Каждому своя химера.
Из маленьких поэм в прозе
Под широким пасмурным небом, на широкой пыльной равнине, где ни
дороги, ни травы, ни репейника, ни крапивы, я встретил людей, которые шли,
согнувшись.
Из них каждый нёс на спине громадную Химеру, тяжёлую, как мешок с
мукою или углём, или как ноша римского пехотинца.
Но чудовище не было неподвижною тяжестью: оно обнимало и давило
человека гибкими и мощными мышцами; оно держалось на плечах своего
носителя, зацепив на его груди один за другим два огромные когтя, - и
чудовищная пасть над головою человека возвышалась, как один из тех страшных
шлемов, которыми древние воители надеялись ужаснуть врага.
Я обратился к одному из этих людей и спросил его, куда они так идут.
Он отвечал мне, что ничего не знает, ни он, ни другие; но что, конечно, они
идут в какую-то страну, потому что непобедимое стремление двигает их. И я
заметил: никто из этих путников не казался раздраженным против свирепого
зверя, повисшего на его шее и прильнувшего к его спине, - как будто каждый
из них считал его частью себя самого. Все эти утомлённые и задумчивые лица
не обнаруживали отчаяния; под печальным сводом неба, с ногами,
погружавшимися в прах земли, такой же грустной, как это небо, они проходили
с покорным выражением людей, которым суждено всегда надеяться.
И они прошли мимо меня и скрылись на горизонте, там, где округлённая
поверхность планеты скрывается от любопытного взора.
И несколько минут я упорно думал об этой тайне; но вскоре
непреодолимое равнодушие обрушилось на меня и отяготело на мне сильнее, чем
на них самих - их пагубные Химеры.
Шарль Леконт де Лиль
(1818-1894)
Сонет
Угрюм, как дикий зверь, обвита цепью выя,
Измучен, весь в пыли, стеная в летний зной,
Кто хочет, пусть идет с растерзанной душой,
О чернь жестокая, к тебе на мостовые.
За милость грубую, за смех безумный твой,
За пламя, что порой живит глаза тупые,
Кто хочет, пусть сорвет одежды световые
С таинственных услад невинности святой.
Надменный, я молчу, хотя б в моей могиле
Потемки вечные меня в забвеньи скрыли,
Ни радостью, ни злом не стану торговать,
Души моей не дам на жертву злобных шуток,
И в пошлый балаган не побегу плясать
В толпе твоих шутов и пьяных проституток.
Ги де Мопассан
(1850-1893)
Переводы Сологуба из Ги де Мопассана (1850-1893) относятся к 1909
году, когда изд-во "Пантеон" предприняло многотомное издание сочинений
французского писателя. Издание выходило под редакцией сестры Анастасии
Чеботаревской Александры. Большинство романов было переведено ими. Сологуб
перевёл роман "Сильна как смерть" и написал вводную заметку "Смертный лик
Мопассана". Тогда же был сделан перевод приведённого ниже стихотворения "Je
deteste surtout le bard a l'œ il humide..." (при жизни Сологуба не был
опубликован).
* * *
Я очень не люблю поэта с влажным взором,
Что, глядя на луну, бормочет ряд имен
И перед кем весь мир лежит немым простором,
Пока не внес он в мир Лизетту иль Нинон.
Забавно наблюдать их жалкие старанья
Природу украшать. У них уловок тьма -
То дамской юбочки среди кустов мельканье,
То шляпка белая на зелени холма.
Конечно, не понять им, вечная природа,
Ни музыки твоей, ни дивных голосов,
Им скучен путь в тени таинственного свода,
И только женщину напомнит шум лесов.
О, времена, о, города...
Алмея ли она? На голубом рассвете...
Стыд
Из книги "Озарения"
Заря
Метрополитен
Bottom
Артюра Рембо (1854-1891) в России до революции переводили немногие,
среди них - Фёдор Сологуб, хотя большинство его переводов не было
опубликовано. Сологуб переводил так называемые "Последние стихотворения"
Рембо и почти полностью осуществил перевод "Озарений" (Illuminations; часть
переводов из "Озарений" печаталась в альманахах "Стрелец", 1915-1916). Все
остальные переводы опубликованы лишь сравнительно недавно.
Помещены переводы стихотворений "Est-elle almee?..", "Honte" и из
"Озарений" - "Aube", "Metropolitain" и "Bottom".
* * *
О, времена, о, города,
Какая же душа тверда?
О, времена, о, города!
Меня волшебство научает счастью,
Что ничьему не властно безучастью.
Петух наш галльский воздает
Ему хвалу, когда поет.
Теперь мое желанье дремлет, -
Ведь счастье жизнь мою подъемлет,
Очарованье телу и уму,
И все усилья ни к чему.
А песнь моя понятно ль пела?
Она бежала и летела,
О, времена, о, города!
* * *
Алмея ли она? На голубом рассвете
Исчезнет ли она, как мертвый цвет в расцвете?
Пред этой шириной, в безмерном процветанье
Роскошных городов, в их зыблемом дыханье!
Избыток красоты? Но это только плата
За дочку рыбака, за песенку пирата,
И чтобы поздние могли поверить маски,
Что в море чистом есть торжественные краски!
Стыд
Так, что не взрежет ланцет
Мозг этот, белый, зелёный
И ожирелый пакет,
В паре всегда обновлённый...
Ах! Он разрезал бы свой
Нос, свою губу, все уды,
Брюхо! и бросил долой
Лядвеи даже! О, чудо!
Нет же; я знаю, что так,
Как для ребра его камень,
Нож голове его, как
Кишкам сжигающий пламень,
Всё ж бы дитя не постиг,
Робкий, подобный осляти,
Как прекратить хоть на миг
Хитрое дело, предатель,
Как с Мон-Роше скверный кот,
Вонью обдавший все сферы!
Пусть его смерть воспоет,
Боже! молитвенник веры!
Из книги "ОЗАРЕНИЯ"
Заря
Я обнял летнюю зарю.
Ещё всё было неподвижно перед чертогом. Вода была мертва. Толпы теней
не покидали лесной дороги. Я шёл, будя бодрые и прохладные дыхания; и
алмазы смотрели, и крылья поднимались бесшумно.
Первое приключение, - на тропинке, уже наполненной свежим и бледным
сиянием, цветок сказал мне своё имя.
Я засмеялся каскаду, который струился за елями: по серебристой вершине
я узнал богиню.
Тогда я поднял один за другим покрывала. В аллее, размахивая Руками.
На равнине, где я возвестил о ней петуху. В большом городе она убегала
между колокольнями и куполами; и, стремясь, как нищий, по мраморной
набережной, я гнался за нею.
На верху дороги, недалеко от лаврового, леса, я её окружил собранными
покрывалами и почувствовал немного её безмерное тело. Заря и дитя упали к
подножию леса.
Проснулся, - был полдень.
Метрополитен
От пролива Индиго до морей Оссиана, на розовом и оранжевом песке,
омытом винного цвета небом, только что поднялись и скрестились хрустальные
бульвары, буйно обитаемые молодыми, бедными семьями, которые питаются у
зеленщиков. Ничего богатого. - Город.
Из смолистой пустыни бегут прямо, отступая с покровами тумана,
расставленными ступень за ступенью в ужасные полосы на небе, которое
перегибается, пятится и спускается, составленное из наиболее зловещего,
черного дыма, который может быть сделанным только океаном в трауре, каски,
колеса, барки, спины. - Битва!
Подыми голову: этот деревянный мост, на арках; эти последние .огороды;
эти раскрашенные маски под фонарем, иссеченным холодной ночью; глупая
ундина в шумящем платье, в конце реки;
эти светящиеся черепа в гороховых насаждениях, - и другие
фантасмагории. - Деревня.
Эти дороги, ограждённые решётками и стенами, содержащие еле-еле свои
рощицы, и жестокие цветы, которые назовёшь сердцами и сестрами, камка,
осуждённая навеки за бессилие, - владения феерических аристократий
зарейнских, японских, гуаранских, способных ещё принять музыку древних, -
есть гостиницы, которые никогда больше не открываются; - есть принцессы, и
если ты не очень обременен, изучение светил.- Небо.
Утром, когда с Нею вы спорили среди блистания снега, эти зелёные губы,
эти льды, эти черные знамена и эти голубые лучи, и эти багряные ароматы
полярного солнца. - Твоя сила.
Bottom
Действительность была слишком колючая для моего большого характера, -
но всё же я очутился у моей дамы, огромною серо-голубою птицею
распластавшись по направлению карниза и таща крыло в тенях вечера.
Я был у подножия балдахина, поддерживающего ее обожаемые драгоценности
и её телесные совершенства, большой медведь с фиолетовыми деснами и с
шерстью, поседевшего от горя, с глазами под кристаллы и серебро консолей.
Все было тень и рдяный аквариум. Под утро, - июньская воинственная заря, -
я побежал на поля, осел, размахивая и трубя о моих убытках до тех пор, пока
Сабиняне предместья не бросились к моим воротам.