Щепкина-Куперник Татьяна Львовна - Нервы

ие - переменить климат.

   - Крым?

   - Я мог бы вам сказать Крым или послать вас на кефир, но я считаю своим долгом сказать вам, что все это паллиативы. Конечно, это немного замедлит ход болезни. Излечить ее вообще пока еще наука бессильна; но можно с чахоткой прожить и долго; для этого необходимо...

   - Что?.. - трепеща, переспросила она, вся слух, вся надежда.

   - Постоянно жить в теплом климате... на юге Италии или в Корфу... А еще лучше в Каире или на Мадере... - говорил доктор, с сомнением глядя на потрепанное платье Анны Павловны.

   Когда Анна Павловна училась в гимназии, география не давалась ей, и часто имена: Каир, Корфу, Мадера, вместе с другими грозными видениями, вставали перед ней, когда она не знала урока.

   Не думала она тогда, что эти же самые слова встанут перед ней такой горькой иронией, такой страшной тоской охватят ее и огненными буквами врежутся в ее мозг, как призраки чего-то таящего исцеление, излечение ее дорогому ребенку... и недоступного... недоступного ей! Да, недоступного: даже для того, чтобы поехать в Крым, она должна была бы работать, копить и откладывать года три, - у нее ничего не было! А время не ждало - нещадное время! - и отсчитывало часы и дни и скидывало их со счетов жизни своею костлявою рукою.

   И вот с тех пор началось отчаяние. От сына она должна была скрывать правду, таить свою тоску, свои слезы, свои вздохи.

   Ему нельзя было много заниматься, а остановить его было невозможно; и каждый его урок, каждое затруднение переживала она с ним, болела за него...

   Но все-таки еще искра надежды теплилась в ее сердце, пока не показалась кровь.

   Тут в ней проснулась энергия отчаяния. Только бы он, только бы он не знал, не догадался... Она умолила доктора объяснить сыну, что это нервное явление, - как и бывает, А сама она задушила свое отчаяние по-спартански, замкнула свое сердце и с сыном была всегда ровной, всегда спокойной, всегда улыбающейся, - притворялась без конца и без исхода...

   Машина!..

  

   - Можно к вам? - раздался за дверьми молодой женский голосок.

   - Войдите, Наташа! - ответила Анна Павловна.

   Дверь отворилась, и вошла молодая девушка в ситцевом сереньком платье. Гладко зачесанные в косу волосы открывали высокий лоб, свежее, хотя бледное личико с добродушным ртом и ясными глазами.

   - Вы уже кончили обедать, Анна Павловна, не пожалуете ли к нам чайку попить? Мамаша сегодня соблазнилась, купила клубнички, так со свежим вареньицем; я знаю, что Николай Николаич любят!

   - Спасибо, Наташенька. Если ты не устал, Коля...

   - Что ты, мама, с чего мне уставать? - с легким даже оттенком раздражения произнес мальчик.

   - Ну, пойдем, пойдем, родной... - заторопилась она успокоить сына.

   - Так мы будем ждать!

   Наташа скрылась за дверью, а через несколько минут Анна Павловна с сыном вошли в комнату хозяек.

   В комнатке царила образцовая чистота. Манекен с наброшенным лифом выдавал профессию Наташи; на окне висела клетка со скворцом и цвела герань, а на полочках стояли книги: Достоевский, Тургенев, Лермонтов. У покрытого чистой скатеркой стола сидела старушка в очках, с веселым лицом и, радушно улыбаясь, приветствовала вошедших:

   - Садитесь, матушка, небось приустали, вот и хорошо чайку-то попить! Садись, красавчик, отведаешь моего вареньица.

   - Любит Марина Игнатьевна чаек! - засмеялся Коля.

   - Грешна, грешна; чудесное дело - в мороз согревает, в жару прохлаждает: первый напиток!

   Уселись вокруг стола и принялись за чаепитие.

   Потянулась мирная беседа; молодежь, напившись чаю, принялась за последний нумер "Воскресения", они читали его вместе. Зажгли лампу, и мягкий белый свет озарил две молодые головы, склоненные над журналом. Налетевшие в окно из палисадничка бабочки спешили на огонь и мягко шлепались о стекло лампы. На столе стоял букет сирени. Старуха потрескивала вязальными спицами.

   - Ишь парочка-то наша, какие оба смиренные! - вдруг тихонько сказала она Анне Павловне, сближая их в своей фразе.

   Будь Коля здоров, Анна Павловна, может быть, даже слегка обиделась бы в своем материнском эгоизме на приравнение ее сына к бедной маленькой швее; но теперь и эта девочка, с таким благоговейным обожанием смотрящая на гениального, по ее мнению, Николая Николаевича, была близка и дорога Анне Павловне, и она все бы отдала, чтобы увидеть его здоровым рядом с этой простой девушкой, в трудовой этой квартирке...

   Наташа поймала на себе взгляд Анны Павловны и с робкой улыбкой ответила ей взглядом, потом перевела глаза на Колю и быстро опустила их.

   - Что это вы, Наташа, бледная какая сегодня?- спросила Анна Павловна.

   Коля взглянул на нее с тревогой.

   - Да вот, матушка, - ответила за нее старуха, - хошь бы вы на нее прикрикнули: день-деньской-то ведь не разгибаясь шьет, иной раз и ночью сидит, а нет, чтобы в свободное время отдохнуть. Так и вопьется в книжку, силком не оторвать! - жаловалась старая.

   - Мамаша, да ведь только мы и света-то видим, что из книжек! - запротестовала дочь. - Жизнь-то наша какая? А почитаешь книжку - и словно живешь.

   - Эх, какие стали! И моя и ваш... "Жизнь-то какая"! На что лучше жизни? Работать каждому нужно, кто хлеб ест. А только вот в наше время как сойдется молодежь, пойдут песни, шутки, прибаутки... а теперь на-поди: влепится в книжку да еще давай плакать над книжкой! И кто эти ваши книжки сочиняет?

   - Разные писатели... такие же люди, как и мы; вот погодите, бабуся, и я буду писать! - с тайной гордостью сказал Коля и переглянулся с Наташей: он ее посвятил в свои литературные мечты...

   - Ты-ы? - протянула старуха. - Ну так вот что, послушай меня, старую, помни мой завет: коли для бедных людей писать будешь, пиши так, чтобы им от твоего писанья на душе легче становилось, а не то что до слез доводить. И так-то горя - не испить, что моря!

   - Я, бабуся, вас опишу, и тогда, наверно, всем весело станет.

   - Меня? Ишь что выдумал! - И старуха засмеялась, отчего очки запрыгали у нее на носу и все лицо собралось, как на вздержке.

   - А у бабуси опять нос на ниточку собрался! - расхохотался Коля, а за ним и Наташа. Даже Анна Павловна, увлеченная их молодым весельем.

   Но хохот продолжался недолго. Коля закашлялся, схватился за грудь... Мать бросилась к нему. На его платке ярко виднелись пятна крови...

   Вскочила старуха, Наташа бросилась за льдом в лавочку, пошла суетня, хлопотня. Зловещее дыхание повеяло вдруг в такой уютной до сих пор квартирке,

   Мать сдерживала себя; у остальных были перепуганные, побледневшие лица. Колю уложили. Он ослабел так, что беспрекословно повиновался.

   - Ему заснуть надо, - сказала Марина Игнатьевна, - все и пройдет, бог даст.

   - Да, да... - беззвучно отвечала мать, смотря остановившимися глазами перед собой и не видя света, словно какие-то темные крылья заслонили его от нее.

   Вдруг она почувствовала на своей руке поцелуй. Это Наташа схватила ее руку и прижалась к ней губами, горько плача.

   Она погладила головку девушки и пришла в себя - опять овладела собою.

   - Спите спокойно, Наташечка, я посижу с Колей; верно, и он скоро заснет.

   Но Коля долго не засыпал.

   Припадок прошел. Он лежал совершенно восковой на своих подушках и слабым голосом говорил матери:

   - Какая это странность, мама, что у меня все кровь идет. Это всё разрываются жилки. Да, да, я помню, доктор говорил, что это нервное. Но я тебя уверяю, что у меня нервы отличные. Вот к осени буду здоров совсем, как в университет поступать. Знаешь, мне только этого и не хватает; потому у меня иногда и нервы пошаливают. Да, да, мама, мне просто тяжело ничего не делать. Я чувствую, что, как только я стану на свои ноги, я сразу буду другим человеком. А там какие-нибудь четыре года... Я рано кончу курс, правда? Мне будет двадцать два года. И вот-то мы с тобой заживем, мамочка моя родная, родимая, любимая... Помнишь, когда я был маленьким и не мог выговорить, как ты: "родимая, любимая", а говорил тебе все "димая-бимая"... Мама димая-бимая...

   - Ты слишком много говоришь, Колюшка, усни, родной! - прерывающимся голосом молила его мать, прикладывая руку к его лбу.

   - Какая ты у меня добрая, мама, ангел мой... убаюкай меня, мама, как прежде, - шептал он, уже почти засыпая.

   Она положила его голову к себе на грудь и, чуть-чуть покачивая, стала его баюкать, как маленького, осыпая самыми нежными, самыми ласковыми именами...

   Он уснул, улыбаясь.

   Все было тихо и мирно.

   Она оправила его одеяло, подвернула простыню, "чтобы ему не шерстило", - все, как в детстве, - перекрестила его и долго, долго сидела, слушая его дыхание, с легким хрипом вырывающееся из груди.

   Каждый вздох его был дорог ей, - ведь они сосчитаны!..

   Она вся трепетала от внутреннего волнения. В тихую ночь, под мирным светом лампадки, ужас холодом проникал в ее душу. Ее не покидало сознание, что всю свою жизнь, всю свою работу она приносит обреченному на смерть...

   Она работала для призрака, зная, что вся эта работа не в состоянии даже дать ему нескольких лет жизни. Смотря на воздвигавшиеся по московским улицам дворцы, на бриллианты в ушах ее больных дам, на объявления о призах за скачки в газетах, она думала: "Пять тысяч!" Больше бы не нужно. Цену одной лошади, двух сборов в театре, пары серег - и прожить с сыном в Каире, продлить, быть может спасти, его молодое существование!

   И она проклинала свою работу, дающую ей жалкие гроши. Работа эта могла прокормить его, но не спасти.

   А потом она сама пугалась, что судьба отнимет у нее и это... Отнимет возможность дать ему хоть последние годы прожить безбедно и побаловать его цыпленком, крепким вином, вареньицем, поездкой на Воробьевы горы, новой книжкой, скромными радостями, которые выпали ему на долю.

   - Господи, не лишай меня хоть этого!..

   И всю ночь до рассвета молилась она, уйдя в свой темный чуланчик, - молилась, не зная зачем, так как и в божье милосердие она уже не верила.

   - Анна Павловна!..

   Тихий зов и стук в двери вырвал ее из ее полузабытья.

   - А? Что? Что случилось? - Она вздрогнула и вскочила с постели с трясущимися руками.

   - Ничего, уж только половина десятого, пора вам вставать! - послышался голос Наташи.

   - Боже мой, я и не заметила, как ночь прошла. - Она облегченно вздохнула, но тут же снова испугалась:

   - Что же вы так поздно меня разбудили, девочка, ведь я опоздаю!

   - Я слышала, что вы всю ночь не спали... - сконфуженно сказала Наташа, выдавая себя.

   - Ох, придется извозчика взять!

   Анна Павловна торопливо освежила распухшее от слез лицо, надела свой поношенный "мундирчик" и вышла.

   - Коля спит, не будите его, родная, пока не проснется!

   - Я буду слушать, Анна Павловна, чуть он проснется, я ему молочка снесу.

   Анне Павловне страстно захотелось пойти взглянуть на сына, перекрестить, поцеловать его: ведь опять десять долгих часов вдалеке от него!..

   Но она побоялась разбудить его.

   - Поберегите его, Наташа!.. - дрожащим голосом сказала она.

   - Господи! - только и ответила та и заперла за ней дверь.

   Серое утро неприветно охватило ее.

   Моросил мелкий дождь. Она оглянулась на окно Коли и с поникшей головой быстро пошла.

   Торопя и погоняя жалкого извозчика, волнуясь, она подъехала к одноэтажному домику.

   - Кажется, не очень много еще опоздала... Ох, нет, уж лошадь Скоровой стоит... - И, сунув двугривенный извозчику, она торопливо скрылась в подъезде лечебницы для нервнобольных.

   Пора! День начался - "машина" пущена в ход.