Семенов Сергей Терентьевич - Отчего Парашка не выучилась грамоте?

ы стоишь?!

   - Совсем не нужно! - сказала Елизавета Дмитриевна и точно испугалась. - Зачем это в ноги?

   - Да как же нам благодарить-то тебя, благодетельница наша? Да что ты для нас только сделала-то? - причитала Ненила.

   - Я ничего не сделала, - живо и радостно проговорила учительница, - деньги не мои, я их у попечителя выпросила.

   Ненила восхищенными глазами глядела на эту милую и добрую девушку и не знала, какими словами выразить поднявшиеся в ее душе чувства. Была взволнована и учительница. Только Григорий, очевидно, не разделял этих чувств. Он поднялся из своего угла, подступил к Парашке, взял у нее из руки золотой и, возвратив учительнице, глухо проговорил:

   - Нам денег не надо, - возьми назад, барышня!

   - Как не надо? Что ты, опомнись! - крикнула Ненила на мужа.

   - Так, не надо... Не надо и не надо!..

   Григорий запнулся и стал переводить дыхание. Потом он оправился и продолжал:

   - Не денег нам нужно. Деньги что!.. Ты погляди хорошенько кругом... Или посмотри на нашего брата! Нам дохнуть нельзя. Для нас никаких правов нету. Куда ни пойдешь, все по уши в воду. Вот что для нас нужно! Вы, люди ученые, попытайтесь-ка головой пораскинуть!..

   Ненила никогда не видала таким своего мужа. Он весь дрожал. Глаза его горели, на висках и на лбу выступили набухшие жилы, все его лицо залило краской. Он силился, должно быть, многое сказать, но не мог: волнение сковывало ему язык, и он только странно и неуклюже двигался всем телом.

   - Жить!.. по совести жить нельзя! Промышляй грабежом или мошенством, тогда ты и человек будешь! Ну, хорошо, как можешь так, а если не можешь? Я не виноват, что у меня так голова затесана! За что же нам мучиться-то? Ты мне дай вольготу, вот что!.. - Он опустился на приступку и уперся в нее руками. Лицо его стало еще краснее, язык не совсем повиновался ему, и он только выкрикивал:

   - Нам дорогу нужно! дорогу нужно! Нужно, чтобы по-людски можно было жить!..

   Последние слова он уже дико выкрикивал. Обессиленный, он замолчал и уставился на учительницу злобным взглядом...

   - Боже мой... разве я это предвидела? Я думала... я никак не предполагала... - лепетала испуганная девушка. Она поднялась с места, съежилась и была готова расплакаться. - Мне хотелось помочь, разве я что знала.

   - Не можешь ты нам помочь, гробовая доска нам помощь! - крикнул Григорий.

   Ненила стояла ни жива ни мертва.

   - Тогда простите! Я уйду. Я совсем этого не ожидала! И она как будто стала меньше ростом, на глазах ее показались слезы; чтобы скрыть их, она, поникнув головой, повернулась к двери и медленно вышла из избы.

   - С богом! - крикнул ей вслед Григорий, подошел к двери и хлопнул ею, как бы желая покрепче притворить ее.

   - Идол ты! - взвизгнула Ненила, грохнулась на лавку, положила голову на стол и зарыдала. Парашка подскочила к ней и тоже заревела.

   - Замолчать! - зыкнул Григорий и затопал ногами. - Вы чего так разошлись? Я вам глотки-то заткну!..

   - Что ж, убей! Один конец-то, по крайности мучиться не будем! - выпрямляясь перед мужем, изо всей силы тоже визгливым голосом крикнула Ненила.

   Григорий, развернувшись наотмашь, ударил ее кулаком. Ненила покатилась на пол. Парашка бросилась к ней и заблажила во всю мочь:

   - Мама... мама... Мамушка-а!

   Григорий схватил шубу, накинул ее на себя, накрыл голову шапкой и, шатаясь, вышел из избы.

  

  

  

   Ночь была темная, как и следовало быть осенней ночи. Стояла невообразимая тишина.

   Время подходило к петухам. Вся деревня спала. Только Ненила никак не могла успокоиться. Сон бежал от ее глаз. Она столько сегодня пережила, столько перечувствовала, что в ней все перевернулось внутри, и она никак не могла войти в свою колею, стать на старое место. Григория не было. Ненила не знала наверное, куда он ушел, но догадывалась, что он запьянствовал. Нениле было все равно. Лишь бы скорее перебесился. А то он бог знает до чего дошел!..

   На улице что-то послышалось. Не то запел петух, не то кто-то крикнул. Крик повторился. Ненила подняла голову, и сердце ее упало. Ее поразило то, что окна вдруг вырезались в ночной темноте и, как зловещие глаза, взглянули на нее. Мало того, на фоне непроглядной темноты отчетливо выделялся весь двор, что был напротив. Ненила катышком скатилась с постели и бросилась из избы. Дрожащими руками и стуча зубами, она кое-как отворила калитку и выскочила на улицу. Очутившись на середине улицы, она увидала, как к нижнему концу деревни над одним двором поднялся столб мутно-красного дыма. Столб быстро разрастался в вышину и ширину. Он подымался огромными бледными языками пламени, которое все более и более рассеивало сгустившуюся темноту. Вскоре свет пламени залил всю деревню.

   Из окон избы, над которой поднимался пламенный столб, выбрасывали на улицу одежду, утварь. В отворенные ворота выскочили лошади и, пугливо фыркая, гребнем поднимая гривы, понеслись вдоль деревни; за лошадьми с безумным ревом вырвались коровы, появились было овцы, но, заметив метавшихся по улице людей, опять шарахнулись во двор. У угла горевшей избы какая-то фигура, засунув руки между колен и опустившись на корточки, ревела, что было силы. Ужасающие крики, стоны и тени человеческих фигур быстро росли и захватили всю середину улицы. Началась страшная суетня.

   Ненила сидела на земле с помертвевшим лицом, с глазами, выражавшими боль и ужас, и не могла сдвинуться с места. Если бы на нее наскочили разгоряченные лошади, мчавшаяся подвода, все равно она не сдвинулась бы ни на пядь. Ветра не было, пламя, все более увеличивавшееся, уже захватило второй двор и неслось прямо к небу. Дым густел, и вместе с искрами в нем поднимались целые хлопья пылавшей соломы. Это было далеко, избе Еремкиных не грозило никакой опасности. Но Ненила чувствовала, что ее жизнь дошла до какого-то предела, за которым она уже пойдет по другому направлению. Лучше ли будет, хуже, но прошедшее от нее удалялось, может быть, безвозвратно.

   - Во-о-ды! - ревели на улице. - Оттаскивай добро-то! Скотину выпускай! выпускай скотину-то!.. дьяволы!..

   Вой поднимался все больше и больше. Огонь, как напавший на добычу до безумия голодный зверь, захватывал попавшуюся ему добычу с неописанной быстротой и с треском, шипеньем и воем уничтожал ее. Повети двух дворов были поглощены им, и он хватался за заборы, за потолки, соскакивал на землю и судорожно уничтожал солому в навозе, мох в щелях дворов, точно боясь, что от него отнимут и он не успеет попользоваться ими.

   - Оттаскивай, вам говорят! - слышались крики, и все суетились, задыхаясь в дыму и жарясь в пламени, стараясь унести подальше, что только попадалось в руки.

   - Господи! за что такое наказанье? за что? - лепетал, захлебываясь от слез, бегая вокруг двора в одной рубашке и в валенках, высокий бородатый мужик, моховский староста.

   На проулке, усевшись в кучку и обнявшись друг с дружкой, выли его бабы. Неподалеку от них, у загородки, держась за кол, стоял Григорий. Он был пьян. На лице, освещенном пламенем пожара, было заметно, что черты его смягчились и в почти бессмысленном взгляде его светилось довольство, точно видимое теперь страдание мирило его с его собственным.

   Он долго глядел на все молча, потом издал какие-то звуки. Этот звук обратил на себя внимание старосты; тот обернулся на него и вдруг выпрямился и опустил руки.

   - Братцы! братцы! - задыхаясь, закричал староста. - От поджога у меня загорелось, а вот кто меня поджег!.. Голову кладу на плаху, что это его дело... Он мой разоритель! В огонь его, дьявола!..

   И он, как кошка на мышь, бросился на Григория, схватил его за шиворот и рванул к себе. Григорий не выстоял и упал лицом в землю. Староста ткнул его ногой в бок. Хозяин другой горевшей избы, сосед его, маленький, плешивенький старичок, тоже в одной рубашке и без шапки, подскочил к нему, схватил из тына кол и, высоко взмахнув им над головой, опустил его на спину Григория.

   - Поджигателя поймали! - разнесся крик.

   На проулок выбежали еще мужики. Одни бросились бить Григория, другие заступались за него. Заступники одолели, отняли Григория от разъярившейся толпы, потащили его в сторону и стали вязать.

   - Нешто можно своим судом! - резонерствовал один из защитников, затягивая Григорию руки на спине.

   - Коли поймал, представь его по начальству: начальство лучше нас знает, как его проучить...

   Наутро в Моховку приехал урядник производить первое дознание. К нему подвели подозреваемого поджигателя. Григория нельзя было узнать. Лицо его было распухшее и подернутое синевой. На месте глаз были узенькие щелки, левая рука висела, как плеть, и он не мог ею пошевелить.

   - Ты поджег? - спросил его урядник.

   Григорий ответил с трудом, совершенно охрипшим голосом:

   - Я.

   - Ах ты, мерзавец этакий! - выругался урядник. - За что?

   - Старое зашло...

   Больше он ничего не хотел говорить. Урядник отправил его в стан, а потом в город...

   Весною Григория судили окружным судом и осудили на четыре года в каторгу. Ненила продала лошадь и корову и отдала ему на дорогу все деньги, а сама заколотила избушку и нанялась на господский двор в птичницы. Ее приняли туда вместе с Парашкой, но поставили условием, чтобы Парашка помогала ей. Жалованье им обеим положили при господских харчах два рубля в месяц.

  

   1901

  

   Текст рассказа печатается по изданию "Крестьянских рассказов": том 4, второе издание, 1911.