Из сборника "Письма из далека" (1903, 1913)
Т. Л. Щепкина-Куперник. Разрозненные страницы
М., "Художественная литература", 1966
Перед нашими окнами - бесконечность: голубая, золотая, стальная, - все так же и вечно новая. То колышется, как шелковый лазоревый покров, то мерцает, и розовеет, и отливает перламутровыми полосами в лучах заката, - то блестит золототканой парчой, и пурпуром и серебром играет в изломах, и покрывается тончайшим кружевом пены, которое накидывает на водную гладь отбежавшая волна, - то млеет под лунною сказкой, сияя алмазными дорогами, ведущими
Куда-то,
Откуда нет возврата,
Куда дороги нет...
Здесь не только видишь и слышишь, здесь чувствуешь море все время, - видишь, как люди применяются к нему, к его законам, его часам и его грозным капризам. Но купанье зато изумительное.
Я знаю купанье в каменистой Аббации, утопающей в тропической зелени своих садов и пропитанной ароматом розового лавра; в песчаной Бредани, где запах моря смешивается с смолистым дыханием сосен; в цветущем Jersey, где прилив открывает целые версты серебристого дна и дети ходят и ловят креветок там, где два часа спустя пройдут океанские пароходы; в томно-чувственных водах Lido, где синяя ласка волны нежит и баюкает под жгучим солнцем: все хороши в своем роде, но мало что сравнится с здешним купаньем.
Море не уходит так далеко, как в Бретани и Нормандии; поэтому купаются независимо от прилива и отлива: волна всегда есть, а купанье, главным образом, состоит в том, чтобы подставлять себя удару волны так, чтобы она не сбила с ног и не утащила. Когда на вас надвигается этот вал, часто куда выше человеческого роста, точно живая стена из зеленого хрусталя, - и охватывает вас, толкает, выносит вперед, или тут же над вашей головой обрушивается и с шумом и грохотом разбивается в кипящую пену - ощущение сильнее всяких душей Шарко. Трудно уйти из воды; готов забыть всякое благоразумие, а уходишь, чувствуя жгучую свежесть во веем теле, и кажется, что с тобою что-то случилось - неожиданное, волнующее, но удивительно приятное.
Здесь для купанья четыре пляжа - береговая полоса так капризна, что один скрыт от другого выступами скал; есть на все вкусы: и совершенно открытый всем ветрам, и совсем защищенный скалами так, что там почти не бывает волнения и плавают детишки, но самый посещаемый - это Grande Plage {Большой пляж (франц.).} перед казино. Весь день этот пляж представляет собою необыкновенно оживленную и пеструю картину, напоминающую большие обстановочные феерии.
Как задняя декорация - белое казино, нижний этаж которого выходит на каменную "promenade" {галерею (франц.).}, прерванную в нескольких местах спусками к морю; тут же кафе, где играет музыка; по "promenade" непрерывным потоком тешутся гуляющие; на среднем плане - песчаный plage, уставленный полосатыми палатками; на переднем плане - купающиеся и громадные волны; тут надо себе представить четвертую стену; боковые кулисы - изящные виллы, фасады отелей, и за этим - зеленеющие тамарисами скалы и голубые очертания Пиренеев.
Огромная, пестрая, разнообразная толпа; наибольшее количество французов и испанцев. Испанцев легко узнать по их гортанному говору, черномазым, сухим, словно изжаренным на солнце, caballeros {кабальеро (исп. мужчины благородного происхождения).} и по тоненьким сеньоритам с великолепными глазами и изящными овалами лиц, сопровождаемым страшными, усатыми дуэньями, неизбежно, как раскаяние сопровождает соблазнительный грех...
Все цвета женских платьев: розовые, голубые, сиреневые, бледно-зеленые, коралловые, палевые; масса роз на шляпах; молоденькие цветочницы в белых платьях, с огромными корзинами роз, куда они примешивают листья вервены с тонким лимонным запахом; тут же белые фигуры кондитеров и поварят, шмыгающих с лотками пирожных и красными цилиндрическими ящиками гофреток; няньки в белых чепцах и кормилицы в разнообразных костюмах с широчайшими лентами; продавцы газет, вееров, игрушек; бритые католические abbé {священники (франц.).} в черных сутанах; купальщики в кожаных куртках; купающиеся в мохнатых пеньюарах; старцы в светлых костюмах с моноклями и цветами в петлицах; лодочники с бронзовыми лицами в синих беретах; раскрашенные дамы со спутанными по моде ногами; подростки настоящие и поддельные; монахини; кокотки; испанский король в canotier {соломенной шляпе (франц.).} и белых брюках; слепой нищий с собакой; музыканты в красных куртках, - и дети, дети, дети, которых, кажется, больше, чем песку на дне морском.
Все это живет, движется, жестикулирует, выкрикивает: "Echo de Paris et son éventail!", "Le Journal et son chocolat". (Летние премии газет и газеток...) Зовет друг друга: "Manolita! vien aqui!", "Germaine, mais ou es tu donc?" {"Манонита! пойди сюда!", "Жермен, ну где же ты?" (франц.).}, a время от времени шальная волна набегает дальше, чем ожидали, - смывает детские постройки, пробирается в палатки, заливает дамские башмаки: писк, визг, смятение - шутка грозного великана: море пошутило!
Когда смотришь сверху, с одной из скал, на эту многотысячную толпу, на этот уголок парижского бульвара, перенесенный к самому океану, - кажется, будто это копошится кучка каких-то мошек перед самой пастью льва: ему стоило бы дохнуть на них или протянуть свою лапу, - и он уничтожил бы их без остатка; но пока, в своем величественном презрении, он даже этого не удостаивает сделать: лежит и мурлычет, и мурлыканье его - как отдаленные раскаты грома; и выпускает свои когти - эти белые, опасные волны...
А мошкара этого не понимает и беспечно толчется совсем близко к опасности...
Если Ницца называется ville de plaisir {город удовольствия (франц.).}, то Биариц смело может называться ville de bieu être {город благосостояния (франц.).}. Одна русская дама уехала отсюда потому, что "on l'y soignait trop bien" {"слишком хорошо за ней ухаживали" (франц.).}, как она выражалась, и я ее понимаю. Имейте только возможность выбросить несколько тысяч или даже сотен, - и у вас здесь будет все, о чем можно мечтать. Роскошные отели, некоторые - настоящие дворцы, где поселяются всевозможные дюки, маркизы и конты; залитые светом залы, в окна которых видно море и где под звуки отдаленной музыки вам подают тонкую и изящную еду - лангусты, креветки, соли, чудные фрукты, позолоченные солнцем. Кондитерские, в часы goûter {полдника (франц.).} переполненные элегантными дамами, истребляющими мороженое, не уступающее испанскому; музыка весь день; на пляже, в садах, в главных отелях, струнный оркестр играет то пряные французские вальсы, то испанские песенки, с их неизбежным налетом грусти; хотите серьезной музыки - в четыре часа в casino играют Бетховена, Вагнера, Бородина... В другом casino - парижские гастролеры: Berthe Bady в "Vierge folle", Fursy со своими "chansons rosses"; {песнями (франц.).} концерты; бридж; азартные игры, лошадки, 30 et 40; авиация, автомобильные гонки; великолепные магазины; и проч., и проч., и проч.
А время от времени - взгляд какого-нибудь темноглазого оборванца в ярко освещенные окна ресторана, где под звуки вальса упитываются кавалеры в смокингах и дамы в светлых платьях, - взгляд, из которого становится так ясно, так неизбежно понятно, откуда берутся анархисты...
По воскресеньям Биариц наполняется толпою иного сорта: из Байоны, из Бордо приезжает провинция: старушки в чепцах, солдаты, буржуазки в шумящих черных платьях, стянутые и красные; школьники; ходят стадами, подняв голову вверх и разглядывая все с каким-то испуганным любопытством; снимают обувь и входят в воду, испытывая иллюзию купанья, но не купаясь, чтобы не испортить причесок; "настоящая публика" в "то время сидит у себя за бриджем или уезжает в Сан-Себастиан на бой быков.
Сан-Себастиан - испанское купальное место, причем купальное заведение там носит громкое имя "Perla del oceano" {"Жемчужина океана" (итал.).}, но, по-моему, уступает здешнему, потому что город лежит хотя и в очень живописной, но совершенно защищенной от волнения бухте. Сам по себе он мало интересен: он бесконечное число раз терпел осады, пожары, разрушался и вновь отстраивался, получил и за свою храбрость от Карла I титулы noble и beal, благородного, и честного, - и от Карла II прибавку к этим титулам muy, весьма, - но в результате - он весь новый и, как все новое в Испании, не отличается ни характерностью, ни красотой.
По газетам судя, там все это время были беспорядки, происходили бунты, массовые аресты, стягивались войска, и т. д. и т. д. Но у меня впечатление получилось такое, при въезде, что восстание могли там устраивать разве младенцы, которых еще гораздо больше, чем в Биарице, - буквально переполнены улицы и площади, - а войска стягивали их на редкость хорошенькие няньки. Все остальное население было в "Plaza de Toros".
Это огромное круглое здание, построенное на возвышении, как старинный бастион; к нему ведет кружная дорога для экипажей и колоссальная лестница для пешеходов. Внутри устройство у него общее со всеми подобными; кругом арены два барьера, первый ниже, второй выше, затем идут амфитеатром каменные ступени; на них и сидят, подложив на сиденье подушечки, которые разносят продавцы. Подушечки служат двум целям: во-первых, они предохраняют от холода каменных сидений, во-вторых, ими же закидывают, в случае неудовольствия, то быка, то матадора. Три яруса верхних мест и лож; посреди - украшенная коврами ложа президента, в ней же на последнем бое находились король с королевой и министрами, без придворных дам; король - в штатском, в соломенной канотьерке, - реагировал на бой по-испански, не отрывался от бинокля, аплодировал, возмущался и т. д. Королева, одетая очень скромно и очень хорошенькая, сидела с растерянным видом, и на ее личике белокурой немецкой принцессы минутами отражались испуг и отвращение, что очень говорило в ее пользу...
В сущности, это был первый настоящий бой, который я видела. Я была на корриде в Лиссабоне; но в Португалии, во-первых, не убивают быка, и рога его обделаны в шарики, "embolado", так что он тоже не может ранить, разве только ушибить; во-вторых, там не выпускают лошадей. Вообще нет ни убийства, ни смертельной опасности, есть только ловкость, грация, красивый спорт; и потому испанцы относятся к португальским боям с презрением.
Видела я еще ученический бой в Севилье, - тоже без лошадей. Кроме того, я сидела очень высоко в ложе. И у меня от обоих осталось только впечатление увлекательно пестрой театральной картины. Настоящая испанская толпа; женщины в кружевных или ярко расписанных шелками мантильях; у всех в волосах цветы: желтые и красные - национальные цвета.
На мужчинах - плащи и сомбреро; картинные мундиры офицеров; продавцы вееров, апельсинов, холодной воды, "dulces", "cigarritos" {сластей, сигарет (исп.).} и т. д. и т. д., сорвавшиеся с полотен Мурильо; сбежавшие с картин Веласкеса Альгвазилы в средневековых черных костюмах с цветными перьями на шляпах; яркое солнце на одной половине здания - где места дешевле, голубая тень на другой - sombra {тень (исп.).}, где места дороже; трепет бесчисленных вееров; а на арене torrero в своих лиловых, красных, голубых расшитых золотом костюмах, в розовых шелковых чулках, - с шиньонами в сетках, - и посреди всех красавец Гарсиа Альгабенья, настоящий Антиной, который садится на стул и сидит спокойно, как в гостиной, изящный, равнодушный, - и только когда летящий на него бык буквально уже в нескольких дюймах от него - вскакивает и увертывается, взмахнув малиновым плащом. И цветы, летящие к нему из лож, и сигары, и апельсины, и даже золотые вещи, которые экспансивная публика бросает своему любимцу.
Здесь - толпа более серая, в европейских костюмах, так что цирк сам по себе не представляет такого красивого зрелища; а когда я увидела настоящий бой, то я ушла после второго быка, с трудом заставив себя просидеть и эти полчаса; но довольно было бы и одного, чтобы на время почувствовать острое отвращение к роду человеческому.
Умница Франсес Эллиот в своей книге называет тореадоров "выродившимися гладиаторами"; и правда, гладиаторы бились один на один, нагие, с одним мечом и щитом; а у этих - все возможные средства защиты, включительно до барьера, через который они в минуту опасности перепрыгивают с ловкостью заправских акробатов, и до железных панцирей под костюмами пикадоров.
Когда эти несколько десятков человек травят, дразнят, мучают быка, доведенного уже раньше в полной темноте до невозможности хорошо видеть в ослепляющем его резком свете, - когда они ранят его копьями и бандерильями до того, что кровь ручьями хлещет из него и алым воротником покрывает его черную глянцевитую шерсть, - когда он растерянный, в смертельной тоске, останавливается посреди арены и, поднимая морду, жалобно воет, словно умоляя своих мучителей пощадить его, или пробует перескочить через деревянный барьер, чтобы уйти от преследования, и стукается беспомощно об этот проклятый круг, - а его продолжают мучать, колоть, резать, пока он не ослабеет до того, что уже вполне безопасно воткнуть в него шпагу, - когда его, полумертвого, падающего на колени, опять поднимают, и хлещут, и колют, под дикий вой и свист разъяренной толпы, - под звуки духового оркестра, играющего пошлые вальсы, и, наконец, приканчивают и карьером волочат его труп кругом арены, оставляя кровавую полосу на песке, - тогда как матадор грациозно раскланивается перед рукоплещущей толпой, - право, отвратительнее этой бойни трудно себе что-нибудь представить. Разве одно: и это, - как буквально подставляют быку под его первые, еще сильные удары лошадей пикадоров.
Несчастных животных (все это худые, старые клячи, отработавшие свой век - других невыгодно убивать) приводят с завязанными глазами на арену, так что, не зная, какая судьба их ждет, под звуки музыки они стараются бодрее передвигать ноги - и на них обрушивается вся первая ярость быка. Хорошо, если он сразу убьет лошадь; ужасно, когда он поднимет ее на рога, так что у нее внутренности вываливаются, но их зашивают наскоро или вталкивают обратно, и пока она еще держится на ногах, на нее опять взгромождают пикадора, и несчастная лошадь, уже инстинктом своим поняв, что ее ждет, дрожа и задыхаясь, с подгибающимися коленями, делает еще два-три круга по арене, до нового, до наконец последнего удара...
И на все это зверство смотрят хорошенькие женщины, элегантные мужчины, дети, священники и "чернь" - все с одинаковым захватом и увлечением, с горящими глазами, с пунцовыми лицами, и все время стоит свист, стон, - то свистят тореадору, то свистят быку, если он не хочет противиться, и ругают его "porso torro" {бык-свинья (исп.).}, и хохочут, слыша его жалобный вой; и дикими гортанными звуками: "Хойа! Олле!" сопровождают всю безобразную бойню, вскакивают на ступени, грозят кулаками, требуют смерти, кричат: "Matar! matar!.." (убить!); в воздухе пахнет пылью и кровью, и одно желание охватывает: бежать из этого ада, что я и сделала, оставив моих спутников смотреть на то, как, по обычаю, будут мужчины из публики плясать на арене сегедилъю над трупом последнего быка.
Право, все глаза провожали меня с изумлением, пока я пробиралась к выходу, а там меня осадила толпа мальчишек, умоляя отдать мой билет.
Благополучно миновав их и целую ярмарку, разбитую перед "Plaza de Toros" - палатки с напитками, сладостями, сигарами и т. п., - я приостановилась у стены.
Далеко передо мною расстилался океан, и вдалеке, как голубые грезы, вставали Пиренеи. Летний день нежился в тихом покое; "море смеялось", - вспомнила я; да, море тихо смеялось и говорило о радостях жизни...
А там, за круглыми стенами, несколько тысяч человеческих существ находили эту радость в том, что смотрели, как медленно убивают беззащитных животных, и вдыхали испарения крови, вместо морского ветра, напоенного соленой живительной влагой... Да, это, конечно, те самый испанцы, которые с восторгом смотрели со своих балконов и украшенных цветами площадей, как жгут еретиков, и сами, с королем во главе, подбрасывали хворост в костры; которые тысячами вырезали арабских и еврейских женщин и детей, во славу Пречистой; хорошо еще, что теперь они перешли на животных. И все же... двуногие казались мне в эту минуту куда опаснее и отвратительнее четвероногих.