Сенковский Осип Иванович - Поэтическое путешествие по белу-свету

безветренное утро, озаряемому солнцем, мелькнувшим из-за удаляющейся тучи,- и я опять мечтал о счастии, пока боль или воспоминания снова не повергли меня в волнение. В то же время я оттирал свои ноги камфорою, препоручал ухо Луки хозяйке дома, искал по комодам чистого платья, рылся, ворочал, раскидывал вещи и приводил наружность свою в порядок. Наконец, я был готов, но не в силах предпринять пешком нового странствования из Перы в Галату. Надобно было нанять турецкую колесницу с высокою крышею, вызолоченную, расписанную странными узорами, увешанную кистями и побрякушками и запряженную парою волов, и в этом классическом экипаже отправиться к любезной.

   Я влез в уродливую повозку и поехал тихим шагом под прикрытием двух погонщиков, вооруженных дубинами, стиснув накрепко зубы, чтоб от ударов колес о мостовую душа не выскочила из тела. Пока притащились мы на место, я имел довольно времени для размышления о чрезвычайной занимательности приключений, сопровождающих самые простые любовные свидания в Царьграде. Тут, по крайней мере, есть поэзия!.. Какая разница с теми ничтожными, безвкусными событиями, которые наши романисты вводят в свои рассказы в подобных случаях!.. Я должен был отдать преимущество турецкой природе перед самым неистовым воображением европейской литературной области; но, получив жестокое колотье в боку от поездки на волах, признаюсь, так уже был измучен сильными ощущениями, что, если б пришлось вынести еще одно лишнее, я закричал бы: "Караул!"... Так мне тогда казалось: я не знал, что еду на новые, гораздо опаснейшие опыты!..

   Коконица! коконица!.. посмотрите: она все еще ожидает меня в тандуре! Она сидит и скучает; сидит неподвижно, как образованность Востока!.. Милая коконица!.. Она плачет!.. Но слезы ее пресеклись, как скоро я уселся подле нее в тандуре, прикрылся одеялом, взял ее ручку и спаял мой взор с ее взором. Наши души, чувства, мысли вдруг соединились с такою же жадностью, с таким же кипением, брожением, шипением, как серная кислота с известью, и образовали одну плотную массу любви и счастия. Мы молчали, горели, были без памяти, не знали, живы ли мы или мертвы, и только чувствовали, что нам жарко и приятно. В этом очарованном состоянии мы забыли о целом свете и о жаровне и даже не приметили того, что одеяло, софа, ковер и пол горели в другом углу, по нашему примеру. Мы спохватились, когда уже дым начал душить нас, и со страхом выскочили из тандура. Через минуту вся комната была объята пламенем. В доме поднялась тревога. Люди кинулись собирать дорогие вещи, господа спасались, не думая о вещах, ни о людях; я схватил мою любезную на руки и вынес на улицу. Дом синьора Петраки уже представлял вид пылающего костра. Огонь быстро сообщался смежным строениям и бежал молниею по крышам, вдоль улицы. Пожар распространяется по всему предместью. Мы с коконицею Дуду сожгли нашею любовию 9580 домов.

   Крик, плач и отчаяние жителей, дым и треск пожара, горы пламени, взлетающие одни за другими на воздух с огненным градом горящих головней, гул общественного бедствия и тучи проклятий, изрыгаемых несчастными, поражают меня ужасом. Я смущаюсь, теряю присутствие духа, считаю себя виновником пожара, зажигателем, извергом, несчастнейшим и презреннейшим из людей. Мне суждено было еще испытать над собою адское действие угрызений совести!.. Колена дрожат подо мною; сердце бьется с болью; палящий, убийственный жар отчаяния кружит по всем моим жилам и пожирает последние силы...

   А тут еще Дуду рыдает в моих объятиях! Я утешаю ее всеми мерами, сам упадая под бременем горя...

   Сколько поэзии! Какие романтические ощущения!..

   Семейство синьора Петраки перешло на временное жительство в слободу Сан-Деметрио, в дом одного знакомого грека. Я побежал на квартиру, взял с собою несколько сот червонных, закупил в городе разных вещей, в которых нуждались мои погорелые приятели, принял на себя попечение об них и доказательствами искренней дружбы старался вознаградить им потерю, причиненную искреннею моею любовию. Мало-помалу умы их привыкли к новому положению, и синьор Петраки, по кратком рассуждении о непостижимости судьбы, глупости рода человеческого и редком уме турок, приказал набить себе трубку и вышел на террасу наблюдать ход пожара и обдумывать план нового дома, который хотел он начать строить послезавтра. Я остался в комнате с его дочерью.

   Она была бледна и сидела в углу софы, погруженная в глубокую думу. Напрасно истощал я свое красноречие, чтоб извлечь ее из летаргического усыпления понятий. Она молчала и смотрела на меня горящими удивительным огнем глазами, по выпуклости которых волновалась светлая слеза, не решавшаяся расстаться с бархатными ее ресницами. Я перестал говорить. Она долго еще смотрела на меня неподвижно и вдруг бросилась мне на шею. Наши уста встретились в первый раз в жизни. Боже мой! кто в силах описать...? какой язык способен к тому, чтоб изобразить...? да и кто смеет подумать, чтоб звуками земного голоса можно было выразить небесную сладость первого любовного поцелуя?.. Она неизъяснима, но я назову ее электричеством души. Она чувствуется только однажды в жизни - и чувствуется сильно, выспренно, молниеобразно - и быстро исчезает,- и когда исчезнет, то же самое воображение, которое недавно упивалось ею, уже не в состоянии вторично ее себе представить. Я, по крайней мере, даже в самую минуту ощущения не умел выразить ее никакими словами, хотя она была разлита по всему моему телу, по всей душе, страстям и чувствам и сама, казалось, говорила через меня. Трепеща от радости, от восторга, от блаженства, от роскошного смятения и судорожно прижимая к сердцу любезную, я мог произнести одно только слово - слово, в котором было сосредоточено, сжато и заключено все мое существование - слово:

   - Я счастлив!

   - Я зачумлена!..- сказала она, дрожа и пряча за моим лицом свои пламенеющие ланиты.

   - Как, друг мой?..- вскричал я, невольно вздрогнув от страху.

   - Да, мой друг!.. я зачумлена. В этом доме есть язва. Я неосторожно коснулась ее рукою... Я чувствую ее в моей груди...

   Она сказала это с такою ангельскою беспечностью, с такою невинностью, что я покраснел, стыдясь своего испуга. Я посмотрел ей в глаза и забыл об опасности. Ужасное впечатление, произведенное во мне именем чумы, уступило место горькой, глубокой, пронзительной печали. "Несчастное дитя!..- подумал я про себя, подпирая ее голову рукою,- ты была послана на землю, чтоб испытать сладость любви, осчастливить одного человека и с его сердцем воротиться на небо - и этот человек, на первом шагу, похищает у тебя спокойствие, ввергает тебя в пожар, а из пожара в язву!.."

   - Ангел мой!- воскликнул я, плача, подобно ей,- наша судьба решена. Поцелуй меня еще раз: мы умрем вместе. Я воображаю себе всю прелесть умереть от чумы на твоих устах, испить смертельный яд из твоего дыхания. Не станем, друг мой, сожалеть о жизни: она, быть может, приготовляла нам чашу уксусу и желчи. Подумай, какое счастие, какое неземное ощущение: мы еще живы и уже разлагаемся внутри наших тел!.. мы тут говорим с тобою о наших чувствах, обожаем, клянемся вечно обожать друг друга, и уже мертвы, уже гнием, и наши внутренности, наши сердца превращаются в смрадную гробовую материю!.. Поцелуй меня еще раз!.. еще раз!.. и еще!.. Теперь одного лишь остается желать - чтоб немногие предоставленные нам минуты жизни могли мы посвятить ласкам нашей страсти, а с последним поцелуем расплыться в гной, который люди подберут осторожно и выкинут с отвращением...- Ты страждешь, любезная Дуду?..

   - Нет, я очень, очень счастлива!..- отвечала она с восхищением.

   И все эти слова были прерываемы частыми, сильными, раскаленными сугубым огнем любви и чумы, поцелуями, а последние поцелуи были расторгнуты внезапным кружением голов и смертельною тошнотою.

   Я упал на софу...

   Далее не помню и не знаю, что со мною делалось.

  

  

   Комната в нижнем ярусе. В комнате совершенно пусто. В углу вздутая зола сожженных бумаг, белья и платья. На середине комнаты дымящийся кусок буры. У стены на полу солома. На соломе я, весь вымазанный деревянным маслом.

   Дверь отворилась, и чья-то рука просунула в комнату простой деревянный стул. Это знак скорого прибытия моего доктора, Скуколини, который теперь, вероятно, моется хлориною в сенях.

   Вошел человек лет сорока, закутанный в плащ из вощанки, и сел у дверей на стуле, нюхая стклянку с уксусом четырех воров.

   - Ну, что?..- спросил он.- Каков ваш паховик?

   - Лопнул сегодня поутру,- отвечал я.

   - Поздравляю вас от всего сердца. Теперь вы вне опасности. Только берегитесь!.. никаких сильных ощущений!

   - Они уже мне надоели. Последнее отняло у меня всю охоту к ним. Ну, что, любезный доктор: узнали ли вы что-нибудь о семействе синьора Петраки?

   - Вам теперь но следует о том думать,- возразил он хладнокровно.- Принимайте декокт, который я прописал вам. Когда вам будет получше, я приду потолковать с вами о физиологии.

   Он ушел, и я облился слезами. Я прочитал в его глазах то, что он хотел скрыть от меня. Я плакал, плакал, плакал столько, что моя чума превратилась в горячку. Доктор на меня рассердился и с благородным гневом прописал слабительное.

   Когда я стал выздоравливать, память моя так ослабела, что я с трудом узнавал прежних моих знакомцев. Мое воображение было лишено не только пылкости движений, но и воспоминаний. Томительная скука заняла в нем место прошедшего и настоящего; отсутствие страстей и желаний делало для меня будущность предметом бесполезной роскоши. Даже мои понятия были несколько туповаты.

   Мой приятель, доктор Скуколини, навещал меня всякий день, и иногда проводили мы с ним по нескольку часов, беседуя о разных ученых предметах.

   Он говорил со мною о политике и истории. У меня затмилось в голове.

   Он перешел к теории изящного и старался заставить меня постигнуть красоту идеальную, красоту красивее самой природы. Я постигнул, но мой ум значительно притупился от такого напряжения.

   Потом он начал излагать мне древности и медали, до которых сам был большой охотник. Я сделался совершенно тупым, скучным и в то же время почувствовал себя весьма ученым.

   И чем пуще я глупел, тем больше становился ученым!.. Не правда ли, что это странно?

   Я обратил мозг свой в амбар для складки разбитых, заржавелых, ветхих, выброшенных людьми из головы или вновь открытых ими в старом горшке сведений. И так пристрастился я было к новому своему ремеслу, что не понимал возможности другого удовольствия, как только - читать и ничего не чувствовать, читать единственно для наслаждения памяти. Я уже не думал, а только помнил, был весь составлен из выписок, примечаний и отметок, и все мои чувства выражал NB - нотабеною. Иногда мне казалось, будто я страница старинного текста и сижу на высокой выноске, нашпигованной цитатами и объяснениями. Это было очень смешно, но я уже не смеялся: я был ученый.

   Кстати, если вы еще не спите, то я сообщу вам небольшой отрывок из моих ученых путешествий - отрывок небольшой, но такой скучный, такой тяжелый, что сами вы удивитесь моей учености.

  

  

   С. 38. Эпиграф - начало стихотворения H. M. Языкова "Элегия" (1825).

   С. 39. Титулярный советник - чин 9-го класса; коллежский советник - чин 6-го класса (полковник); статский советник - чин 5-го класса; действительный статский советник - чин 4-го класса (генерал-майор).

   С. 39. ...как скоро сделаюсь я превосходительным...- чин действительного статского советника предполагал обращение "ваше превосходительство".

   С. 40. Антонов огонь - гангрена.

   С. 41. Ферязь - старинная русская одежда.

   С. 41. ...на отечество стряпчих и повытчиков...- Стряпчий - чиновник по судебному надзору; повытчик - см. примеч. к с. 26.

   С. 41. Хочу упиться поэзиею подьячества.- Подьячий - писец и делопроизводитель в приказной канцелярии в допетровской России.

   С. 42. ...кроме арбузов, блох и клопов, которых можно найти и в Монастырке.- "Монастырка" (1830-1833) - роман русского писателя Антония Погорельского (Алексей Алексеевич Перовский, 1787-1836). В романе даются психологически верно схваченные картины жизни Малороссии (Украины).

   С. 43. ...в благовонном облаке дыма тюмбеки...- Тюмбека - сорт турецкого табака.

   С. 44. ...русский банкротский устав...- Имеется в виду порядок установления и признания несостоятельности в уплате долгов и платежей.

   С. 45. Пероты - жители Перы, части Константинополя, населенной преимущественно европейцами.

   С. 46. Фирман - указ султана, шаха.

   С. 46. Стамбулка - трубка.

   С. 46. ...Махмуд величайший человек в мире...- Махмуд II (1785-1839) - турецкий султан, пытавшийся ввести реформы в европейском духе; в 1826 г. уничтожил янычарское войско.

   С. 47. Фанар - греческий квартал в старой части Константинополя, на берегу Золотого Рога, получивший свое название от находившегося поблизости маяка.

   С. 47. Бостанджи-баши - начальник полиции в Стамбуле.

   С. 47. Тандур - светский салон.

   С. 48. Алкоран (Коран) - священная книга магометан, источник мусульманского богословия и юриспруденции.

   С. 49. Сю Эжен (Евгений) (1804-1857) - французский беллетрист; в 30-е гг. автор увлекательных рассказов из морского быта.

   С. 49. Шкипер - капитан судна в торговом флоте.

   С. 49. Царьградский пролив - Босфор.

   С. 50. ...знаменитее баснословного Рустема...- Рустем - легендарный богатырь, защитник Ирана, которому посвящена значительная часть поэмы Фирдоуси "Шах-наме".

   С. 50. Эфенди - в Турции: господин, сударь.

   С. 51. Драгоман - переводчик при европейских миссиях и консульствах на Востоке.

   С. 51. Мерлушка - мех, выделанная шкурка ягненка грубошерстной породы овец.

   С. 52. Кондогуни - словообразование Сенковского - от лат. conde (изящный) и русск. диалектного гуни (тряпье, обноски).

   С. 53 ...восточного словаря Менинского...- имеется в виду "Словарь арабско-персидско-турецкий", составленный чешским просветителем Франтишеком Менински (1628-1698).

   С. 53 - 54. Надворные и беспорочные...- Надворный советник - чин 7-го класса (подполковник).

   С. 55. "Церковь Парижской богоматери" - имеется в виду роман В. Гюго "Собор Парижской богоматери" (1831).

   С. 56. Диван - совет министров (везиров).

   С. 56. Галата - предместье Константинополя, средоточие торговли.

   С. 56. В раннем творчестве Бальзака (1799-1850) Сенковский видит элементы натурализма.

   С. 57. Аршин примерно равен 72 см.

   С. 57. Ага - в Турции: низший чиновник.

   С. 57. Ярлык - государственный документ.

   С. 61. Бура - натриевая соль борной кислоты, употребляемая в медицине.

   С. 62. Нотабена (от лат. nota bene - заметь хорошо) - отметка в тексте книги или документа возле того места, на которое следует обратить особое внимание.