Слепцов В. А. Трудное время: Очерки, рассказы, повесть
М., "Современник", 1986. (Классическая б-ка "Современника").
В девятом часу утра в парадных сенях собирались больные, пришедшие за советом, и молча садились вдоль стены на лавки. Одни сами пришли, других приводили под руки. Швейцар, отставной унтер-офицер с нашивками, стоя у дверей, покрикивал на больных:
- Проходи, проходи! У меня на пол не плевать! Эй, старуха, ступай отсюда!
- Родной ты мой! мне дочку повидать.
- Сказано, ступай!
Швейцар вывел старуху на крыльцо, но там, переговорив с нею, впустил в сени и, ударив ее по плечу, сказал вполголоса:
- Ну, смотри, проворней!
- Мне то есть... одна минута, - заторопилась старуха и побежала наверх.
Больные между тем прибывали. Некоторые прохаживались по коридору, придерживая больное место, и уныло посматривали на других. В разных местах шли тихие разговоры о болезнях или рассуждения о домашних делах.
- Чем она у вас хворает? - спрашивала одна женщина у другой.
- Бог ее знает. Так думают, что с глазу. Как подступит это ей к сердцу, - сейчас закатится, закатится и упадет.
- Так, так. Это я знаю. Нет, этим лекарям где! Эти ей не помогут. А вот я скажу вам про себя, какая моя болезнь. Теперь ежели мне натощак вот эдакую крошечку съесть, - ни за что не съесть! Как съела, так у меня целый день кусок в горле стоит. Только одним и спасаюсь: богоявленской водицы на ложечку - ну и пройдет.
- Мне тоже вот один русский лекарь советовал, - говорил какой-то мастеровой своему соседу, - купи, говорит, ты косушку водки, настой ее покрепче табаком и выпей. Я и выпил.
- Ну, что же?
- Что? известно, как выпил, так даже свету не взвидел. Как зачало меня хлестать, зачало хлестать; я думал: душу всю выворотит. Три дня без памяти лежал.
- Нет, говорят, скипидар помогает. Я тоже от людей слыхал. Не знаю, правда ли, нет ли.
- И я слыхал. Мне тоже один человек сказывал: коровьим калом, говорит, нет лучше. Кто их знает! У нас одного мастера этак же ученый лекарь взялся лечить, да тоже пустое дело. Чуть совсем не испортил. Стал ему камнем выжигать это место. Ну, он было рассудку решился через эсто. Как был, в одной рубашке на улицу выскочил да бежать. Мы за ним, а он от нас. Кричим ему: постой, постой! - куда! так-то стал чесать, и прямо к заставе! Уж после, должно быть, на третьей версте в канаве нашли. Черный весь. Обезумел даже.
- Да. Тоже эти лекаря - ловки. Нешто долго человека испортить!
- Это им ничего не значит.
По коридору прошел фельдшер с пером за ухом, с рапортичкою в руке и отпер дверь в приемную комнату. За ним следом прошла сиделка в большом коленкоровом чепце и принесла полотенце. Сиделка осталась у дверей.
- Скоро ли начнется прием? - спрашивали у нее больные, столпившись у входа.
- Когда дежурный врач придет, - отвечала сиделка и с гордостью поправила свой чепец.
- А когда ж он придет?
- Когда придет, тогда и увидите.
Пришел больничный служитель и тоже стал у дверей.
- Кавалер, а кавалер! - приставала к нему одна старуха.
- Что тебе?
- А покойников-то у вас здесь потрошат?
- Здесь.
- Ах, царица небесная!
Старуха перекрестилась.
- И банки здесь же стоят с уродами?
- Здесь же. Отходи прочь. Что вы тут теснитесь?
- Сейчас, голубчик. Мне только вот еще одно словечко спросить. Правда ли, сказывали мне, что в больницах из человечьего сала пилюли катают? А ведь небось они страшные, уроды-то?
- Вот как ты же. Ну тебя совсем. Не стоять у дверей! Дежурный врач идет. Пошли прочь!
В конце коридора показался дежурный врач в мундирном фраке. Он шел очень скоро, глядя в землю и засунув одну руку в карман. Больные вдруг затихли, посторонились и, со страхом глядя на дежурного врача, пропустили его в приемную комнату.
В приемной комнате сидел фельдшер за столом и чинил перо. На столе лежала книга для записывания больных.
Среди комнаты было два кресла, одно против другого, и за ширмами кровать в углу. Дежурный врач вошел и сел на одно из кресел.
- Что, Семен Иваныч не вставали еще? - спросил он у фельдшера.
- Нет, еще не вставали.
Врач потянулся в кресле и, помолчав немного, спросил опять:
- Много ли больных?
- Семнадцать человек.
- Гм. Шутка! Когда они перестанут шляться? Сиделка!
Дверь отворилась, и сиделка, с полотенцем в руке, вытянулась во фронт.
- Впустить! Только не вдруг. Эй! кто там? Кузнецов!
- Чего извольте, ваше благородие?
- По одному пускать.
- Слушаю, ваше благородие!
Служитель и сиделка исчезли. За дверями послышалась возня и голос служителя: "Да позвольте! Не напирай! Куда ты, черт?" Фельдшер и врач стали прислушиваться.
- Что там? - с гневом спросил врач, подходя к двери.
Но в это время дверь с великим трудом отворилась, и показалось несколько человек больных с испуганными лицами. Впереди всех барахтался притиснутый толпою чиновник. Он отчаянно махал руками и, весь красный и запыхавшись, продирался в приемную. Наконец служитель уперся коленкой в живот одному больному и пропустил чиновника.
- Что вы, с ума сошли? - накинулся на него дежурный врач.
- Это не я-с... помилуйте!.. толкают-с... - оправдывался чиновник, едва переводя дыхание.
Дежурный врач наморщил брови и сердито спросил:
- Ну, что там у вас? Показывайте! Что болит?
- Бок-с.
- Давно ли?
- Давно-с!
- Да как давно? Ну-ка, разденьтесь.
Чиновник стал раздеваться. Бледно-желтое лицо его, вспыхнувшее было ярким румянцем вследствие усиленной возни, вдруг опять побледпело и стало еще желтее прежнего.
- Жилетку прикажете снять? - спросил он.
- Все снимайте!
- И фуфайку-с?
- Сказано, все; чего ж вам еще?
Пока чиновник раздевался, врач ходил по комнате, морщил лоб и потягивал себя за нижнюю губу.
- Скоро, что ли? Там еще шестнадцать человек ждут.
- Сейчас, сейчас! - говорил торопливо чиновник, стаскивая с головы фуфайку и обнажая при этом свое тощее тело, в разных местах усеянное следами банок и пиявок. Оставшись безо всего, он начал понемногу синеть и конфузиться.
- Лягте на койку! Чего ж вы боитесь? Ну! Где болит? Вздохните. Покажите пульс! Кашель есть? Давно кашель? В лопатку отдает? - спрашивал скороговоркою врач и так быстро, что чиновник едва успевал отвечать. Он лежал на койке, нерешительно вытянув свои худые ноги и робко посматривая на врача. Врач между тем, нагнувшись над ним, тыкал ему пальцами в желудок, щупал бок, колотил по ребрам и мял живот; наконец взял стетоскоп и начал выслушивать грудь.
- Вздохните! Глубже! Говорят вам: глубже! Дышите! Не дышите! Дышите! - кричал врач за ширмами, приникнув ухом к груди больного. - Вставайте!
Вольной встал, но, не смея одеваться, голый стоял перед врачом, в замешательстве перебирая свои холстинные подтяжки.
- Который вам год?
- Тридцать второй-с.
- Чем занимаетесь?
- Состою на службе.
- Мм!
Врач рассматривал больного с головы до ног, презрительно поджимая губы.
- Вам нужно употреблять легкую питательную пищу, добрый стакан вина за обедом.
- Слушаю-с.
- Чистый воздух, теплую, сухую квартиру, больше движения. Вы любите виноград?
- Люблю-с. Только... осмелюсь доложить... как теперича получаю недостаточное содержание...
- А, ну это другое дело. Так бы и говорили. Сиделка, полотенце!
Врач вытер себе руки и сказал фельдшеру, не поворачивая головы:
- Potio Riveri cum aqua laurocerasi, bihorio cochlear {Микстура Ривери с лавровишневой водой, через два часа по ложке (лат.).}... Вот это вы будете принимать через два часа по ложке.
- А насчет пищи как прикажете?
- Все, все можно. Следующий.
Только что успели отворить дверь, как вдруг оттуда ввалилось в приемную человек пять, притиснутых к самой двери остальными больными. Однако служитель с сиделкою всех протолкали назад и впустили только двоих, мужа с женою, потому что жена кричала:
- Господин доктор! милостивейший государь! велите пропустить! я его жена. Он сам рассказать не может.
- Кузнецов, пусти, - сказал врач.
- Вы меня извините, господин доктор, - тараторила жена больного, - что я довольно неделикатно вошла. Я была с моим мужем у всех докторов, и они его смотрели и всё. Но я столько наслышана об вашей больнице, что я надеюсь, что вы ему поможете.
- Да что такое? Чем он болен? Садитесь, пожалуйста.
- Благодарю вас, господин доктор. Надо вам сказать, что муж мой служил в военной службе.
- Так-с.
- А теперь он вышел в отставку. Откровенно вам скажу: я этого очень не желала.
- Так. Позвольте, сударыня. Вы мне скажите, чем болен ваш муж.
- Да я вам все это по порядку.
- Нет, уж вы не извольте беспокоиться. Мы лучше его посмотрим.
- Да ведь он сам ничего сказать не может: у него язык отнялся.
- Больной сидел на кресле, в военной шинели, окутанный шарфом, и весело посматривал то на врача, то на жену.
- Ну-ка, встаньте, пройдитесь маненечко!
Больной поднялся и сделал несколько шагов: прицапывая на ходу одною ногою. Врач посмотрел ему вслед и сказал:
- Довольно-с. Покажите-ка язычок! Мм! На низ хорошо?
- Ах, у него на низ, господин доктор, очень хорошо!
- Аппетит есть?
- Об аппетите уж и говорить нечего: так ест, так ест, даже страшно смотреть. Я часто гляжу на него и думаю: куда только это все идет?
Врач взглянул на больного, больной глядел на врача и самодовольно улыбался, как будто желая сказать: "Что, брат? А ты как обо мне думал?" Так что даже врач смутился и спросил:
- Так что же вам угодно, сударыня?
- Да мне бы хотелось поместить его к вам в больницу.
- Итого нельзя-с.
- Почему же?
- А потому-с, что болезнь не интересная.
- Ах, что вы говорите? Какого же вам еще интересу? Да вы поглядите на него, что он делает, так вы с ним не расстанетесь.
- Что же он делает?
Жена больного стала шептать что-то на ухо врачу; можно было расслушать только: "сидит и размазывает... весь выпачкается..."
- Да, ну это еще не так интересно, - сказал врач и опять поглядел на больного: он по-прежнему улыбался.
- Что, у вас болит что-нибудь? - спросил его врач.
- У мм-а, - отвечал больной.
- Так. Ну, а шуму в голове не бывает?
- Хо.
- Так, так.
Врач задумался, сделал строгое лицо, заморгал глазами и сказал:
- Вы, сударыня, пожалуйте сюда как-нибудь... а то, лучше всего, я сам заеду к вам. Позвольте ваш адрес. Басов, запиши! Следующий!
Фельдшер стал записывать адрес, а между тем в приемную вошла женщина в черном платке, с постной физиономией, и объявила, что больна сердцем; впрочем, на ноге у женщины нашлась рана, а когда заставили ее снять платок, то и на голове оказались струпья.
- Чем занимаешься? - спросил ее врач.
- Богу молюсь, - скромно отвечала женщина.
- А рана отчего у тебя?
- Это я к угоднику Сергию-чудотворцу ходила; уж оченно склизко было, я дорогой-то оступилась, ногу зашибла; она у меня и прикинулась болеть да болеть.
- Так. Ну-ка горло покажи! Должно быть, простудила горло?
- Простудила. Взапремши, признаться, квасу холодного испила: мне и захватило.
- Так, так. Ну, а болячки на голове отчего?
- Это от думы.
- От думы. А-а! Эй, сиделка! осмотреть ее! Следующий!
Следующий оказался дьякон в зеленой рясе, высокого роста, с рыжею бородою и довольно густым басом, который он немедленно обнаружил, крякнув и сказав дежурному:
- Доброго здоровья!
- Что прикажете? - спросил его врач.
Дьякон молодцевато встряхнул волосами, погладил бороду и захохотал.
- Да вот-с, - сказал он, смеясь, - грудь что-то завалило. Признаться, лечиться-то я было не охотник, да что делать?
- Простудились?
- Да-с; с господами с офицерами немножко простудился.
И дьякон опять захохотал.
- Знаете, нельзя. Свадьба тут подошла. Время эдакое сырое: долго ли простудиться.
- Что ж вы, ноги промочили?
- Нет. Сперва-то горло промочил, а потом уж и ноги кстати. Ха-ха-ха!
- Это понятно, - сказал врач.
- Сами посудите, ведь просят. Господа офицеры у нас народ, знаете, веселый, а мы постоянно уж в ихней компании. Как же тут быть?
- Разумеется. Вам бы мушечку поставить.
- Ох, не люблю я пачкаться, до смерти не люблю. Мне бы русского эдакого лекарства, знаете, какого-нибудь покрепче, чтобы позабористей.
- А то перцовкой натритесь да вспотейте хорошенько.
- Вот, вот это так! За это благодарю покорно. Да я,
- А кто ты такой?
- Господина Куликова дворовый человек.
- Покажи-ка язык! Ну-ка дохни на меня! Да ты пьян, внотина!
- Никак нет, в-скродие.
- Что ты мне рассказываешь? Разве я не слышу? Зачем ты сюда пришел?
- Желаю в больницу лечь.
- Пошел прежде проспись!
- Позвольте, ваше в-скродие...
- Ступай, ступай!
- Позвольте вам объяснить!
- Ну!
- Я не пьян-с. А это точно, что меня знобит: я и выпил вот этакую малость, как собственно для тепла, но я не пьян.
- А вот я тебя сию минуту, скотина ты эдакая, в часть отправлю для тепла; вот ты и узнаешь.
- Это как вам угодно, только я знаю, что...
- Эй, Кузнецов, гони его!
- Ваше в-скродие, позвольте вам сказать! Ежели бы я был пьян, то я бы не посмел вас беспокоить! А я вашей чести докладываю, что нездоров.
- Да что ж ты смотришь, Кузнецов? Гони его! - кричал врач, горячась все больше и больше.
- Постой, кавалер, погоди! Ах, какой ты, право! - упирался больной.
- Толкай, толкай его!
- Ваше сиятельство! не ради меня, а ради сирот... - начал было больной, но с этими словами был выведен из приемной служителем, которому наконец удалось с помощью сиделки выпроводить его за дверь.
- Каковы скоты, а? - говорил врач, в волнении прохаживаясь из угла в угол. - Вот после этого и пускай сюда всякий сброд.
- Главная причина: народ очень избалован, страху нет, - глубокомысленно заметил фельдшер, вытирая перо полою сюртука.
Вскоре после приема больных другой фельдшер обходил палаты и раздавал лекарства. Подойдя к койке, он осматривал скорбный лист и ставил на столик склянку или баночку с мазью.
- Я этой подлости больше принимать не намерен: от нее только хуже, - говорил один больной.
- А мне что? Пожалуй, не принимай, только чтобы склянка стояла на столе. Если спросят - скажи, что принимал.
- Хорошо.
- А мне лекарства? - спрашивал вновь поступивший больной.
- Тебе нынче не будет. Авось до завтра не помрешь.
- Так-то оно так; да уж очень мне тошно.
- Потерпи, брат, потерпи! Эй ты, команда! - говорил фельдшер, подходя к спящему пожарному солдату. - Что ж ты, пилюли-то все принял?
- Усе, - отвечал солдат, завертываясь в одеяло.
- Ишь, черт, облежался, даже и вставать не хочет. Получай еще пилюли!
- Ладно.
- Да что вы ему даете? - говорил фельдшеру сосед пожарного солдата, пощипывая корпию, - ведь он их в песочницу закапывает; он нарочно не принимает лекарства, чтобы у него нос провалился. В отставку, говорит, выйду, на родину пойду.
Сцена представляет палату терапевтического отделения. Окна до половины замазаны зеленою краскою; в два ряда - койки, на которых сидят и лежат больные; некоторые прохаживаются. На всех чистые чулки и колпаки; на койках надеты чистые покрывала; на стене чисто вычищенный умывальник; пол натерт воском; во всю длину комнаты постлан белый половик. Сиделка время от времени входит из коридора и, осмотрев, все ли в порядке, обдергивает покрывала, сдувает пыль и покрикивает на больных:
- Не валяться по койкам! Только знай убирай за вами. Все тюфяки перемяли. Право. Да не ходите вы по холсту! Что это за срам за такой! Сейчас генерал взойдет, а они тут шляются.
- Ну, молчи, - отзывается один больной.
- Чего молчать? Смотрителю скажу: он вам даст баловаться.
- Очень мне нужно твово смотрителя!
- А я вот пойду оргинатору {Ординатор - врач, заведующий палатой или отделением больницы.} пожалюсь. Хочешь на третью порцию?
- Идет! идет! - раздается по коридору.
Больные поправляют на себе колпаки и становятся у своих коек; слабые, лежа, охорашиваются и обдергивают на себе покрывала. Сиделка стоит у дверей и кланяется.
Входит генерал, лысый старик, во фраке и в очках; за ним в двух шагах идет его помощник, дальше ординатор, смотритель, фельдшер с рапортичкою и сиделка. При входе генерала больные снимают колпаки и кланяются.
- Сколько у вас больных? - спрашивает у ординатора генерал.
- Одиннадцать человек, ваше-ство.
- Опасных нет?
- Нет-с, ваше-ство.
Генерал подходит к одному больному.
- Это что?
- У меня воспаление было в кишках, - говорит больной.
- Вас не спрашивают, - замечает генерал,
- Как вы себя чувствуете?
- Плохо.
- Где болит?
- Я теперь чувствую только...
- Я вас не спрашиваю, что вы чувствуете. Где болит?
- Живот.
- Это кто такой?
- Больной-с, - отвечает растерявшийся ординатор.
- Я вижу, что больной. Кто он такой?
- Мещанин-с.
- Ты как же смеешь надевать колпак? а? На три дня без ужина. Этот чем болен?
- Pleuritis {Плеврит (лат.).}, ваше-ство.
- Что прописано?
- Infusum ipecacuanhae cum spiritu minderen {Настой ипекакуаны со спиртом (лат.). Ипекакуана - растение, корень которого употребляется в качестве рвотного и как смягчающее при кашле.}.
- Потогонное давали?
- Давали, ваш-ство.
- Сиделка! Больной потел?
- Как горячего напился, так...
- Больной потел?
- Да я, ваше превосходительство...
- Больной потел?
- Потел-с.
- А это что? - Генерал указывает на покрывало.
- Пятно-с, - трепещущим голосом говорит сиделка и начинает приседать.
Генерал, указывая на нее, говорит смотрителю:
- За месяц жалованья не давать... Этот чем болен?
- Только что поступил, ваш-ство, cystitis {Воспаление мочевого пузыря (лат.).}.
Генерал берет больного за пульс и наморщивает брови, потом внезапно обращается к ординатору:
- Двести пиявок.
Генерал и вся свита уходят. Через несколько минут смотритель возвращается и говорит сиделке:
- А? что? Говорил я тебе? Ведь я тебе говорил!
Сиделка плачет, больные начинают ее утешать.
Часу в одиннадцатом вечера, когда в больнице все уже успокоилось, в маленькой комнате, в конце коридора, сидели больные. Комната эта назначалась, собственно, для нагревания воды и для изготовления припарок; с этой целью имелась в ней большая плита, на которой стояли медные чайники и кастрюли с льняным семенем; над плитой висели тряпки.
Больные сидели кучками: кто у плиты, кто у открытого окна. Одни курили, другие играли в карты на табуретке, занимались разговорами, набивали папиросы и пр. На столе помещалась сиделка, приставленная к припаркам, и разливала чай. Больные подходили к ней, и каждый брал свой стакан.
Сидевшие у окна вели такой разговор:
- Господа, - взывал к прочим больной, - когда ж мы барыню-то {Барыней называют больные кастеляншу (то есть заведующую бельем). (Прим. авт.).} станем травить? Что ж это такое? Только похвастались. Эх вы, господа!
- Охота связываться. Сволочь! - отвечал другой.
- А зачем она шляется? Придет в палату: "больные, не рвите платки". А ей какое дело? Казенные. Тварь! Ну, уж я ей докажу дворянство: изожгу всю рубашку, и простыню изожгу, и наволочку изожгу. Она у меня будет знать.
- Что ж хорошего? - замечает сиделка, подувая на блюдечко и болтая ногами, - поглядите, она в контору понесет. Вот тогда помяните мое слово.
- А мне черт с ней! Пусть жалуется. У меня такая примочка ядовитая. Разве я виноват?
- Как же она на подушку-то попадет?
- А во сне. Беспокойно сплю, вот и конец. Мало ли что я во сне могу сделать! Да я вот прежде сонный дрался: как ты с меня взыщешь? Может, это у меня боль такая.
- Ну уж, знаем мы, какая у вас боль. Отчаянные!
- То-то вот и есть.
- Нет, серьезно, господа, послушайте-ка! - говорит третий больной, усаживаясь на окно. - Мы вот что лучше сделаем: напишем этой барыне письмо по городской почте руга-ательное.
- Что письмо! Погодите! Я что придумал. Как она покажется к нам в коридор, мы все разденемся нагишом и станем у дверей. Небось не будет ходить.
- Нет, уж лучше клистирной трубкой ее окатить.
- Примочкой! Примочкой! - закричали больные и засмеялись.
- Ну уж, озорники! - говорила сиделка, сидя на столе и покачивая головой. - С вами доживешь до беды. Вон Иван Васильич, уж на что, а ведь и то пришел намедни в палату и говорит: "Больные, побойтесь вы бога-то хоть немножко! На что это похоже? К вам, говорит, просто войти нельзя. Настоящий кабак. Накурено, накурено - не продохнешь. Ну, сохрани господи, генерал взойдет!"
Двое больных играли в самодельные шашки из черного и белого хлеба; возле них примостились еще двое и разговаривали таким образом:
- Ну что? Как ваши амурные делишки? Подвигаются?
- Как же! Я уж второе письмо получил. Пишет, что, когда в сад выпустят, тогда увидимся. Да нет; эта - дрянь. Я уж ее хочу бросить. А вот вчера я видел в 32-й палате новую больную, только что поступила. Ах, какая душка! Полненькая такая. Я уж справлялся, подсылал сиделку, да нет: говорит, никак нельзя переговорить; в коридор пе выходит. А уж я доберусь, только бы в сад поскорей нас пустили; да вот сыпь эта подлая все не проходит на лице.
- Да, в саду как можно! Там просто рай насчет этих делов. Я вам скажу: я прошлого года летом здесь лежал, горло у меня болело. Тоже вот в саду какая история вышла: две из-за меня подрались. С одной, из 17-й палаты, я в переписке состоял, а другая, бухгалтерова сестра, уж очень в меня влюбилась, да все нас и подкарауливала. Только раз и застала она меня с больной-то в кустах. Я бежать, а они и вцепились друг дружке в волосья. Насилу розняли. Что ж вы думаете? До генерала доходили. А меня, как выписался, - в часть. Да, вот она любовь-то что значит, а вы говорите: другую заведу. Двух иметь нет хуже.
- Эй, господа! - вдруг закричал один больной. - Что я вздумал?
- Ну?
- Ежели теперь Мавре вручить четвертак на чай и спосылать ее насчет грешного дела в кабачец. А? как вы думаете?
- Что ж, это можно, - отозвались остальные.
- Ну, только Мавра-то, кажется, не пойдет: не девочка она вам досталась ходить, - отвечала сиделка.
- Ну вот! Ну, полно! Эка ты какая! Дура, ты рассуди только... - загалдели больные, окружив сиделку.
- Да, дура, - говорила она, - как же! Отвечай за вас перед начальством. Нашей сестре известно что: за хвост да палкой за эти дела. Вон смотритель говорит намедни...
- Да полно тебе рассуждать! Получай полтинник и тащи нам три косушки.
- Ну уж, делать нечего. Только вы смотрите у меня,- сидеть смирно!
- Ступай, ступай! Уж мы знаем. Да огурцов захвати!
- Хорошо. На все, что ли?
- Известно, на все. Проворней!
Сиделка накинула платок, захватила бутылку и ушла. Вольные собрали карты, шашки, папиросы и уселись в кучку.
- Ну, господа, в ожидании водки - песенку, только потише. Отче, начинай!
Больной с длинной черной бородой откашлялся и затянул:
Венчаются кулички,
Яко сусленички.
Радуйся! саломат! * (подхватили больные)
Завтра каши наварят,
Брюхо радуется.
В то же время в другом конце коридора, в крайней палате, происходило следующее: две сиделки стояли у койки, на которой умирала женщина в тифозной горячке.
- Ну что ж с ней теперь делать? - рассуждала одна из них.
- За дежурным нешто сходить?
- Ну и ступай!
- Что ты меня-то посылаешь? Ступай сама!
- Я знаю, за ним нечего ходить: он у смотрителя в карты играет. Давеча еще говорил, чтобы попусту не беспокоить. Умрет и без него. За фершелом сходить нужно.
- Фершел небось пьяный лежит. Его не добудишься.
- Ну, так что ж тут толковать! Тащи ее, сымем тюфяк. Что его пачкать! Бери!
Сиделки принялись ворочать больную, но она вдруг как будто опомнилась и забормотала:
- Пироги, пироги, пироги... пекла пироги...
- Ну, как же! Сейчас, - заметила сиделка, - ишь ты когда вздумала! Тащи из-под нее простыню! За ноги-то потяни! Да что ж ты? Тащи, что ли!
- Разве с ней справишься! Ишь она, как колода лежит. Нет, постой, я за Петровичем схожу.
Пришел Петрович, сонный отставной солдат, и заворчал:
- Ну, что еще? А дуры-бабы, чего не могут сделать. А ты вот как, по-нашему, по-военному: раз! Берись за тюфяк, а я ее под мышки подхвачу. С богом! Ну!
Между тем подошла какая-то больная старуха и, охая, смотрела на эту возню.
- Телушка ушла! - закричала вдруг умирающая. - Ушла! Беги за ней, беги скорей, беги!..
- Нет уж, голубка, упоздала, - смеясь, сказал служитель, - не догонишь! Клади ее на доски! Так. Ну, вот и чудесное дело. Теперь умирай с богом!
Впервые напечатано в "Современнике", 1863, No 5.
Стр. 276. Саломат - жидкий киселек из муки.