T. Щепкина-Куперникъ. Около кулисъ.
Издан³е Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
Отхожу, милая, отхожу. Вотъ вѣдь, и всѣхъ ихъ вотъ какими - отъ горшка два вершка - знала, и Лизаньку на рукахъ носила, а отхожу. И никакими брилл³антами они меня теперь не удержатъ. Статочное ли дѣло! Мнѣ, старухѣ, и говорить-то негоже; ну да ужъ шила въ мѣшкѣ не утаишь. Авось найдутъ себѣ лучше; только ужъ чтобы такъ курникъ готовила или разсыпчатое тѣсто - это имъ не найти; скрозь землю пройдутъ, съ той стороны выйдутъ, а такой другой не найдутъ. Не найдутъ и такую, чтобы ихъ такъ жалѣла, какъ я. Будетъ она имъ приписывать да съ лавочникомъ шуры-муры заводить. Поставитъ она имъ суповую говядину по 11-ти копѣекъ, какъ же! Небось за телячью-то котлету дешевле тридцати пяти копѣекъ и не думать имъ теперь. Развѣ имъ господскаго добра жалко? Имъ лишь бы карманъ набить, да куму всякую пищу предоставить; а объ господахъ онѣ какъ понимаютъ? Небось, сосѣдская Дарья своимъ господамъ говядину тараканами шинковала! И ни изъ чего: такъ, изъ лютости. "Что она", говоритъ, "барыня,- такъ и куражиться надо мной можетъ? А вотъ пускай поѣстъ чего я захочу!" Такая ненавистная, право! Вспомнятъ они тогда Аграфену Михайловну! Да поздно будетъ! Вотъ и не хочу, а плачу: такъ сами слезы катятся. И чего плакать-то? Хорошей кухаркѣ мѣсто всегда есть: съ руками оторвутъ, только скажись. Вѣдь это я у нихъ-то за восемь рублей жила, а мнѣ еще лѣтось у генерала Макѣева двѣнадцать давали... Да вотъ Лизаньку-то жалко! Ничего-то она не знаетъ, ее всякая кругомъ пальца обовьетъ; ей что на сливочномъ изжарь, что на русскомъ,- и того не понимаетъ. Правду сказать, когда покойница Зинаида Львовна, царств³е ей небесное, андельской душенькѣ, жива была, нешто она Лизаньку до этого допущала? Бывало, губернанокъ однѣхъ двое въ домѣ живутъ, да третья каждый день ходитъ, да еще музыки учительша три раза въ недѣлю бываетъ; выйдетъ это Лизанька гуляти волосы у нея свѣтлые и по поясъ распущены; важно такъ выступаетъ, какъ королевна, а ryбернанка рядкомъ, а коли покупокъ много, такъ Ѳедоръ лакей сзади идетъ и несетъ все за ими; не то что теперь, ночью одна пѣшкомъ по Москвѣ гоняетъ, Дуняшкѣ и той не велитъ провожать; у тебя, говоритъ, и такъ дѣла много! А какое у ей дѣло? Комнаты убрала, на столъ накрыла, сиди и чай пей. Ужъ кабы Зинаида Львовна, царств³е небесное, жива была... не позволила бы она этихъ распорядковъ. Господи! Подумать только, какъ люди жили, а что вышло! Баринъ-то покойникъ мѣсто хорошее имѣлъ; въ родѣ какъ генераломъ былъ, только-что не военный. Квартера у нихъ была казенная... огромаднѣйшая! 12 однихъ комнатъ да кухня, да ванная, да людск³я; прислуги у насъ было, милая ты моя, шесть человѣкъ... Хоть сейчасъ пересчитать: я, да Дуняшка горничная, да прачка, да Ѳедоръ лакей, да кухонный мужикъ, да кульеръ; за столъ садятся,- какъ на базарѣ шумъ стоитъ; пирогъ по воскресеньямъ аршинный пекла для однихъ людей, право... И такая это была жизнь, милая... Хозяйка была Зинаида Львовна, можно сказать, рѣдкостная. Чтобы она когда-нибудь громкимъ голосомъ что сказала, не то что крикнула,- этого не бывало: а все у нея такъ по стрункѣ и ходило. Въ домѣ словно по машинкѣ шло: въ 8 часовъ первый самоваръ; сейчасъ это хлѣбъ, масло, мясо холодное, яйца всмятку,- это какъ Пашенькѣ и Мишенькѣ въ гимназ³ю итти. Въ 12 аккуратъ - завтракъ; въ три - второй самоваръ, въ шесть - обѣдъ, въ девять - чай и опять холодная закуска; чтобы въ неположенное время, какъ у другихъ господъ, то того, то другого требовать,- это не позволялось. Лизанька утро все учится, бывало; послѣ завтрака гулять, хушь дождь, хушь снѣгъ, все равно; вернется,- опять учится, либо на фортепьянахъ играетъ; только послѣ обѣда либо ѣдутъ куда, либо къ нимъ гости; но ужъ въ 12 часовъ, чтобы всѣ огни потушены и чтобы всѣ спали. На что Пашенька и Мишенька ужъ какъ въ ниверситетъ пошли, и то мамаша требовала, чтобы въ 12 въ постель. Разъ - другой въ мѣсяцъ запоздаютъ,- ну, извѣстно, по молодому дѣлу,- дакъ и то боятся съ параднаго-то итти, а стучатся въ кухню, а моя комнатка-то тутъ же за перегородкой; я услышу, что кто-то подъ дверью царапается, встану, впущу... "Мы,- говорятъ,- Аграфена Михайловна, чтобы маму звонкомъ не безпокоить..."И то правда, больше Мишенька припаздывалъ; Пашенька, тотъ такой былъ тихоньк³й, словно красная дѣвушка... Охъ, рано, рано она, голубушка, его оставила; неужто жъ бы она такое дѣло допустила? Любилъ онъ только въ к³ятры ходить. Ужъ такъ любилъ, такъ любилъ! Все кульера за билетами гонялъ; уйдетъ въ свой ниверситетъ, а ему передъ этимъ наказываетъ: "Безпремѣнно, молъ, Кузя, достань билетъ, постой подольше, а дождись". Иной разъ Кузя-то у большихъ к³ятровъ всю ночь дежурилъ. Сколько онъ денегъ на эти к³ятры просадилъ, чай теперь бы на это домъ построить можно было, деревенск³й хорош³й домъ. Охъ ужъ эти к³ятры! Вся бѣда чрезъ нихъ; и какой только ихъ анчутка выдумалъ, ну ихъ къ неладному! Не знала Зинаида Львовна; знала бы, не велѣла ему туда ходить. И что въ нихъ хорошаго? Ну, еще тамъ, гдѣ пляшутъ да пѣсни играютъ, да хороводы водятъ, какъ на Дѣвичьемъ полѣ,- это хушь занятно, есть на что подивиться, а то вотъ, гдѣ теперь Пашенька, была я намедни... Ходятъ это всѣ так³е сурьезные, все разговоры разговариваютъ, да еще одинъ такой страшный, какъ факельщикъ, въ черномъ весь, и,- не къ ночи будь сказано,- черепъ человѣч³й въ рукахъ держитъ и такъ жалостно надъ нимъ причитываетъ... А тамъ, глядишь, гробъ принесли и отпѣвать начали да въ землю и зарыли. Съ нами крестная сила! Я какъ взреву, да давай Богъ ноги; потомъ всю ночь меня "онъ" душилъ... Что же это за игра такая, скажите на милость? Да, такъ объ чемъ бишь это я?
Вотъ такъ это мы и жили, милая ты моя, какъ у Христа за пазухой... А ужъ чѣмъ прогнѣвили Господа,- не знаю: только барина-то нашего, Иванъ Павловича, царств³е небесное, привозятъ изъ присутств³я, а онъ едва дышитъ. Это его ударъ хватилъ,- полный онъ былъ такой, царств³е небесное. А матушка-то моя, Зинаида Львовна, какъ увидѣла его, такъ сама безъ памяти о земь и грохнулась. Только недѣлей его пережила. Такъ это налетѣло, такъ налетѣло, никто и не вспомнился. Первое время только по всему дому вой стоялъ, а Лизанька сама при смерти лежала. Отходили ее, голубушку. Встала это она - худенькая, худенькая, а глаза, какъ двѣ плошки. И стали это они съ братцами все толковать и устраивать. Первымъ дѣломъ надо было съѣзжать съ квартиры; стали они людей отпускать.
- Мы, говорятъ, теперь васъ держать не можемъ; квартиру мы наймемъ небольшую, и платить столько не можемъ.
Плакали всѣ, отходя, ровно второй разъ кого хоронили. А мнѣ Лизанька и говоритъ:
- Вамъ, милая Аграфена Михайловна, мы мѣсто хорошее подыскали: тетя васъ къ себѣ возьметъ на тѣ же двѣнадцать рублей... А мы теперь возьмемъ рублей за шесть, мы больше платить не можемъ...
А я ей:
- Шестирублевая-то какъ васъ кормить будетъ? Вы небось къ хорошему привыкли. Ужъ положите мнѣ восемъ рублей да ваше горячее... Я у васъ и останусь.
И то правда: жалко мнѣ было ихъ до смерти, ну да и работы, думаю, будетъ меньше: то на сколько человѣкъ готовила? насъ шестеро да господъ пятеро, да три губернанки ѣли,- четырнадцать душъ...
Она ко мнѣ на.шею и въ слезы...
- Миша! - кричитъ,- Паша! Наша Аграфена Михайловна вѣрная, славная!..
За мной и Дуняшка: два рублика сбавила, а осталась. За то же, правду сказать, намъ съ ней почетъ былъ совсѣмъ особенный, не то что другимъ прислугамъ,- а были мы въ родѣ какъ свои; я у себя въ кухнѣ прямо, можно сказать, царствовала.
Тѣсненько мнѣ казалось съ непривычки, это вѣрно; взяли это они квартирку пять комнатъ, въ пятой - повернуться негдѣ, тамъ Мишенька спалъ. Мебели много распродали... Трюму ни одну не взяли: не лѣзли въ двери, хушь разбей; плакала надъ барыниной трюмой Лизанька, инда я надъ ней заплакала.
- Въ эту, говоритъ, трюму мама глядѣлась; можетъ быть, говоритъ, я бы ее тутъ увидала!
- Что вы, говорю, барышня, гдѣ же это въ зеркало покойницу увидѣть!
- Не понимаешь ты, говоритъ, Михайловна: тутъ за зеркаломъ вѣдь она была, можетъ отъ нея что и осталось!
Чудная такая: несообразныя вещи говоритъ и разливается, а я надъ ней - вдвое. Итакъ это мы каждую вещицу оплакали, словно съ родными разставались.
- Прощайте,- бывало скажетъ,- вещи милыя, друзья мои дорог³е! Не съ вами, а со счаст³емъ моимъ прощаюсь. У кого-то вы теперь будете? Кому-то достанетесь?
И все родныхъ и знакомыхъ проситъ:
- Купите, я за нихъ спокойна буду.
Правда, чудная,- словно вещи что чувствуютъ. А мнѣ все на нее жалко глядѣть было. Ну, что осталось, размѣстили мы въ этихъ комнаткахъ; хорошо устроились, ничего: у насъ съ Дуняшей своя закуточка...
И зажили мы.
Только что тутъ началось,- не приведи Господи!
Кушать стали два раза въ день: въ четыре - обѣдъ, въ 12 - ужинъ, это какъ Пашенька изъ к³ятровъ приходилъ. Мишенька тотъ на абвоката кончилъ, все въ судѣ пропадалъ, а вечеромъ его и съ собаками не сыщешь; тоже въ к³ятрахъ сидитъ, пишетъ объ нихъ чтой-то. Газетъ намъ стали носить... тьму-тьмущую, это все, чтобы знать, гдѣ что о Пашенькѣ прописано: натащутъ, я ужъ съ пуда продавать въ лавку стала. Лизанька, та все жъ-таки больше дома сидѣла: и то вздумала уроки давать. Это генеральское. то дитё! Я ее стыдила и усовѣщивала... Ничего ее не беретъ. "Надо,- говоритъ,- всякому свой хлѣбъ зарабатывать". Бѣгаетъ, бѣгаетъ по этимъ урокамъ-то, придетъ, на одномъ хвостѣ грязи притащитъ,- въ недѣлю не отчистишь: все вѣдь пѣшкомъ. И нѣтъ, чтобы вечеромъ послѣ этого отдохнуть, какъ слѣдуетъ! Либо къ ней кто, либо она куда, либо тоже въ эти проклятые к³ятры. И что, говорю, такъ васъ туда манитъ! Посидѣли бы, повышивали бы, вообще какъ благородной барышнѣ прилично! А она только смѣется! "Насидѣться-то я еще успѣю!.." И все у насъ суета. Сядутъ за столъ, ужъ второе откушали - звонокъ; глядь, Лизанька на кухню ко мнѣ. - Михайловна, сжарьте еще котлетокъ,- барышня-Наташа пришла, голодная!
Либо:
- Надо Зиновьева покормить.
А то сама барышня-Наташа (закадычная ея подружка, стало быть, въ тѣхъ же к³ятрахъ служила, что и Пашенька) шасть ко мнѣ въ кухню, да ну меня вертѣть, да ну кружить, да ну припѣвать:
Аграфенушка моя,
Сжарь котлетку для меня,
Я, какъ волкъ, голодна...
А не то тебя съѣмъ! Амъ!
Да зубами давай щелкать и хохочетъ, и хохочетъ, и Лизанька за ней, и Мишенька придутъ, хохотъ такой поднимутъ... Бобка-то на нихъ лаетъ, я гляжу-гляжу да и сама засмѣюсь.
- Что съ вами дѣлать! Позволила бы вамъ покойница барыня так³е распорядки устраивать! Да ужъ Богъ съ вами - изжарю!
Такъ вотъ и хороводишься съ ними. То вдругъ часамъ къ 7-ми соберется невѣдомо откуда народъ, безъ всякаго безъ зову. Гостей - со всѣхъ волостей. Сейчасъ это - чай да закуски, да варенья... И ужъ безпремѣнно кто-нибудь да придетъ голодный: яичницу ему или тамъ сосисокъ... Народъ-то все молодой бывалъ... и ѣли же они! Послѣ нихъ - все чисто, и Бобкѣ кусочка не оставятъ. За ужиномъ - опять звонокъ за звонкомъ; иной разъ во второмъ часу звонятся, ей Богу! Пробовала я ихъ усовѣщивать,- ничего не беретъ. "У Пашеньки,- это Лизанька мнѣ говоритъ,- только и время свободнаго что за ужиномъ; когда же ему посидѣть и поговорить съ людьми? Небось онъ, какъ волъ, работаетъ-то, а вы хотите его этого лишить! И мудрено какъ-то по-своему выбранитъ. Егозистка вы, скажетъ, Аграфена Михайловна! Это вы, скажу, егоза-то моя непосѣдливая. Что съ вами дѣлать - гуляйте, пока молодо.
Отъ ужина-то разойдутся часа въ два, да ты думаешь, милая, сейчасъ спать и положатся? Гдѣ тамъ! Останется это барышня-Наташа у нихъ ночевать; постелютъ ей въ гостиной на диванѣ; а рядомъ-то Пашенькинъ кабинетъ, гдѣ онъ спалъ, а съ другой стороны - Мишенькина закуточка. Такъ вотъ это, не ложась еще, Пашенька съ Наташей объ чемъ-нибудь и сцѣпятся. И крикъ пойдетъ! Онъ за ней гоняется, она за нимъ, да чудно такъ разговариваютъ: разъ, помню, объ какомъ-то доктурѣ заспорили... Изъ нѣмцевъ должно быть, Штомковъ, что ли, хамил³я-то... слышу, все его поминаютъ.
- Я тебѣ вотъ что говорю! тр-тр-тр-тр-тр! (Какъ изъ мѣшка горохъ).
А она ему:
- А ты, туполобый, такой-сякой, ничего не понимаешь, что онъ сказать хотѣлъ! тр-тр-тр-тр-тр.".
- А ты не съ этой стороны смотришь!
- А ты съ той стороны не видишь!
И кричатъ до надрыву; а Мишенька къ нимъ выбѣжитъ, пальтецо только накинулъ.
- Я, кричитъ, водой васъ оболью, спорщики! Человѣку завтра въ восемь часовъ подыматься, а они общихъ индѣекъ разводятъ (ужъ къ чему онъ про индѣекъ,- не знаю). Тѣ примолкнутъ, а тамъ опять черезъ двери:
- Ты думаешь, я молчу, такъ съ тобой согласна?
Наперво шопотомъ, а тамъ опять громче, да сызнова! Опять Мишенька бѣжитъ:
- Я васъ застрѣлю, кричитъ.
Хвать-похвать Наташа свои подушки и въ спальню къ Лизанькѣ; на кушеткѣ у нея свернется, ну ужъ тогда и утихомирятся. Такъ это у насъ день цѣльный спокоя не было. А то записочки носятъ: то Пашенькѣ, то Мишенькѣ; больше Пашенькѣ; иной разъ барышни къ нимъ приходятъ...
- Скажите, молъ, по дѣлу...
Такихъ "по дѣлу-то" много хаживало; и, правду сказать, оба наши молодца какъ на подборъ; но и скромные же... Дома ничего не допускали. Сейчасъ это вѣжливенько поговорятъ въ кабинетѣ и ужъ сейчасъ и провожаютъ... Только Кузя,- онъ по старой памяти все къ намъ хаживалъ, иной разъ что подѣлаетъ, ножи перечиститъ, гвоздикъ приколотитъ... все съ мужчиной способнѣе,- такъ онъ отъ нихъ тоже записочки нашивалъ: отъ Мишеньки все къ одной, бѣленькая такая, хорошенькая барышня, съ мамашей жила; ну, а отъ Пашеньки - къ разнымъ...
Значитъ, не находилъ себѣ настоящей пристройки. Все, бывало, и Лизанька, и Наташенька, какъ сойдутся, дразнятъ его:
- Когда же это нашъ Пашенька влюбится?
- Смотри, Пашенька, ужъ у тебя и брюшко растетъ. Всѣхъ невѣстъ прозѣваешь.
- Правда, скажутъ, Аграфена Михайловна, пора Пашенькѣ жениться?
- И еще бы! скажу. Въ прекрасныхъ вы лѣтахъ, и собой у меня красавчики; за васъ всякая охотой пойдетъ: берите себѣ красавицу да съ приданымъ, а я-то на свадьбѣ погуляю!
- Нѣтъ, Михайловна, мнѣ приданаго не нужно.
А Лизанька:
- Онъ, Михайловна, за приданымъ не погонится, онъ пускай на Наташечкѣ женится.
А та заливается:
- Что ты говоришь, что ты! Онъ дѣялистъ,- нешто ему такая нужна? Ему - чтобы блудящую душу спасти; вотъ онъ теперь на Зворянскую все смотритъ; ужо онъ ее спасетъ, подожди! И не ждала она, матушка, что шуткой-то въ сурьезъ попадетъ!
А та, Зворянская-то барышня, у нихъ тоже въ к³ятрахъ служила: разъ "по дѣлу" пр³ѣзжала, я ее и видѣла: въ ушахъ брилл³анты такъ и свѣтятся, соболя, какъ на купчихѣ, и лошадь вороная. А я у барышни-Наташи спрашиваю (она въ кухнѣ отъ ней спряталась): что, молъ, это вѣрно богачиха какая? А она смѣется: "Я, говоритъ, пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ получаю, а Зворянская - тридцать, вотъ и все ея богачество! А я-то въ драныхъ башмакахъ хожу; а можетъ, я, Михайловна, и дура!.. Только я со своей глупостью не разстанусь!.."
Ну, хорошо. Только стала это я примѣчать, что Пашенька мой и вправду зачудилъ. Къ нимъ набьется этихъ самыхъ актеровъ да Лизанькиныхъ пр³ятельницъ, толчея, какъ всегда; а онъ велитъ сказать, что его дома нѣту. Заберется въ Мишенькину комнату да мнѣ и шепнетъ оттудова:
- Принесите, Михайловна, чайку мнѣ сюда!
- Что жъ вы, батюшка-баринъ, шли бы къ гостямъ-то; я вотъ сосиски варю, картошку печеную подамъ...
- Что-то голова болитъ, Михайловна, и ѣсть мнѣ не хочется!
Такъ мой голубчикъ притулится на Мишенькиной постели, а глаза-то у него жалостные... Все письма пишетъ; ночь напролетъ лампа горитъ; керосину стало у насъ выходить вдвое противъ прежняго; сейчасъ это утромъ посылаетъ, то въ ящикъ велитъ бросить, а то съ Кузей... И все къ этой, къ Зворянской барышнѣ... Инна Дмитр³енна ее звали... Въ нумерахъ она на Неглинной жила. Взяло меня какъзто любопытство; семъ-ка я, думаю, сама снесу: что это за барышня и какъ она живетъ? Кузѣ кажный разъ по четвертаку, а то и по полтиннику за письмо даетъ... Одѣлась это я платкомъ да и пошла вмѣсто Кузи. Нашла я ее въ нумерахъ скоро. Нумера богатые: три швейцара съ разныхъ сторонъ подбѣжали, лѣстница широченная, коврами устелена, зеркала до потолка.. Хорошо. Постучала это я... Кто тамъ? говоритъ. Войдите!.. Сама мнѣ навстрѣчу идеть. И капотъ же на ней, милая ты моя!.. Шелки да кружева, да ленты, все не то - розовое, не то - желтое... И хвостъ въ два аршина комнату подметаетъ. Сама она изъ себя... Вотъ ужъ и не знаю, въ чемъ красу нашли! Волосы черные да, какъ кудель, патлатые, посередкѣ проборъ, и на уши напущено... Лицо блѣдное, словно у цыганки; губы какъ намазанныя, красныя, зубы - точно сейчасъ укусить собирается,- бѣлые, да вострые, а ужъ глаза - что твои плошки, и такъ и зиркаютъ. Худая - худая! Шейка-то открытая, тоненькая и руки, какъ цыплячьи. А въ комнатѣ это у нея настановлено! И ламповъ и ширмовъ, и подушки на полъ прямо набросаны, а ужъ цвѣтами пахнетъ,- голова кружится.
- Я, говорю, отъ Павла Иваныча письмо принесла.
Какъ она ко мнѣ бросится, вцѣпилась въ письмо-то... Видно забыла, что я тутъ стою; впилась въ него глазами-то, читаетъ, а сама трясется... Кончила - да давай бумажку-то цѣловать! Ей Богу! Сама шепчетъ что-то, улыбается, а изъ глазъ слезы катятся...
- Отвѣтъ-то будетъ? - говорю.
- Ахъ! - вскинулась,- вы тутъ! Отвѣтъ? Да, отвѣтъ! Скажите, молъ, жду сею же минутою, дома буду, жду, жду, жду!
Я къ дверямъ, а она:
- Постойте, милая!
Да серебряный рубль мнѣ изъ мѣшечка достаетъ. Я что жъ,- я взяла... а сама думаю: не ладно это дѣло.
Дома ему говорю:
- Ждутъ, говорю, и сею же минутою!
Онъ какъ вскочитъ, такъ и чаю не допилъ, бѣжитъ,- по дорогѣ ужъ пальто надѣваетъ...
Ну, думаю, молодое дѣло, пусть перебѣсится; къ тому же я слуга, нешто я могу объ такихъ вещахъ съ господами разсуждать?
Такъ это у насъ прошла зима, прошла и весна, подходитъ лѣто. Въ тѣ поры Лизанька съ барышней-Наташей на лѣто уѣхали къ тетенькѣ въ К³евскую губерн³ю; Мишенька въ Крымъ уѣхалъ; даже Дуняшкѣ на два мѣсяца отпускъ дали, въ деревню выпросилась; а мнѣ куда? Здѣсь мое все: мужъ на Ваганьковскомъ похороненъ, племянникъ у Ciy служитъ, да сестрина дѣвчонка въ ученьи у Войткевичъ... Мы и остались съ Пашенькой. Онъ-то Мишенькѣ посулился пр³ѣхать туда же, а то, вишь, у него дѣла были.
Остались это мы съ нимъ, только на трет³й же день онъ ко мнѣ самъ приходитъ, ровно чего смущается и тихо такъ, какъ всегда красной дѣвушкой, говоритъ мнѣ:
- Вотъ что, Аграфена Михайловна... Я тутъ на нѣкоторое время переселюсь къ Зиновьеву (это былъ его пр³ятель, маленьк³й такой, кудластеньк³й; все пѣсни пѣлъ и очень на Лизаньку заглядывался). А къ намъ переѣдетъ одна барышня... Такъ ужъ вы за ней тутъ ходите хорошенько, я вамъ прибавлю за это.
- Никакой мнѣ вашей прибавки не нужно,- говорю ему;- ваше цѣло господское, я - слуга, и должна вамъ угождать; а какую же это вы барышню-то...
- Помните, говоритъ, письмо-то вы носили?.. Инну Дмитр³евну.
Помолчала я.
- Нешто у нихъ квартиры нѣту?
- Она ее бросила, и ей некуда дѣваться.
Самъ въ глаза мнѣ не смотритъ.
- Извините, говорю, Пашенька, что я вамъ глупое слово скажу... Но какъ я васъ съ измалѣтства знаю... Небось вы знаете, как³я онѣ барышни; какъ же это вы ихъ въ Лизанькину-то комнату?
Никогда я не видѣла такимъ нашего барина. Побѣлѣлъ онъ, какъ полотно; такъ-то на меня пронзительно посмотрѣлъ и сказалъ мнѣ:
- Другую бы я за эти слова сейчасъ бы прогналъ... Но, какъ вы у насъ 20 лѣтъ служите, я вамъ вотъ что скажу: Инна Дмитр³енна - несчастная барышня, и ее спасти надо; а вы еще въ церковь ходите!
- Я что жъ! Ваша воля! - говорю ему, а самой обида такъ подъ сердце и подкатила. "Прогналъ бы за эти слова". Небось 2-й годъ ее знаетъ, а промѣняетъ на нее и вѣрную слугу свою, и хорошо, коли еще и родную сестрицу не промѣняетъ. Уйти, думаю,- какъ же я могу безъ Лизаньки? Возьмутъ новую, еще всѣ вещи потаскаетъ, а я отвѣчай? Дождусь Лизаньки, авось она это все по-своему повернетъ: ужъ не станетъ же онъ при ней эту въ домѣ держать...
Смолчала я, затаила на сердцѣ. А на другой день ужъ несутъ корзинку и сундукъ, и является соколена наша... "Несчастная барышня", думаю,- хороша несчастная! Такъ и хохочетъ на всю квартиру, такъ и покатывается:
- Вотъ такъ, говоритъ, супризъ! Вотъ гдѣ жить-то мнѣ привелось!
Ну, поселилась это она у насъ.
Я ничего,- молчу. Ни словечушка. Что она мнѣ скажетъ,- все дѣлаю. А она какъ хозяйка расположилась. Помѣстилась въ Лизанькиной комнатѣ! На ея постели спитъ, передъ ея зеркаломъ чешетъ свои космы черныя; просто зло меня беретъ, а я молчу.
Пашенька далъ мнѣ денегъ:
- Тратьте,- говоритъ,- Михайловна, да смотрите, чего бы Инна Дмитр³енна не спросила, говорите: все есть.
Ну еще бы! Не стану же я срамить господскаго дома передъ чужимъ человѣкомъ... Что ни спроситъ, али квасу въ двѣнадцать часовъ ночи, али яблоковъ утромъ... "все", говорю, "есть". А она почитай ничего и не ѣстъ. Не то что завтракать или обѣдать,- пошлетъ за сардинками, либо за чайной колбасой съ пикулями, пощиплетъ и сыта; все больше чай да конфеты. Ну, а Пашенька нашъ совсѣмъ спятилъ. Сидитъ съ ней весь день, словно ребенка баюкаетъ да лелёшкаетъ, а какъ двѣнадцать часовъ,- поцѣлуетъ ручку да и за двери...
- Заприте за мной, Аграфенушка.
А она-то безъ него то скучаетъ, то ни вѣсть что вытворяетъ. То,- придешь въ комнату,- она, полураздѣмшись, краснымъ кушакомъ повяжется подъ животомъ, как³я-то деревянныя штучки на пальцы надѣяетъ, щелкаетъ ими, поетъ, пляшетъ...
- Хороша я, Аграфена Михайловна?
- Что же это вы, сударыня! Ко всенощной звонятъ, а вы бѣса тѣшите!
Она сорветъ свой кушакъ, застыдится, какъ дитё малое, и промолвитъ:
- Я и забыла, Аграфена Михайловна
А то иной разъ ляжетъ ничкомъ на диванъ, обложится вся кругомъ книгами и читаетъ. Хушь ты ее зови, хушь ты ее тереби,- ни чай пить не станетъ, ни съѣстъ ни кусочка. А то какъ-то прихожу въ кабинетъ, она стоитъ передъ патретомъ Зинаиды Львовны покойницы и такъ-то плачетъ, такъ-то разливается... Увидала меня, отскочила, словно испугалась: "Я свою маму, говоритъ, вспомнила. Она умерла, мнѣ пятнадцати лѣтъ не было". И опять плакать. Пришелъ Пашенька. Ужъ онъ и въ аптеку бѣгалъ, и водой ее поилъ; едва успокоили. Когда онъ бывало съ ней сидитъ,- разговорамъ у нихъ конца нѣтъ. И никогда это они двери не притворятъ,- нарочно настежь откроютъ: молъ, смотри, ничего мы дурного не дѣлаемъ. Нарочно часто меня зовутъ: то - то подай, то - другое...
Хорошо. Разговоры-то я ихъ слушаю, да ничего въ толкъ не возьму. Только сообразила, правда, что прежнюю свою жизнь это она бросила и не знаетъ, куда же это ей подѣваться? Значитъ, отъ тѣхъ отстала, а къ этимъ не пристала. Плачетъ это она, а онъ ее утѣшаетъ:
- Ваше, говоритъ, впереди! Что васъ, говоритъ, грязью подлые люди закидали,- дакъ это только имъ къ стыду...
И такъ говорятъ, и кажется ничего имъ не нужно,- только наговориться вдосталь. А уйдетъ онъ, она по комнатамъ, какъ привидѣн³е, бродитъ, мѣста себѣ не найдетъ. Такъ онъ это и въ Крымъ не поѣхалъ. Глядь, пишетъ ему Лизанька, что ѣдутъ онѣ; гляди, и телеграммъ пришелъ. Значитъ, Иннѣ Дмитр³евнѣ время уходить... Я свободно тутъ вздохнула: думаю, пришелъ твоему царств³ю конецъ! Не тутъ-то было. Поѣхалъ утромъ Пашенька на вокзалъ, а Инна Дмитр³евна изъ дома и не думаетъ, только ходитъ по комнатамъ, какъ тигра въ клѣткѣ, и еще лицо блѣднѣй, чѣмъ всегда. И что жъ бы ты, милая, думала! Пр³ѣзжаютъ онѣ... Лизанька и Наташа... Чѣмъ со мной поздороваться, чѣмъ лобъ перекрестить, бѣжитъ Лизанька къ Иннѣ Дмитр³евнѣ и бухъ къ ней на шею.
- Милая, говоритъ, сестра моя! Мнѣ Пашенька все написалъ! Я все знаю!
- И прощаешь?- это Инна Дмитр³евна-то говоритъ, а у самой голосъ дрожитъ.
- И прощаю!
А та какъ кинется къ ней въ ноги, и хвать ее руку и цѣловать.
И пошла это у нихъ катавас³я... Ну, хорошо. Думаю я, чѣмъ же это кончится-то?
Только потомъ прибѣгаетъ ко мнѣ Лизанька:
- Готовься, говоритъ, къ свадьбѣ, Михайловна!
- А что, Лизанька, неужто въ деревнѣ женишка нашла?
- Глупая, говоритъ, Михайловна: Пашенька на Иннѣ женится!
Какъ я это услышала, такъ и обмерла, такъ и заголосила:
- Матушка, Зинаида Львовна, не видишь ты всего этого безобраз³я! А Лизанька сама мнѣ чуть не со слезами:- Стыдно тебѣ, Михайловна, недобрая ты! И мама бы ее, бѣдную, пожалѣла бы...
- Ладно, говорю, какъ тамъ хотите... А меня увольте. Пожалуйте паспортъ и расчетъ. Не думала, что такъ уходить придется.
- Одумайся, говоритъ, Михайловна!
- Нѣтъ! Не могу этого видѣть, чтобы она здѣсь хозяйничала!
Такъ на своемъ и настояла. И отхожу, милая ты моя; и такъ вотъ нехотя плачу... Не смотри, что слезы такъ и капаютъ,- а вотъ пусть-ка они за 8 рублевъ другую такую найдутъ... И вспомнятъ Аграфену Михайловну, да поздно будетъ.