать офицера на берег за справками, как капитанский вестовой доложил ему, что его просит к себе капитан. Через четверть часа наш милейший Василий Иванович вернулся взволнованный. Несколько времени он сидел молча, нервно теребя усы, и, наконец, таинственно сообщил на скверном французском диалекте, что Лютиков бежал.

   Это известие поразило всех. В первую минуту никто не хотел верить, что Лютиков мог бежать.

   - И я, господа, никогда не поверил бы... Такой отличный был унтер-офицер и вдруг...

   Он рассказал, что капитан только что получил письмо от Лютикова. В письме он просит у капитана прощения за свой поступок и - вообразите! - сообщает, что давно задумал бежать и что намерение это ускорилось известием об уходе капитана.

   Старший офицер просил нас держать бегство Лютикова в секрете от матросов, чтобы не произвести дурного впечатления.

   - Если бы бежал какой-нибудь негодяй, а то лучший унтер-офицер. Черт знает, что такое! - прибавил в недоумении старший офицер.

   На следующий день Василий Иванович объявил боцману Щукину, что Лютиков утонул, купаясь на берегу. Боцман выслушал молча, но с видимой недоверчивостью.

  

  

  

   Дня через три после этого клипер ранним утром снимался с якоря. Опять все были наверху, но настроение всех было не такое праздничное, как при входе на рейд. Выйдя из оживленной бухты, клипер на минуту остановился, чтобы спустить лоцмана, затем мы прекратили пары и вступили под паруса. С ровным свежим ветром клипер быстро уходил от обрывистых, красных берегов Калифорнии.

   Когда подвахтенных просвистали вниз, кучка матросов, по обыкновению, собралась на баке вокруг кадки с водой. Молча посматривали матросы на убегающий берег, изредка перекидываясь краткими замечаниями. Кто-то из молодых матросов заговорил было о Лютикове, но ни одна душа не поддержала разговора. Все сердито взглянули на говорившего, видимо избегая высказывать свои мнения.

   - Беспременно сбежал, анафема! - проговорил вдруг Щукин, обращаясь к одному старику плотнику, но, очевидно, говоря для всех. - Чем отплатил за доброту, подлец! Сраму сколько одного... Русский унтерцер и поди ты!.. Вот они, эти порядки новые... Распут один! - с злорадством прибавил боцман, окидывая суровым взглядом матросов. - Прежде матросы не бегали... не срамили флота... Как же! Грамотей был, тоже книжки читал... А выходит - сволочь!

   И расходившийся боцман продолжал косить ненавистного ему Лютикова.

   Но матросы слушали боцмана в угрюмом молчании. Один за одним уходили они прочь, и скоро Щукин остался в компании двух-трех человек.

   - Так Григорьич, значит, не утонул, Якушка? - тихо спросил у Якушки тот самый белобрысый молодой матросик, который интересовался знать, какой державы американцы.

   - А ты и поверил, простота, что господа говорили? - усмехнулся Якушка. - Григорьич недаром на берегу с Максимкой путался!..

   - Помоги ему господь! - прошептал в ответ матросик и перекрестился.

   - Небойсь, Григорьич не пропадет у американцев... Башковатый он человек, Григорьич. Он, братец ты мой, до всего дойдет... Однако, свежеет!.. Ишь, зайцы-то расходились! - вдруг круто переменил разговор Якушка, увидав подходившего офицера.

   Ветер крепчал, посвистывая в снастях. Словно птица, расправившая могучие крылья, клипер, накренившись набок, несся все быстрее и быстрее, легко перепрыгивая с волны на волну и раскачиваясь. Седые гребешки волн, с шумом разбивающихся о бока вздрагивающего клипера, все чаще и чаще обдавали брызгами палубу... Скоро берега скрылись из глаз. Кругом одна беспредельная холмистая равнина бушующего океана да небо, покрытое бегущими облаками... Вдали, на горизонте, собирались тяжелые свинцовые тучи.

  

  

  

   Впервые - в журнале "Северный вестник". 1886, N 10, за подписью: М.Костин. Этот рассказ неоднократно запрещался к переизданию (1895, 1898, 1901 гг.). Причиной запрещения цензоры называли впечатление, которое "должен получить от чтения... малообразованный читатель: в России жить тяжело, в особенности народу, его теснят, бьют, всюду царит неправда, беззаконие" (Цит. по кн.: В.П.Вильчинский. Константин Михайлович Станюкович. Жизнь и творчество, М.-Л., 1963, стр. 240).

  

   Стр. 215. ...дело было во время междуусобной войны... - Имеется в виду гражданская война в США 1861-1865 гг.

   Стр. 220. Концырь - искаженное консул.

   Стр. 228. Президент-то ихний - дровосеком был... - Имеется в виду Авраам Линкольн (1809-1865), который прежде, чем быть избранным в президенты США (1860-1865 гг.), работал поденщиком, плотником, лесорубом, землемером и т.д.

   Стр. 231. Архангельские поморы - жители беломорского побережья, традиционно придерживавшиеся старообрядчества беспоповщинского толка.

   Начетчица, начетчик - у старообрядцев - человек, начитанный в богослужебных книгах печати до реформы XVII века и их толкователь.

   Стр. 235. ...телесные наказания отменены. - См. прим. к рассказу "Отмена телесных наказаний".