ал-губернатору Броуну был послан рескрипт: "Понеже по желанию всех сынов
отечества мы вступили благополучно на престол всероссийский, того ради, вам чрез
сие всемилостивейше объявляя и уповая на ваше к нам усердие, повелеваем все меры
к тому принять, чтоб сие народное желание, с Божием благословением начатое,
споспешествовано было добрым вашим учреждением, и в противном случае все силы и
меры употреблять имеете к отвращению какого-либо злого сопротивления, невзирая
ни на чье достоинство, и ни от кого, кроме что за нашим подписанием, никаких
повелений не принимать".
Но одними распоряжениями на бумаге ограничиться
было нельзя; успех этих распоряжений главным образом зависел от решений Петра
III: он имел средство во имя своих прав поднять внутреннюю борьбу, мог поспешно
удалиться к заграничной армии и найти поддержку у Фридриха II, который "особливо
при нынешнем случае мог подать явные виды к разрыву мира", как говорилось в
указе Чернышеву. Поэтому решено было предупредить Петра III, и Екатерина в челе
преданного ей войска хотела сама выступить к Петергофу. Сенат получил
собственноручный указ: "Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб
утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему
правительству, с полною доверенностью под стражу: отечество, народ и сына моего.
Графам Скавронскому, Шереметеву, генерал-аншефу Корфу и подполковнику Ушакову
присутствовать с войсками, и им, так как и действит. тайному советнику Неплюеву,
жить во дворце при моем сыне".
Около 10 часов вечера Екатерина верхом, в
гвардейском мундире Преображенского полка, в шляпе, украшенной дубовыми ветвями,
из-под которой распущены были длинные красивые волосы, выступила с войском из
Петербурга; подле императрицы ехала княгиня Дашкова, также верхом и в
Преображенском мундире; но это были старинные мундиры, введенные при Петре
Великом и потому слывшие уже национальными, ибо, как только Екатерина была
провозглашена, гвардейцы, как будто по указу, сбросили с себя новые мундиры,
введенные Петром III, которые они называли иностранными, разодрали их или
продали за бесценок и надели старые. При самом выступлении из Петербурга перед
императрицею явился великий канцлер Воронцов с упреками за ее действия; вместо
ответа, говорит Екатерина, его повели в церковь давать присягу. Иначе
рассказывает Дашкова: по ее словам, Воронцов, видя, что его увещания
недействительны, удалился, отказываясь принести присягу. "Будьте уверены, в. в.,
- сказал он, - что я никогда ни словом, ни делом не буду вредить вашему
правлению, и для доказательства искренности моих слов прикажите одному из
преданнейших ваших офицеров наблюдать за моим домом, но никогда при жизни
императора я не нарушу данной ему присяги". До нас дошло письмо Воронцова
Екатерине от того же 28 июня: "Всемилостивейшая государыня! По неиспытанным
судьбам всемогущего угодно было вас на императорский престол возвести, я за
первую должность мою почел, припадая к стопам вашего императорского (величества
- пропущено), всенижайше просить о милостивом увольнении от настоящего моего
чина и пожаловать великодушно освободить меня от всех дел, дабы я мог достальную
жизнь мою в тишине и покое препроводить и скончать. Не возмни, всемилост.
государыня, чтоб я для каких-либо видов или охоты не имел жизнь мою в службе в.
в-ства окончить, но единственно призываю всевышнего в свидетельство, что я
отнюдь не в состоянии за весьма изнуренным моим здоровьем и, ежедневно разными
болезнями одержим будучи, не могу, как бы желал, должность мою исправлять.
Равномерное мое прошение было вечно достойной памяти государыне-императрице еще
в прошлом году и по вступлении на престол его величества, токмо сея милости
получить не удостоился, которую из щедрых рук в. и. в-ства с оказанием сродного
твоего милосердия ожидаю и повергаю себя к стопам в. в-ства, с рабским
благоговением пребываю в. и. в-ства всеподданнейший раб г. Михаил Воронцов". Из
этого письма никак нельзя догадаться, что писавший его отказался принести
присягу; притом последнее исключало надобность проситься в отставку:
неприсягнувший не мог служить; но Воронцов остался на службе в прежнем
канцлерском достоинстве. Приехали из Петергофа князь Никита Трубецкой и граф
Александр Шувалов; их также повели к присяге, причем Екатерина прибавляет, что
они приехали в Петербург, чтоб убить ее. Но Екатерина так хорошо знала этих
людей, их неспособность убивать, что могла сказать подобное только в сильном
раздражении.
Воронцов, Трубецкой и Александр Шувалов
приехали в Петербург за вестями, а по некоторым известиям, это был для них
только предлог, чтоб ускользнуть из Петергофа от Петра. Мы видели, что император
жил в Ораниенбауме; с ним были там канцлер Воронцов с братом Романом,
фельдмаршал граф Миних, граф Александр Шувалов, князь Никита Трубецкой,
вице-канцлер князь Александр Мих. Голицын, прусский посланник Гольц, трое
Нарышкиных, Мельгунов, гофмаршал Измайлов, генерал-адъютанты - князь Ив. Фед.
Голицын и Гудович, тайный секретарь Волков, тайный кабинетский советник
Олсуфьев, старый наставник Штелин и несколько других. Из дам были графиня
Елисавета Ром. Воронцова, графиня Анна Карловна Воронцова (жена канцлера) с
дочерью графинею Строгановой, графиня Разумовская (жена гетмана), княгиня
Трубецкая (жена князя Никиты), графиня Шувалова (жена графа Александра), дочь
принца Голштейн-Бек, графиня Брюс, Нарышкины и другие. 28 июня утром, в то самое
время, когда Екатерина провозглашалась самодержавною императрицею всероссийскою
в Казанском соборе, Петр в Ораниенбауме делал обычный парад голштинским войскам,
после чего в 10 часов отправился со своею свитою в шести экипажах в Петергоф.
Гудович поехал вперед и вдруг возвращается встревоженный и тихонько рассказывает
Петру, что императрицы с раннего утра нет в Петергофе и никто не знает, куда она
девалась. Император выходит из себя при этой вести, выскакивает из экипажа и
пешком вместе с Гудовичем спешит через сад к павильону Монплезир, входит туда -
нет нигде, лежит только ее бальное платье, приготовленное к завтрашнему
празднику. Когда Петр после напрасных розысков выходил из Монплезира, подошло
остальное общество. "Не говорил ли я вам, что она на все способна!" - крикнул
ему Петр; с его проклятиями смешался бессвязный говор и вопль женщин. Потом в
отчаянии бросился он искать Екатерину по всему саду; во время этих поисков
подошел к нему крестьянин с запискою от Брессона, которого Петр из камердинеров
своих сделал директором гобелиновой мануфактуры, в записке заключалось известие
о петербургском перевороте. Тут-то Воронцов, Трубецкой и Шувалов отправляются в
Петербург за подробными известиями. В три часа приезжает из Петербурга
голштинец-фейерверкер и рассказывает, что там с утра начались волнения в
Преображенском полку. Так как, по слухам, вождем предприятия был гетман
Разумовский, то послали за старшим Разумовским, Алексеем, который жил недалеко,
в имении своем Гостилицах; старик приехал, но это нисколько не помогло делу.
Разумнее была другая мера: отправление адъютанта императорского графа Девьера в
Кронштадт для обеспечения за Петром этого важного места на всякий случай. В то
время как в Петербурге в старом Зимнем дворце при Екатерине Теплов писал
рескрипты и указы, в Петергофе Волков также писал манифесты и указы. Три
солдата, отправленные с этими манифестами в Петербург для распространения их в
народе, встретили Екатерину по выезде ее из города и отдали ей все бумаги,
говоря, что очень рады быть заодно с своею братьею. Петр менял свои намерения:
сначала он хотел защищаться в Петергофе и послал за голштинским войском в
Ораниенбаум. В 8 часов вечера пришло это войско; но потом взяли верх
представления Миниха: защищаться с голштинцами против большого войска Екатерины
найдено невозможным, голштинцы отправлены назад в Ораниенбаум и решено плыть в
Кронштадт.
В 10 часов вечера Петр со всеми находившимися в
Петергофе лицами, мужчинами и женщинами, отправился в Кронштадт на галере и
яхте. Но в Кронштадте уже начальствовал Талызин именем императрицы Екатерины II,
а Девьер, присланный Петром, сидел под арестом. В первом часу ночи галера и яхта
приблизились к Кронштадтскому рейду; но из крепости велено было им удалиться; на
извещение, что приехал сам император, отвечали, что в России нет больше
императора, а императрица Екатерина II и если суда сейчас же не уйдут, то
начнется против них пушечная стрельба. Гудович, подговариваемый Минихом,
представлял Петру, что не должно обращать внимания на угрозы: стоит только ему
втроем с ними спрыгнуть на берег, в минуту крепость и флот признают его власть.
Но испуганный Петр скрылся в нижнюю часть корабля; между женщинами раздавались
рыдания и вопли, и суда поплыли назад. Тут Миних приступил с новым планом: с
помощью гребцов доплыть до Ревеля, там сесть на военный корабль и отправиться в
Померанию. "Вы примете начальство над войском, - говорил Миних, - поведете его в
Россию, и я ручаюсь в. в-ству, что в шесть недель Петербург и Россия опять будут
у ваших ног". Но другие нашли этот план слишком смелым и советовали, возвратясь
в Ораниенбаум, войти в переговоры с императрицею; этот совет был принят.
Екатерина, отойдя десять верст от Петербурга,
остановилась в Красном Кабачке, чтоб дать несколько часов отдохнуть войску,
которое целый день было на ногах. Екатерина вместе с княгинею Дашковою провела
эти несколько часов отдыха в маленькой комнате, где была одна грязная постель
для обеих. Нервы были слишком возбуждены, и сна небыло. Бессонница, однако, не
была тяжка: императрица и Дашкова были бодры, сердца их были наполнены веселыми
предчувствиями.
В Красном Кабачке настиг войска Никита Ив.
Панин и в третьем часу пополуночи написал Сенату: "Имею честь чрез сие уведомить
Прав. Сенат, что ее им. в-ство благополучно марш свой продолжает, которую я со
всеми полками застал у Красного Кабачка на ростахе. Впрочем, ревность
неописанную и нимало не умаляющуюся к намерению предпринятому во всех полках
вижу; о сем и удостоверяю". Навстречу этому удостоверению шло донесение Сената,
отправленное также в 2 часа. пополуночи: "Государь цесаревич в желаемом здоровьи
находится, и в доме ее и. в-ства, потому ж и в городе состоит благополучно, и
повеленные учреждения исправны". Повеленные учреждения состояли в том, чтоб не
пропускать ни в Петербург, ни из Петербурга ни людей, ни бумаг. Так, секретарь
Ямской канцелярии представил Сенату записку, переданную ему старостою ямских
слобод, а староста получил ее из Петергофа чрез почтаря; в этой записке за рукою
генерала-поручика Овцына заключался приказ в ямские слободы: "Получа сей приказ,
выбрав 50 лошадей самых хороших, прислать сюда, в Петергоф, с выборным и явиться
на конюшню; а ежели потребует адъютант Костомаров пару лошадей, то дать ему без
всякой отговорки". Костомаров был арестован и на допросе отвечал: "Как его
Мельгунов и Михайла Львович Измайлов посылали из Ораниенбаума, объявляя именной
бывшего императора указ, в Петербург, то приказывали ему, чтоб он в их полках
сказал полковникам, дабы они с полками своими следовали в Ораниенбаум".
В пять часов утра Екатерина опять села на
лошадь и выступила из Красного Кабачка. В Сергиевской пустыни была другая
небольшая остановка. Здесь встретил императрицу вице-канцлер князь Александр
Мих. Голицын с письмом от Петра: император предлагал ей разделить с ним власть.
Ответа не было. Затем приехал генерал-майор Измайлов и объявил, что император
намерен отречься от престола. "После отречения вполне свободного я вам его
привезу и таким образом спасу отечество от междоусобной войны", - говорил
Измайлов. Императрица поручила ему устроить это дело. Дело было устроено, Петр
подписал отречение, составленное Тепловым в такой форме: "В краткое время
правительства моего самодержавного Российским государством самым делом узнал я
тягость и бремя, силам моим несогласное, чтоб мне не токмо самодержавно, но и
каким бы то ни было образом правительство владеть Российским государством,
почему и восчувствовал я внутреннюю оного перемену, наклоняющуюся к падению его
целости и к приобретению себе вечного чрез то бесславия; того ради, помыслив, я
сам в себе беспристрастно и непринужденно чрез сие объявляю не только всему
Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства
Российском государством на весь век мой отрицаюся, не желая ни самодержавным,
ниже иным каким-либо образом правительства во всю жизнь мою в Российском
государстве владеть, ниже оного когда-либо или через какую-либо помощь себе
искать, в чем клятву мою чистосердечную пред Богом и всецелым светом приношу
нелицемерно. Все сие отрицание написал и подписал моею собственною рукою".
В пять часов утра 29 июня гусарский отряд под
начальством поручика Алексея Орлова занял Петергоф; потом стали приходить полки
один за другим, располагаясь вокруг дворца. В 11 часов приезжает императрица
верхом, в гвардейском мундире, в сопровождении одетой таким же образом княгини
Дашковой; раздаются пушечная пальба и восторженные крики войска; в первом часу
Григорий Орлов и Измайлов привозят отрекшегося императора вместе с Гудовичем и
помещают в дворцовом флигеле, а около вечера Петра отвозят в Ропшу, загородный
дворец в 27 верстах от Петергофа. В 9 часов вечера императрица отправилась из
Петергофа и на другой день, 30-го числа, имела торжественный въезд в Петербург.
Фридрих II, разговаривая впоследствии с графом
Сегюром, который ехал посланником от французского двора в Петербург, сделал
такой отзыв о событиях 28-29 июня: "По справедливости, императрице Екатерине
нельзя приписать ни чести, ни преступления этой революции: она была молода,
слаба, одинока, она была иностранка, накануне развода, заточения. Орловы сделали
все; княгиня Дашкова была только хвастливою мухою в повозке. Екатерина не могла
еще ничем управлять; она бросилась в объятия тех, которые хотели ее спасти. Их
заговор был безрассуден и плохо составлен; отсутствие мужества в Петре III,
несмотря на советы храброго Миниха, погубило его: он позволил свергнуть себя
с престола, как ребенок, которого отсылают спать".
Несмотря на видимую меткость последнего
выражения, мы не можем признать справедливости этого приговора. Фридрих не
объяснил, каких бы условий он требовал от заговора, хорошо составленного. Мы
видим одно, что при всеобщем возбуждении людям энергическим было не трудно
достигнуть своей цели. Движение произошло в гвардии, но оказалось немедленно,
что Екатерина точно так же опиралась на Сенат и Синод. Средства Петра III были
истощены, когда сломлено было сопротивление ничтожного числа офицеров, хотевших
удержать полки. Мы не будем утверждать, что Петр III отличался смелостью; но
если бы он принял совет Миниха, то есть ли основание утверждать, что в Ревеле и
в заграничной армии он не испытал бы такого же приема, как и в Кронштадте?
Как бы то ни было, ликование по поводу
восшествия на престол Екатерины усиливалось и тем, что перемена произошла без
пролития капли крови; пострадали только винные торговцы. "День (30 июня) был
самый красный, жаркий, - рассказывает Державин. - Кабаки, погреба и трактиры для
солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом
восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие
другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что
у кого случилось. В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв
от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него
приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без
сведения командующих, приступив к Летнему дворцу, требовал, чтоб императрица к
нему вышла и уверила его персонально, что она здорова; ибо солдаты говорили, что
дошел до них слух, что она увезена хитростями прусским королем, которого имя
всему российскому народу было ненавистно. Их уверяли дежурные придворные Ив. Ив.
Шувалов и подполковник их граф Разумовский, также и господа Орловы, что
государыня почивает, и слава Богу, в вожделенном здравии; но они не верили и
непременно желали, чтоб она им показалась. Государыня принуждена встать, одеться
в гвардейский мундир и проводить их до их полка. Поутру (на другой день) издан
был манифест, в котором хотя, с одной стороны, похвалено было их усердие, но, с
другой - напоминалась воинская дисциплина и чтоб не верили они рассеваемым
злонамеренных людей мятежничьим слухам, которыми хотят возмутить их и общее
спокойствие; в противном случае впредь за непослушание они своим начальникам и
всякую подобную дерзость наказаны будут по законам. За всем тем с того самого
дня приумножены пикеты, которые в многом числе с заряженными пушками и с
зажженными фитилями по всем местам, площадям и перекресткам расставлены были. В
таковом военном положении находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в
котором государыня пребывание свое имела дней с 8".
11 августа 1764 года Сенат слушал челобитную
купца Дьяконова о возвращении ему за растащенные у него при благополучном ее и.
в-ства на императорский престол восшествии в собственном его доме из погреба
виноградные напитки солдатством и другими людьми по цене на 4044 рубля.
Приказали: оную челобитную по примеру челобитной купца Медера о таком же
растащении виноградных напитков отослать в Камер-контору для рассмотрения. В
конце года Камер-коллегия представила о поднесении ее и. в-ству вновь доклада о
растащенных при благополучном восшествии ее и. в-ства на престол солдатством и
другими людьми с кабаков напитках. Приказали: как уже о том был доклад 763 года
июля 9-го, то вновь другого не подавать, а ожидать конфирмации на прежний. Но в
июне 1765 года Сенат решил подать доклад о растащенных 28 июня 1762 года из
погребов виноградных винах на 24331 рубль, сказать, что цены обозначены верно и
что Сенат признает справедливым удовлетворить за растащенное из кабаков простое
вино зачетом откупщикам в откупную сумму, а продавцам виноградного вина - в
пошлинный сбор.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ЦАРСТВОВАНИЕ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II АЛЕКСЕЕВНЫ
1762 год
Награды участникам в событии 28 июня. - Возвращение графа
Бестужева-Рюмина и князя Шаховского. - Торжественное оправдание Бестужева. -
Ададуров и Елагин. - Судьба Гудовича, Волкова и Мельгунова. - Положение Ив. Ив.
Шувалова. - Воронцовы. - Миних. - Екатерина в Сенате. - Кончина Петра III. -
Мысль о монументе Екатерине. - Финансовые меры. - Меры против взяточничества,
против монополий. - Крестьянские волнения. - Дело о церковных имениях. - Дело об
учреждении Императорского совета. - Приготовления к коронации. - Переписка
Теплова с Паниным. - Приезд императрицы в Москву. - Коронация. - Дело Гурьевых и
Хрущова. - Забота об улучшении состояния обеих столиц. - Отмена сыщиков. -
Продолжение крестьянских волнений. - Комиссия о церковных имениях. - Вызов
иностранных колонистов. - Старание возвратить русских беглецов. - Окончание дела
об Императорском совете. - Общий характер внешней политики России в начале
царствования Екатерины II. - Сношения с Пруссиею, Даниею, Швециею, Польшею,
Курляндиею, Турциею, Австриею, Франциею и Англиею.
Кончились заботы о приобретении власти,
начинались более тяжкие заботы о ее сохранении. Нужно было наградить людей,
помогших достигнуть власти, - дело тяжелое, ибо каждый ценил свою услугу дорого
и ревниво смотрел вокруг, не получил ли кто больше за услугу меньшую; виделись
только радостные лица, слышались восторженные клики, а между тем бушевало целое
море страстей. Нужно было ценною, удовлетворяющею наградою закрепить старых
приверженцев, не возбудить между ними соперничества, не произвести между ними
столкновения, не произвести вражды между ними и собственным их делом; нельзя
было, по крайней мере вдруг, удалить людей, стоявших наверху в прежнее
царствование и не участвовавших в перемене, ибо и они, исключая очень немногих,
не были довольны прежним царствованием и не были виновны в том, чем возбуждалось
всеобщее неудовольствие; нужно было показать, что никто из людей видных,
полезных своею деятельностию не потерял от перемены; нужно было сделать так,
чтоб прошлое не напоминало о себе ничем добрым, не высказывалось ни в одной
силе, которая бы не осталась неупотребленною и которой не было бы дано лучшее
направление в настоящем. В прошлое царствование почти не было опал, потому что
наступило спокойно, без переворота; новое царствование должно было показать свое
превосходство тем, что не допускало опал, хотя и произошло вследствие
переворота; не желалось показать, что были люди, и люди видные, которые
враждебны новому царствованию; нельзя было нарушить всеобщности признания
нового, всеобщности сочувствия к нему; а между тем естественно рождалось
соперничество между людьми, которые считались своими, и между чужими, которые
введены были в права своих. Нужно было неусыпными попечениями о делах внутренних
показать народу, что Россия действительно избавлена от страшного расстройства,
происходившего вследствие отсутствия разумной власти; а в делах внешних нужно
было дать народу требуемый мир и в то же время восстановить значение, славу
империи, потерею которых порицалось прошлое царствование.
Все видные участники событий 28 июня были щедро
награждены повышениями по службе, военные получили вместе и придворные чины;
кроме того, награждены населенными имениями, получили одни по 800, другие по
600, иные по 300 душ крестьян; некоторые получили одновременные денежные награды
по 24000, 20000 и 10000 рублей; гетман Разумовский, Никита Ив. Панин и князь
Мих. Никит. Волконский получили пожизненные пенсии по 5000 рублей в год. Кн.
Дашкова пожалована в кавалеры ордена Св. Екатерины и получила денежную
награду. Григорий Орлов сделан камергером, Алексей Орлов - секунд-майором
Преображенского полка, оба получили Александровские ленты, брат их Федор сделан
капитаном Семеновского полка, все трое получили по 800 душ крестьян, Теплов
получил 20000 рублей. Богатою наградою указано было на участие в событии 28 июня
двоих братьев, ярославских купцов, известных основателей русского театра Федора
и Григорья Волковых: они получили дворянство и 700 душ.
Екатерина спешила возвратить двоих опальных
прежнего царствования - бывшего канцлера Бестужева-Рюмина и бывшего
генерал-прокурора князя Якова Шаховского. В первые дни царствования императрица
пользовалась советами преимущественно двух лиц - Никиты Ив. Панина и старого
сенатора, птенца Петра Великого, Ив. Ив. Неплюева; ей важно было иметь подле
себя еще двоих людей, знаменитых своею опытностию, одного во внешних, другого во
внутренних делах, - Бестужева и Шаховского. 1 июля князь Яков, приезжавший из
деревни на короткое время в Москву, уже сбирался ехать опять в деревню, как
вошел к нему пасынок гвардейский офицер Лопухин и с тревожным видом объявил, что
встретил на улице две дорожные коляски; сидевший в первой из них гвардейский
офицер Колышкин, увидав его, велел остановить лошадей, подбежал к его карете и в
восторге сказал ему: "Поздравляю тебя с новою императрицею Екатериною
Алексеевною, которая на престол Богом возведена, и я теперь скачу, не
останавливаясь, с указом ее в-ства к графу Алексею Петровичу Бестужеву, чтоб он
немедленно ехал в Петербург". После этих новостей Шаховской отложил отъезд в
деревню и на другой день получил из Сенатской конторы экземпляр манифеста о
восшествии на престол Екатерины и извещение, что тот же князь Меншиков, который
привез в Москву манифест, привез также указ, повелевающий ему, Шаховскому,
немедленно ехать в Петербург. Большой колокол на Иване Великом уже гудел.
Успенский собор и вся площадь наполнена была разного звания людьми, "которые с
радостными восторгами благодарили всемогущего за сию ко всеобщему благополучию
соделанную в отечестве нашем перемену". Очутившись вследствие этой перемены
опять в Петербурге, Шаховской при первом представлении услыхал из уст
императрицы самые лестные отзывы о прежней своей службе и желание, чтоб он опять
занял, место сенатора. "День от дня оказываемые знаки милости е. и. в., и
особливо со мною о многих внутренних делах, к сведению ее потребных, частые
разговоры и являемые доверенности ободряли. меня и делали неутомленным", -
говорит Шаховской.
В половине июля приехал из Горетова и старый
Калхас, давно пророчествовавший и составлявший проекты о том, что теперь
совершилось. Бестужев приехал прямо во дворец и был принят императрицею как
старый друг. Старик казался очень дряхлым. Никто не сомневался, что он будет
иметь большую долю участия в правлении, хотя никто не мог указать место, какое
он мог занять; никаких перемен не предвиделось: Воронцов оставался великим
канцлером, и Панин по-прежнему считался доверенным лицом императрицы. Екатерина
не могла не возвратить Бестужева и считала его полезным советником; старик
должен был довольствоваться тем, что к нему обращались за советом в важных
случаях, и обращались в самых лестных формах. Екатерина обыкновенно писала ему:
"Батюшка Алексей Петрович!" Но канцлерства она ему возвратить не хотела; она
хорошо знала упрямство Бестужева в проведении своей любимой, раз принятой
системы, в поддержании раз принятых решений. Особенно такой канцлер был неудобен
теперь, при запутанности европейской политики, когда и для России должна была
выработаться новая система; а главное, такой канцлер был неудобен для Екатерины,
которая по своей энергии хотела сама управлять внешнею политикою, причем,
разумеется, искала в канцлере собственно секретаря. Воронцов, несмотря на личное
нерасположение к нему Екатерины, был очень удобен теперь, вначале, в переходное
время, а потом имелся в виду Панин, который хотя также был человек самолюбивый и
пристрастный к своей системе, но по характеру своему, по своей медленности и
осторожности он уже был эластичнее, а главное, он был свежее, доступнее новому,
с ним было легче сойтись в мыслях, чем с Бестужевым, который в некоторых случаях
мог казаться пришельцем из другого мира.
Очень вероятно, что Бестужев мечтал о
возвращении канцлерства; но до него стали доходить слухи, что его считают уже
слишком дряхлым для этой трудной должности. Но было еще другое важное
препятствие для полного восстановления его значения: если бы он подвергся опале
при Петре III, то при перемене, вследствие которой все события этого
царствования являлись в черном цвете, все опальные того времени само собою
являлись невинными и не нуждались в оправдании; но Бестужев подвергся опале при
Елисавете, которая оставила по себе такую добрую память между русскими людьми;
теперь ее память стала еще дороже для них после шестимесячного царствования ее
племянника, и Бестужев чувствовал, что сильно нуждается в оправдании. Любопытно
в этом отношении письмо его к племяннику князю Мих. Никит. Волконскому: "Мне
просимое оправдание столь нужнейшим есть, что хотя многие от высочайшего ее и.
в. милосердия неизреченные милости получил, однако ж бы оное за верх своего
благополучия и обрадования при недолговременной своей жизни имел; а инако бы я в
прежнем поношении бывшим арестом как преступник остался, к великому оскорблению
и печали, которая прежде времени меня в гроб свести легко может; Да и без того
уже слышу о себе из зависти за поверенность ее и. в-ства ко мне разные
толкования, будто я младенчествую, и никакой памяти не имею, и ни к каким делам
не способен. Рассудите, ваше сиятельство: буде я за старостию и слабою памятию к
службе неспособным почитаем, то хотя бы другой кто и в половине 70 лет был, но,
в гонениях и утеснениях будучи полпята года, притом лишаясь наималейшего
сведения о происхождениях и делах в Европе, едва ли возможет понятие и
рассуждение об оных явственно и так скоро иметь, как я сюда приехал. Однако ж
при всегдашней от Бога помощи в делах мог бы еще несколько и я по своей
обыкновенной ревности службу показать, когда б только состояние мое нынешнее
поправлено и от поношения избавлено было. А впрочем, я не завидлив, но, по
пословице, отдаю тому книги, кто лучше знает, и ничего себе не желаю - ни славы
в великой знатности, ни богатства, будучи одною ногою почти во гробе, а только
желаю оставить по себе честное имя".
Но именно побуждения, по которым Бестужев так
сильно желал оправдания, и затрудняли дело: оправдать Бестужева значило обвинить
Елисавету. Желание Бестужева, однако, было исполнено: 31 августа издан был
оправдательный манифест, в котором Екатерина говорила: "Граф Бестужев-Рюмин ясно
нам открыл, каким коварством и подлогом недоброжелательных доведен он был до
сего злополучия, и тем возбудил в нас самих не токмо о нем достойное сожаление,
но и крайнее удовольствие, что наше ему освобождение нашлось соответствующее
тому правосудию, с которым мы царствовать начали. Паче всего сим подтвердил он
нам, что, чем тягчайшее на кого-либо приносится обвинение, тем глубочае и
осторожнее прежде в исследовании поступить надлежит, а инако осуждение безвинно
быть может; ибо хотя наша вселюбезнейшая тетка, императрица Елисавета Петровна,
как нам самим и всему свету известно было, прозорливая, просвещенная и
милосердая и притом и правосудная монархиня была, но, кроме сердцеведца Бога,
никому из смертных в человеческие помышления проникнуть невозможно, и потому
несомненно противу воли и намерения ее дело к несчастию его, графа
Бестужева-Рюмина, до сего времени обращалося. Итак, в защищение ее имени и
добродетелей, с которыми она царствовала милосердно и человеколюбиво, за
истинную к ней любовь и почтение, а паче и за долг христианский и монарший мы
приняли: его, графа Бестужева-Рюмина, всенародно показать паче прежнего
достойным покойной тетки нашей, бывшей его государыни, доверенности и нашей
особливой к нему милости, яко сим нашим манифестом исполняем, возвратя ему с
прежним старшинством чины генерал-фельдмаршала, действительного тайного
советника, сенатора и обоих российских орденов кавалера с пенсионом по 20000
рублей в год". Как-нибудь соблюдено было приличие относительно памяти
императрицы Елисаветы; но с каким чувством должны были читать манифест живые
люди - Трубецкой, Бутурлин и Александр Шувалов, члены следственной комиссии по
делу Бестужева? Воронцов, который считался главным врагом последнего, Ив. Ив.
Шувалов, которого считали ответственным за важнейшие явления второй половины
елисаветинского царствования? Но эти люди не считали теперь удобным для себя
быть очень обидчивыми.
Бестужев требовал и получил торжественное
оправдание; но было двое опальных по его делу, двое людей, бывших близкими к
Екатерине, - Ададуров и Елагин. Эти не домогались торжественного оправдания, они
просто были возвращены и щедро награждены. Ададуров из статских советников был
пожалован в тайные, получил место президента Мануфактур-коллегии; полковник
Елагин был произведен в действит. статские советники с тем, чтоб ему быть у
кабинетных дел императрицы. В письме к Понятовскому Екатерина так упоминает о
людях, известных последнему: "Теплов оказал мне большие услуги, Ададуров бредит,
Елагин у меня".
Из лиц, близких или считавшихся близкими к
бывшему императору, вначале подверглись кратковременному аресту Гудович, Волков
и Мельгунов, как видно, из предосторожности, чтоб они не стали действовать в
пользу Петра III; точно так сначала боялись Гольца и сильно старались узнать
содержание его переписки, даже мелькала мысль захватить бумаги Гольца и сложить
вину на солдат; но мысль эта только мелькнула и исчезла. Гудович вышел в
отставку и удалился в свою черниговскую деревню. Волкова, как человека
даровитого и могшего быть очень полезным, в отставку не пустили, а отправили
вице-губернатором в Оренбург, поступили с ним точно так же, как Елисавета
поступила с Неплюевым при своем воцарении; но мы увидим, что Волков не останется
так долго на среднеазиатской украйне, как Неплюев: известные оправдательные
письма его могли произвесть впечатление, особенно когда ничего не было найдено
ему в обвинение. Мельгунов был также временно удален на южную украйну. Имя
Мельгунова тесно соединялось с именем Ив. Ив. Шувалова. Последнему легко было
оправдаться в своих невольных сборах сопровождать Петра III в заграничную армию;
он не сделал ни малейшего затруднения в признании нового правительства; но его
не любила Екатерина, не любили его люди, к ней близкие: он имел слишком большое
значение при Елисавете, большое влияние на судьбу всех, начиная с Екатерины, был
слишком крупен, нравственно силен, беспрестанно попадался на глаза и потому
сильно мешал. Он имел известность за границею, переписывался с людьми, мнением
которых очень дорожили тогда в Европе. Екатерине передали, что Шувалов в письме
к Вольтеру неуважительно отозвался о событии 28 июня, приписав его молоденькой
женщине Дашковой. Масло было подлито в огонь, задета была самая живая струна,
потому что Екатерина приписывала себе направление движения, другие были только
орудиями; сильное раздражение ее против Шувалова высказалось в чрезвычайно
резких выражениях. Шувалов нашелся в самом неприятном положении, из которого
чрез несколько времени мог выйти только отъездом за границу.
Кратковременному удалению должна была
подвергнуться графиня Елисавета Романовна Воронцова по тому значению, какое она
имела в бывшее царствование. 29 июня она возвратилась в дом к отцу своему,
который, по словам другой своей дочери, княгини Дашковой, вовсе не рад был этому
возвращению, во-первых, потому, что никогда очень не любил Елисаветы, а
во-вторых, потому, что Елисавета, будучи во времени, не подчинялась его
влиянию в той степени, в какой бы он хотел. До нас дошла записка Екатерины
Елагину насчет Елисаветы Воронцовой: "Перфильевич, сказывал ли ты кому из
Лизаветиных родственников, чтоб она во дворец не размахнулась, а то боюсь, к
общему соблазну, завтра прилетит". Для предотвращения этого соблазна Елисавету
отправили в отцовскую подмосковную, а после коронации, когда двор уехал из
Москвы, Елисавета поселилась в этом городе, где и жила до своего выхода замуж за
бригадира Полянского, после чего переехала в Петербург. На Елисавету сердились
родственники за то, что при Петре III она ничего для них не сделала; теперь
сердились за то же на Екатерину Романовну (Дашкову). Канцлер Воронцов в августе
писал в Лондон племяннику своему графу Александру Романовичу: "О сестре вашей
княгине Дашковой уведомить имею, что мы от нее столько же ласковости и пользы
имеем, как и от Елисаветы Романовны, и только что под именем ближнего свойства
слывем, а никакой искренности, ни откровенности и еще менее какого-либо
вспомоществования или надежды, чтоб в пользу нашу старания прилагала, отнюдь не
имеем; и она, сколько мне кажется, имеет нрав развращенный и тщеславный, больше
в суетах и мнимом высоком разуме, в науках и пустоте время свое проводит. Я
опасаюсь, чтоб она капризами своими и неумеренным поведением и отзывами столько
не прогневала государыню императрицу, чтоб от двора отдалена не была, а чрез то
наша фамилия в ее падении напрасного порока от публики не имела. Правда, она
имела многое участие в благополучном восшествии на престол всемилостивейшей
нашей государыни, и в том мы ее должны весьма прославлять и почитать; да когда
поведение и добродетели не соответствуют заслугам, то не иное что последовать
имеет, как презрение и уничтожение. Я истинно на нее сердца или досады не имею и
желаю ей иметь всякое благополучие, только индифферентность ее к нам
чувствительна и по свойству несносна, тем более что от благополучия ее не имеем
пользы, а от падения ее можем претерпеть напрасное неудовольствие. Вы, сие знав,
должны иметь в переписке с нею всякую осторожность. Что же касается до мужа ее,
то он нам непременно прежнюю ласковость и учтивость оказывает и ведет себя
скромно и разумно. Господин Одар имел также участие в счастливой перемене и, как
весьма разумный человек, поведение свое осторожно имеет и к нам преданность и
благодарность свою оказывает. Он получил позволение отъехать в Италию для
привезения сюды своей фамилии, уже с месяц времени как отъехал, поныне он не
получил еще награждения, как токмо 1000 рублев для проезду своего".
Граф Александр Романович, узнав о возвышении
одной сестры и о падении другой, стал в своих письмах осыпать упреками первую,
зачем не помогает второй. "По всем известиям из Петербурга, - писал он Дашковой,
- ее и. в-ство оказывает вам великие милости, и потому я не могу оправдать
вашего равнодушия к судьбе нашей сестры Елисаветы, я не знаю даже, что с нею
сделалось. За ваши заслуги вы должны были бы просить одной награды - помилования
сестры и предпочесть эту награду Екатерининской ленте; вы бы тогда не изменили
проповедуемым вами философским убеждениям, которые заставляли меня думать, что
вы равнодушны к величию человеческому". Граф Александр прямо обратился к
императрице с просьбою о милости к сестре и получил ответ: "Вы не ошиблись,
веря, что я не изменилась относительно вас. Я с удовольствием читаю ваши
донесения и надеюсь, что вы будете продолжать вести себя так же похвально. Вы
должны успокоиться насчет судьбы вашего семейства, о котором я видела все ваше
беспокойство. Я улучшу положение вашей сестры как можно скорее".
Но эта возможность представилась не скоро, и
нетерпеливый граф Александр не переставал колоть Дашкову в своих письмах. Он
колол ее дошедшими до него слухами, будто она отобрала у сестры все ей
принадлежавшее и даже не дала ей самых необходимых вещей при отправлении в
деревню. Граф Александр писал, что не только родственная привязанность, но и
благодарность заставляет его заступаться за сестру Елисавету. Дашкова хотела его
поймать на этом и, отвергая слухи о завладении сестриными вещами, писала, что
она не позволила бы себе так поступить с сестрою, которую любит искренне. "Вы,
конечно, знаете, - писала она, - что я ничем не обязана ни ей, ни кому-либо из
моей родни; я ее люблю и забочусь о ней искренне, не будучи принуждаема к тому
благодарностию, поэтому чувства мои проистекают из источника более чистого".
Граф Александр еще больше рассердился: в ответе своем он с злою ирониею повторял
известия о более чем человеколюбивом способе, какой употребила Дашкова для
утешения своей несчастной сестры, писал, что такой способ утешения будет служить
памятником ее бескорыстия в потомстве, что этот поступок ее будут приводить в
назидание. "Вы благоразумно поступаете, - писал он, - желая уменьшить
достоинство благодарности, потому что не имеете этого чувства в значительном
количестве, и, чтоб совершенно от него освободиться, говорите, что ничем не
обязаны всей своей родне. Позвольте напомнить вам, что вы ошибаетесь. Во-первых,
вы обязаны своей сестре тем, что муж ваш был послан в Константинополь, и
множеством других мелких услуг; она по вашему желанию удержала отправление ваше
в Москву и предложила вам дом, ей тогда подаренный. Относительно отца нашего я
не распространяюсь об обязанностях, которые вы к нему имеете. Всем известны
также заботы дяди и тетки о вашем воспитании и об устройстве вашей судьбы".
Императрица, разумеется, не сочла
позволительным для себя не быть великодушною относительно человека с европейскою
известностию, Миниха, безопасного по своей старости и иностранству, делавшему
его одиноким; притом старик мог еще быть полезен. При Петре III Миних просил или
сделать его сибирским губернатором по знанию тамошних обстоятельств, или
поручить ему главную дирекцию над Ладожским каналом. При Петре он не получил ни
того ни другого; при Екатерине он сделан генерал-директором над портом
Балтийским, портом Нарвским, над Кронштадтским и Ладожским каналами и над
Волховскими порогами. Люди, содействовавшие перемене, были награждены;
противники были прощены или наказаны очень легко сравнительно с наказаниями,
сопровождавшими прежние перемены; оставалось деятельностию неутомимою и
сериозною показать противоположность нового правления с прежним.
Между бумагами Екатерины II находится
собственноручная ее записка на французском языке; в этой записке говорится, что
на пятый или на шестой день по своем восшествии на престол императрица
присутствовала в Сенате, которому приказала собираться в Летнем дворце, чтоб
ускорить течение дел. Сенат начал с представления о крайнем недостатке в
деньгах; представил также, что цена хлеба в Петербурге поднялась вдвое против
прежнего. На первое Екатерина отвечала, что употребит на государственные нужды
собственные комнатные деньги, что, "принадлежа сама государству, она считает и
все принадлежащее ей собственностию государства, и на будущее время не будет
никакого различия между интересом государственным и ее собственным". Сенаторы
встали и со слезами на глазах благодарили императрицу за такие чувства.
Екатерина велела выдать из комнатных денег, сколько было нужно на
государственные потребности. Для понижения же цен на хлеб в Петербурге она
запретила временно вывоз хлеба за границу, что в два месяца произвело дешевизну
всех припасов. Потом на очереди было дело о позволении евреям въезжать в Россию,
и это дело привело императрицу в большое затруднение. "Не прошло еще осьми дней,
- думала она, - как я вступила на престол и была возведена на него для защиты
православной веры; я имею дело с народом религиозным, с духовенством, которому
нечем жить вследствие отобрания имений, меры необдуманной; умы в сильном
волнении, как обыкновенно бывает после такого важного события; начать
царствование указом о свободном въезде евреев было бы плохим средством к
успокоению умов; признать же свободный въезд евреев вредным было невозможно". Из
этого затруднения вывел Екатерину сенатор князь Одоевский, который встал и
сказал ей: "Не угодно ли будет в. в-ству прежде решения дела взглянуть, что
императрица Елисавета собственноручно написала на полях подобного же доклада".
Екатерина велела принести дело и прочла: "От врагов Христовых не желаю корыстной
прибыли". Прочитавши, Екатерина обратилась к генерал-прокурору Глебову и сказала
ему: "Я желаю, чтоб это дело было отложено".
В журналах и протоколах Сената мы не найдем тех
известий и подробностей, какие находим в записке Екатерины. Из них видим, что со
дня вступления на престол до 1 сентября, когда императрица отправилась в Москву
для коронации, она присутствовала в Сенате 15 раз. В первый раз ее присутствие
записано 1 июля. В это заседание Сенат доложил императрице, что 27 июня получен
им был указ бывшего императора о построении к будущей кампании 1763 года девяти
или по крайней мере шести кораблей и о забрании для того всех лесов, чьи бы то
ни были; Сенат представил, что от этого произойдет обывателям разорение; для
такого чрезвычайного строения и особенно вооружения денег и людей нет, да и
нужды в таком строении не признается. Екатерина не велела исполнять этот указ,
равно как и другие: указ 27 же июня, чтоб не делать отсрочек платежам в банки, и
указ 24 мая об учреждении банковых билетов. На другой день, 2 июля, Екатерина
также присутствовала в Сенате и отменила все нововведения, сделанные в полках в
царствование Петра III; 4 июля вышло распоряжение, чтоб гетман малороссийский
граф Разумовский имел в команде все пехотные полки, около Петербурга
расположенные, и гарнизоны Петербургский и Выборгский, а графу Бутурлину иметь
команду над полками кавалерийскими, около Петербурга стоящими.
6 июля Екатерина вошла в Сенат в начале
одиннадцатого часа и объявила подписанный ею манифест с обстоятельным описанием
своего восшествия на престол. "Отечество вострепетало, - говорилось в манифесте,
- видя над собою государя и властителя, который всем своим страстям прежде
повиновение рабское учинил и с такими качествами воцарился, нежели о благе
вверенного себе государства помышлять начал". Следуют обвинения Петра III в том,
что он неприлично вел себя при гробе покойной императрицы: "Радостными глазами
на гроб ее взирал, отзываясь притом неблагодарными к телу ее словами". Потом
"коснулся перво всего древнее православие в народе искоренять своим
самовластием, оставив своею персоною церковь Божию и моление, так что когда
добросовестные из его подданных, видя его иконам непоклонение и к церковным
обрядам презрение или паче ругательство, приходя в соблазн, дерзнули ему о том
напомянуть с подобострастием в осторожность, то едва могли избегнуть тех
следствий, которые от самовольного, необузданного и никакому человеческому суду
не подлежащего властителя произойти бы могли. Потом начал помышлять о разорении
и самих церквей и уже некоторые и повелел было разорить самым делом; а тем,
которые по теплоте и молитве к Богу за слабым иногда здоровьем не могли от дому
своего отлучаться, вовсе закон предписал никогда церквей Божиих в домех не
иметь. Презрел он и законы естественные и гражданские: ибо, имея он единого
Богом дарованного нам сына, при самом вступлении на престол не восхотел объявить
его наследником престола, оставляя самовольству своему предмет, который он в
погубление нам и сыну нашему в сердце своем положил, и вознамерился или вовсе
право, ему преданное от тетки своей, испровергнуть, или отечество в чужие руки
отдать, забыв правило естественное, что никто большего права другому дать не
может, как то, которое сам получил. Законы в государстве все пренебрег, судебные
места и дела презрел и вовсе об них слышать не хотел, доходы государственные
расточать начал вредными государству издержками; из войны кровопролитной начинал
другую безвременную и государству Российскому крайне бесполезную, возненавидел
полки гвардии, освященным его предкам верно всегда служившие, превращать их
начал в обряды неудобоносимые. Армию всю раздробил такими новыми законами, что
будто бы не единого государя войско то было, но чтоб каждый в поле удобнее
своего поборника губил, дав полкам иностранные, а иногда и развращенные виды, а
не те, которые в ней единообразием составляют единодушие". Относительно
отречения Петра III в манифесте сообщены некоторые подробности: "Он два письма
одно за другим к нам прислал: первое чрез вице-канцлера нашего кн. Голицына, в
котором просил, чтоб мы его отпустили в отечество его Голстинию, а другое чрез
генерал-майора Мих. Измайлова, в котором сам добровольно вызвался, что он от
короны отрицается и царствовать в России более не желает, где притом упрашивает
нас, чтоб мы его отпустили с Лизаветою Воронцовою да с Гудовичем также в
Голстинию. И как то, так и другое письмо, наполненные ласкательствами, присланы
были несколько часов после того, что он повеление давал действительно нас убить,
о чем нам те самые заподлинно донесли с истинным удостоверением, кому сие
злодейство противу живота нашего препоручено было делом самим исполнить".
Манифест оканчивался обещанием: "Наше искреннее и нелицемерное желание есть
прямым делом доказать, сколь мы хотим быть достойны любви нашего народа, для
которого признаваем себя быть возведенными на престол: то таким же образом здесь
наиторжественнейше обещаем нашим императорским словом узаконить такие
государственные установления, по которым бы правительство любезного нашего
отечества в своей силе и принадлежащих границах течение свое имело так, чтоб и в
потомки каждое государственное место имело свои пределы и законы к соблюдению
доброго во всем порядка, и тем уповаем предохранить целость империи и нашей
самодержавной власти, бывшим несчастием несколько испр
