Главная » Книги

Скиталец - Сквозь строй, Страница 4

Скиталец - Сквозь строй


1 2 3 4

удные, деревня беднеет, разоряется... Это - экономический процесс... дальше будет еще хуже... Известный процент населения двинется в город. Отпустите-ка старшего-то сына держать экзамен в учительскую семинарию. Приспособим... если выдержит - казенную стипендию дадут!..
  И учитель стал убеждать отца, чтобы он "пустил меня по науке". Отец согласился. В начале августа меня снарядили в город. И вот вспоминается мне теперь последняя страница моей деревенской жизни.
  Три часа утра. Все уже готово к моему отъезду на станцию. Горит лампада у образов и лампа - на столе. Мои младшие братья и сестры спят на полу, а мы и отец, мать и я - пьем чай "на дорогу". Но никому чая не хочется; мать молча вытирает слезы, ее доброе, славное лицо полно молчаливой, но бесконечной любви ко мне.
  Отец говорит о жизни, речь его дышит мужеством и его вечной верой в дела, идущие по маслу. Я волнуюсь: мне и грустно, и радостно, и жутко... Слышно, как подъехал мужик на телеге, чтобы везти меня станцию.
  - Ну, мать, надо благословить сына-то! - говорит отец. - Выпускаем птенца из гнезда!
  Мать берет маленькую икону Спасителя в фольговой ризе и молча благословляет меня. Она ничего не говорит, только крупные слезы бегут по ее лицу и падают на мою голову.
  Потом благословил отец. Я и перед ним встал на колени и наклонил голову, а он прикоснулся иконой до моих волос и стал говорить.
  - Благословляю тебя, сын мой, в жизни! - говорил он задушевным голосом. - Иди прямой дорогой, надейся только на самого себя, а не на других, никогда не трусь. Знай, что путь бедняка тяжел, и будь готов ко всяким испытаниям. Не увлекайся богатством и сладкой жизнью, помни о нас, о твоих братьях и сестрах и о простом народе, который страдает. Может быть, вернешься назад ученым человеком. Набирайся больше того ученья, которое нужно народу, а не воротишься, так расскажи хорошенько там, в городе, счастливым и богатым людям, хорошенько расскажи о страданиях народа! Помни о нем всегда, не поддавайся соблазнам, да смотри берегись потерять... - тут голос его дрогнул, - веру...
  И он заплакал, осеняя меня иконой... Видно было, что он хотел сказать очень много, но не мог говорить от слез.
  А я едва сдерживал радостную улыбку - мой выход в жизнь казался мне тогда таким легким, многообещающим. В том, что я достигну в жизни чего-то очень хорошего и буду ее победителем, я не сомневался: мне было шестнадцать лет.
  Сели мы с отцом в телегу, положили в ногах маленький сундучок и подушку, и телега покатила по сельской дороге. Светало. Звезды гасли одна за другой. Пышная заря освещала нам путь. В ее розовых лучах плыла чистая, бриллиантовая звездочка. Розовый свет обливал избы, соломенные крыши, сельскую церковь, околицу, гладь извилистой речки, затерявшейся в зеленых лугах, и кусты, окропленные росой... Все кругом было в розовом свете. Утренний свежий воздух лился в грудь. Я радостно дышал полною грудью и, озираясь по сторонам, беспечно улыбался. А утренняя звездочка так весело плыла и сияла, такая чистенькая, хорошенькая...
  Ах, как жаль, что я не сделался ученым, никогда с тех пор не возвращался в деревню, а в городе не рассказал о страданиях народа! Я был брошен на путь неудач, разочарований и мытарств. Изгнанный из учебного заведения, я был гоним повсюду, очутился в рядах "городского пролетариата" и пошел "сквозь строй" жизни. Меня унижали, оскорбляли... Если мужики деревне считали меня "нехрестьянином", то городские люди ясно видели во мне все признаки "мужика", "плебея". Мне было чуждо многое, что течет в крови интеллигента, на мне не было "долга народу", вся психология моя была неинтеллигентная, знание народа было почерпнуто из жизни, а не из книг, и я чувствовал свою рознь от всех. Как в деревне я слышал враждебное "нехрестьянин", так здесь слышал пренебрежительное "неинтеллигент".
  Мои приключения были как бы продолжением приключений моего отца. Я лез "на гору", но черт, по обыкновению, схватывал меня "за ногу" и не давал ничего, кроме грошового заработка, противного канцелярского труда, жизни впроголодь. Я жил одной только надеждой, что в будущем дела пойдут по маслу. Я мечтал о Москве, о вольнослушании в университете, о сцене, о литературе... Стремлений и надежд было много, не было только денег и не было дороги, по которой мог бы я идти.
  И вот в это самое время, когда я совсем было нацелился лезть в Москву, черт опять схватил меня "за ногу". Из села пришло от отца письмо.
  "А у нас опять голод! - писал он своим корявым почерком. - Мужик совсем обеднял, и у меня никакой работы нет. Прежде хоть добрые люди помогали, а теперь и рады бы помочь, да самим есть нечего. И надумал я, сынок, переехать к тебе в город, там я хоть какую ни на есть работишку найду, и дела наши пойдут по маслу, а здесь совсем с голоду помирать приходится, и с ребятишками. Избу мы продали за сто двадцать пять рублей. Я думаю, что ты не оставишь своего отца..." и т. д.
  Через неделю они приехали. Отец немного поседел, кудри его развились, и голос как будто уже не так был звучен и тверд, как прежде, но, в общем, он по-прежнему был энергичен и свято верил в то, что все пойдет по маслу.
  Шесть человек мелюзги играли в лошадки, были донельзя жизнерадостны, беспечны и эгоистичны.
  Мы зажили на краю города, в маленькой шестирублевой квартирке, в подвальном этаже. Нас было так много и все мы предались такой кипучей деятельности, что даже самый дом, в котором поселились мы, угрюмый и какой-то кислый, как будто ожил и повеселел.
  Отец точил на токарном станке, младшие мои братья бегали в школу, прыгали на одной ноге, вывертывали козла, кувыркались и дрались, оглашая глухую окраину города звонким, заразительно веселым смехом. Я служил разом на двух грошовых должностях, таскал работу домой и теперь уже не имел ни одной свободной минуты.
  А отец имел вид мудреца и философа, читал Бокля и Милля. Мысль его шла вперед, к нему и здесь ходила молодежь; душа его оставалась вечно юной.
  Так прошел год и еще год... и еще... Однажды зимой, когда я пришел поздно ночью с вечерних занятий, мать и шестнадцатилетняя сестра тревожным и печальным шепотом сказали мне:
  - Отед заболел.
  Он лежал на койке и стонал.
  Кругом была наша печальная и гордая бедность: старые стулья с резьбой, починенные рукой отца, тусклое зеркало и три грошовых картины на стене, в рамках его же работы: охота на слона, на льва и на белого медведя... гусли в углу. Лицо отца было темно-коричневое, воспаленное, но, по обыкновению, мужественно-спокойное... Он открыл глаза.
  - Простудился... - сказал он вперемежку со стоном, - целый день был в ходу... а ведь для меня - ход... самое трудное... пить захотел... выпил квасу... и грудь заложило...
  Организм его был еще полон сил: на груди лежали геркулесовы руки, а от густых грудных стонов сотрясалась койка и гудел под нею пол...
  Нужна была помощь доктора, а денег в доме, по обыкновению, не было.
  Наутро я раздобыл целковый и плохонького, старенького доктора.
  Болезнь пошла вперед очень быстро: через неделю наступил кризис, и больной был уже перед лицом смерти.
  Он лежал на своей койке, тяжело дышал, мучительно кашлял и гулко стонал...
  Мы могли только смотреть на борьбу жизни и смерти и надеяться только на силу организма.
  Мать и сестра, стоя около койки, тихонько плакали, отворачиваясь, чтобы он не видел их слез, но он видел.
  Он по-прежнему густо и глубоко стонал и... отпускал шутки для того, чтобы рассмешить плачущих женщин.
  - Ты на гору ... а черт за ногу! - говорил он свою любимую поговорку.
  И они улыбались, плача.
  Ночью ему сделалось особенно трудно.
  - Надо... попа!.. - сказал он мне, прерывая стоны. - Умер бы я и без него, да придираться будут к вам... из-за похорон... Умру, дух мой смешается с атмосферой... и все! Очень просто!
  К концу жизни он стал отходить от религии: существование бога допускал, но в загробную жизнь не верил.
  Я побежал за попом. Было часа четыре утра. Ночь была морозная, звездная... Весь город спал, как мертвый. Густые голоса церковных колоколов медленно падали в тишину, были похожи на стоны отца и надрывали сердце своим похоронным унынием... Казалось мне, что эти колокольные вздохи, полные мрачной безнадежности, относились ко всей долгой и страдальческой жизни отца, к моей жизни и к моему будущему и к будущему всей нашей семьи. Они словно произносили приговор, зловеще пророчили что-то грустное, словно отнимали у нас всякую надежду на какой-нибудь проблеск счастья в нашей жизни... "Никогда-а! никогда-а..." - словно говорили они, надрывая душу, и плыли и умирали в мертвой, безучастной тишине... А кругом нигде не было ни единого проблеска света.
  Я добежал до квартиры соборного священника. Пришлось очень долго звонить. Мне отперли с неудовольствием. "От кого?" - спросили меня. Я сказал, что мой отец умирает. Мне велели подождать, и я долго стоял в передней. Наконец вышел священник атлетического телосложения, с круглой бородой и необыкновенно высокой грудью: таким почему-то я всегда представлял себе Пересвета, который вышел на поединок с Телебеем в Куликовской битве. На лице попа ясно выражалась досада. "Где живет умирающий?" - спросил он меня. Я сказал. "Не моего прихода!" - ответил он и не хотел идти. Я стал его упрашивать и не уходил из квартиры... Наконец священник скрепя сердце согласился и пошел со мной, сердито запахнувшись в енотовую шубу и нахлобучив бобровую шапку.
  Когда мы пришли, отец уже умирал: стоны сделались слабее, в груди клокотало. Пересвет стоял у его изголовья и скороговоркой исповедал его, задавая вопросы и не дожидаясь ответов, да отец уже и не мог говорить.
  В несколько минут исповедь была кончена. Священник торопился домой. Я догнал его у порога и сунул ему тридцать копеек - все деньги, какие нашлись в доме. Он принял их не глядя, надел бобровую шапку и ушел.
  - Благословить... детей... - сквозь хрип и стоны вырвалось из груди отца.
  И мы все стали подходить к его изголовью, он клал дрожащую руку на голову каждого, и делал это так, как будто торопился куда-то.
  - Дочери мои... дочери мои... - лепетал он коснеющим языком.
  Глаза его были закрыты, грудь высоко и тяжело подымалась, из нее вырывалось клокотание, словно она все более и более наполнялась чем-то, что мешало дышать.
  Он ничего не сказал о своих сыновьях; в минуту смерти его душа болела только о дочерях; он знал, что, получив от него в наследство здоровье и энергию, мы все пойдем сквозь строй жизненных пыток, будем каждый в одиночку биться с жизнью и не упадем, гордо пройдем до конца; истерзанные, с окровавленной душой, мы вынесем все!
  Но как же горька и безотрадна ваша судьба, вы, дочери бедноты, бедные сестры мои! Вашим певцом хотел бы я быть, ваши слезы и страдания хотел бы воспеть, к вашим ногам положить горькие песни!.. Беспросветно грустна ваша жизнь!..
  Клокотание в груди отца все увеличивалось. Но воспаленное лицо его по-прежнему хранило выражение мужественной энергии и ясного сознания. Он собрал последние силы и отчетливо прошептал:
  - Прощайте!
  И вдруг открыл глаза широко, изумленно... Казалось, что он увидел какое-то необыкновенное видение, его глаза его медленно закатились, словно не могли оторваться от какого-то удивительного зрелища. Потом по лицу и всему телу пробежало острое содрогание, вздохи становились все глубже и реже. Потом замерли, остановились... Долго не было вздоха... Наконец вырвался глубокий вздох и опять замер...
  Эти последние вздохи были похожи на умирающее пламя лампы, когда оно то гаснет, то вспыхивает снова. Последнего вздоха я долго ждал - и не дождался.
  Я стоял у постели отца с каким-то странным, деревянным спокойствием. Я смотрел на его мертвое лицо: оно приобрело особенное выражение важности и молчаливого знания никому не ведомой тайны. Мертвый, он более чем когда-либо походил на кардинала Ришелье... Горбатый нос, правильная эспаньолка с проседью, орлиная гордость и благородство лица, еще дышавшего непреклонной волей и энергией, придавали ему странную, почти царственную величавость. Нечто рыцарское было в его чертах, и не верилось, что этот важный старик не герой, а лишь задушенный жизнью труженик, бывший крепостной раб.
  Я ощутил желание заплакать, но, посмотрев на "шестерых" - маленьких, с белыми кудрявыми головами, бледных, с недоумевающими глазками, - удержался: ведь они бы все взвыли вслед за мной, а я этого не хотел. Как только умер отец, я сразу почувствовал себя старше и серьезнее, - на мои плечи опустилась тяжелая, словно чугунная, ноша...
  Женщины подошли к мертвецу, чтобы закрыть глаза, и вполголоса говорили о чем-то, словно боясь, как бы он не услыхал.
  Мне предстояло очень много хлопот: идти взять ссуду на похороны, взять записку от священника, от полиции, заказать гроб и купить место для могилы. Много...
  Но пока еще было темно и рано идти, и я подошел к окну. Тусклый рассвет кисло и насмешливо смотрел на меня в окно, и в душе моей звучала дрожащая, грустная мелодия прощания с юношескими мечтами. Звезды бледнели и гасли. Одна из них, маленькая, туманная звездочка, покатилась по небу и бесследно пропала.
  1902
  Подготовка текста - Лукьян Поворотов _______________________________________________________________________________

Категория: Книги | Добавил: Armush (28.11.2012)
Просмотров: 341 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа