Семенов Сергей Терентьевич - Девичья погибель

   Семенов Сергей Терентьевич

   Девичья погибель

  

   Date: декабрь 2009

   Изд: Семенов С. Т. Рассказы и повести (Из наследия) / Сост., вступ. статья С. П. Залыгина. - М.: Современник, 1983.

   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

  

  

   Много на белом свете с людьми разных делов бывает - и мудреных и простых. То, глядишь, с человеком случится такая беда, что не придумаешь, как выпутаться из нее, а потом, смотришь, пройдет, как ничего не бывало; а то приключится просто пустое что-нибудь, ан, глядь, - погиб человек. Такие дела, чай, всякому известны. Видала и я в свою жизнь их.

   Только больше всего одно мне помнится. И дело-то просто вышло, а сколько горя из-за него перетерпели! Сейчас вспомнить, и то сердце болит, а тогда-то и говорить нечего.

   Случилось дело это, когда я еще в девках была. В ту пору на девок у нас урожай был: много их росло, да и девки-то все хорошие, но первой из всех считалась Настасья Большенина. Из семьи она была небольшой, а исправной; были у нее отец да мать, а больше никого.

   Отец ее, дядя Василий, был мужик тверезый, работящий; мать, тетка Марина, тоже хлопотунья, оттого они хорошо и жили, всего у них вволю было. Настасью они баловали - работой не мытарили, а наряжали ее лучше всех. За наряды да за красоту свою она первою и считалась. И характером хороша была Настасья; другие чуть что, сейчас и нос задерут, а она всегда одинакова была и со всеми просто себя держала. Из девок ни одной не было, чтобы кто ее не любил или говорил про нее худо; все ее любили и водились больше всех с ней; другой какой не скоро такое счастье и выпадет.

   Вот с этой-то девкой история и случилась. Началась она вот как:

   Пришли святки, а святки для девок, знамо, - самое веселое время. Чего только не делают! И у нас они весело проходили. Откупали мы на святках избушку и собирались в ней каждый вечер, и мало ли что за это время у нас в ней делалось: и гаданье и гулянье, - все шло; приходили ребята, мы с ними и в карты играли, и во "вьюны", и в "соседи". До самого крещенья у нас дым коромыслом стоял. Надеялись мы так проводить святки и в этот год; тоже откупили избушку и собрались в ней в первый же вечер. Собрались одни, ребят не позвали.

   Сидели-сидели мы, - скучно нам стало.

   - Давайте что-нибудь делать, - говорим.

   - Что ж делать? - говорит Настасья. - Песни петь для первого вечера, кажется, нехорошо, в карты играть без ребят не стоит, да мне что-то грустно сегодня.

   - Давайте гадать, - надоумила одна девка.

   - И то, давайте, - и начали мы советоваться, как лучше погадать.

   - Вот как, - сказала одна девка, - давайте наставим на лавку горшков или кринок и положим в один кусочек хлеба, в другой луковицу, в третий кольцо чье-нибудь, в четвертый ножницы, а пятый так оставим; и вот завяжем кому-нибудь из нас глаза, и пусть девка эта отходит к двери, а оттуда идет на горшки, - в какой горшок она попадет, такой и муж у нее будет. Если в первый, то домохозяин, во второй - горький пьяница, в третий - щеголь и богатей, в четвертый - мастеровой, а в пятый - пустодом.

   Нам всем очень это понравилось, и принялись мы уставлять горшки. Уставили и стали выбирать, кому идти первой.

   Первой выбрали Настасью. "Пусть, - говорим, - она погадает: может, скорей и грусть-то пройдет".

   Настасья не отказалась. Завязали мы ей глаза, отвели на другой конец избы и пустили на горшки.

   Подошла Настасья к горшкам, сунула руку наугад и попала в тот горшок, где кольцо лежало.

   Увидали мы это, закричали:

   - Ай, ай! За богатого попадешь да за форсуна, вот счастье-то!..

   Улыбнулась Настасья и говорит:

   - А ну-ка, другой раз!

   Завязали мы ей глаза, переставили горшки и пустили другой раз. Опять Настасья попала в тот же горшок. Мы все диву дались.

   - Это что ж, - говорим, - в другой раз!.. Батюшки мои!..

   Раззадорилась Настасья, развеселилась.

   - Давайте, - говорит, - в третий раз.

   Пустили мы ее в третий раз; подошла Настасья опять к горшкам, сунула руку - и опять в тот же горшок. Мы так и ахнули.

   - Голубушки! Вот диво-то! Три раза, и все одно.

   Другие говорят:

   - Знамо, не зря. Быть тебе, Настасья, нонче замужем за справным да за богатеем.

   Сорвала Настасья платок с глаз.

   - Посмотрим, - говорит.

   И видно, что ей по сердцу было, что нагадала она: вся она раскраснелась, грусти как не бывало, веселая такая сделалась.

   Стали другие гадать, но никому не удалось так, как Настасье, - всем разное выходило. Перегадали все мы, надоело уж. Подошли к Настасье и говорим:

   - Какая ты счастливая, ишь как тебе задалось!

   - Ну, - говорит Настасья, - это, може, так случилось. Неужели вправду сбудется все, что нагадала?

   - Сбудется ли, нет ли, а дивное дело, - никому так не подошло.

   Задумалась девка, отошла к стороне и весь вечер молчала. Поиграли мы еще кое-как в тот вечер и разошлись по домам.

  

   С другого дня веселье у нас пошло настоящее. Только смерклось, как забрались мы в избушку и опять гадать стали, песни петь. Ребят наших еще не было в избушке. У нас под боком была деревушка Маликово; в этой деревушке девок почти никого не было, а ребят - много; а у нас ребят мало было. Вот маликовские и приходили по праздникам гулять к нам; и так мы к ним привыкли: бывало, как не придут они к нам, то словно и скучно станет. Вот, чтобы повеселее святки-то начались, мы и послали своих ребят за маликовскими. И долго они что-то не приходили. Нам уже надоело одним. Мы и в окна стали глядеть, и на улицу выскакивать - не идут ли? А их нет и нет... Зазевали мы, головы опустили... Вдруг, слышим, застучали в сенях. Отворилась дверь, и входят наши ребята. Мы было бросились к ним. хотели обругать их, что долго не приходили, - глядь, а ребята-то не одни наши и маликовские, а пришел с ними еще какой-то молодец, какого мы и не видали никогда: справный, словно не из мужиков, в суконном тулупе, шапке барашковой. Как увидали мы его, отскочили назад да и плюхнулись всякая на свое место.

   Стали ребята раздеваться, скинул тулуп и незнакомый молодец. Глядим, - под тулупом у него кожаная курточка; достал он из кармана беленький платочек, утерся им, весело таково поглядел на нас и говорит:

   - Здравствуйте, красные девушки!

   Мы так опешили, что на его слова и сказать не знаем что. Поклонились ему молчком да и сидим, не зная что делать.

   Долго мы так сидели. Ребята с нами разговаривают, а мы и слово-то молвить боимся. Насилу-то осмелились, и когда один парень запел песню, ребята ему подтянули, подхватили и мы. Мало-помалу стало посмелее нам, пошли мы со "вьюном".

   В этой игре всех смелее Настасья была. Она бойко таково обходилась со всеми, не боялась и этого форсуна-гостя, выбирала его к себе в пару, садилась рядом с ним. Он тоже больше всех с ней занимался, а один раз, как сидел с нею рядом, что-то шепнул ей такое, отчего она как маков цвет покраснела вся, а глаза так и загорелись... В этот вечер веселились мы до петухов. Только после петухов стали ребята ко дворам собираться.

   На прощанье незнакомый молодец сказал:

   - Ну, милые кралечки, очень рад знакомству вашему. Позвольте мне другой раз прийти.

   - Мы, - говорим, - это никому не запрещаем.

   Он сделал со всякой девкой рукотрясенье и ушел с маликовскими ребятами.

   Только он ушел, мы сейчас обступили своих ребят и начали пытать:

   - Ребята, чей это? Где вы его взяли?

   - А что, - говорят ребята, - хорош парень?

   - На что лучше! Чей он?

   - А он, - говорят ребята, - из Безгрошева; там новый управляющий теперь, - так это его сынок. Зовут его Николай Васильич. Приехал-то было он к ребятам в Маликово, а как стали маликовские к нам собираться, и он увязался. Довольны вы им?

   - Довольны, - говорим.

   - Так смотрите, хорошенько обходитесь, а то он и ходить не будет.

   Стали мы собираться ко дворам, вышли из избушки, но долго не расходились. Дольше петухов на улице стояли и все судили да рядили про нового молодца.

  

   На другой день чуть не с утра мы опять на улицу вышли, слонялись, шутили, играли и не заметили, как день прошел, - пришла пора в избушку идти.

   Разошлись мы по домам, принарядились и пошли в избушку. Не успели мы придумать, какую игру сперва начинать, как - бац! - опять маликовские ребята идут, и с ними Николай Васильич этот. На этот раз он пришел с гармонией-тальянкой. Поздоровались ребята, разделись.

   Поговорили мы кой-что.

   И заиграл Николай Васильич на тальянке песню, хорошо заиграл; запели все, и петь-то легко как-то было. Спели одну песню, ударил Николай Васильич плясовую, - плясовая еще лучше вышла; ребята ударились плясать.

   Поплясали ребята, вдруг поднимается наша Настасья.

   - А ну-ка, - говорит игроку, - почаще!

   Да как пошла, индо нам всем завидно стало, - и где только она научилась!

   Порядком поплясала Настасья и отошла к стороне. Николай Васильич как бросит гармонию, а сам в ладоши.

   - Ловко, ловко! - говорит. - Молодец! А я думал, тут все монашки; ан есть и живые люди. Спасибо!

   И сейчас подошел он к Настасье и рукотрясенье с ней сделал.

   После пляски в карты стали играть. Играли в короли. Николай Васильич как бывал королем, то как его спросят: "Король, король, куда пошлешь?" - так он такую штуку загнет, что у всех индо животики от смеха надорвутся.

   Надоело играть в короли - бросили; Николай Васильич спрашивает:

   - А кто знает фокус - как сухари со стола пропадают?

   Настасья говорит:

   - Я знаю.

   - Молодец! на все горазда, - похвалил ее Николай Васильич. - А кто не знает?

   Все молчали. Только одна девка, всех помоложе, Малашкой звали, говорит:

   - Я не знаю.

   - Хошь, покажу?

   - Покажи.

   - Слушай сперва, как делается это. Вот положу я на стол два сухаря, накрою двумя шапками, а они пропадут.

   - Куда же они денутся-то?

   - Вот куда хошь и думай!

   Опешила Малашка, собрались мы в кучу, смотрим, что будет. Взял Николай Васильич две шапки. Сходил в чулан за сухарями, положил их на стол, накрыл шапками и говорит Малашке:

   - Перевернись три раза.

   Перевернулась Малашка.

   Взял одну шапку Николай Васильич и ей подал, а другую взял сам и спрашивает:

   - Сухари тут?

   - Тут, - говорит Малашка.

   - Так шапкой нос трут.

   И он стал своей шапкой тереть себе лицо и Малашке велел то же делать. Стала Малашка тереть нос, а он в это время взял одной рукой сухари и хотел спрятать их; заметила это Малашка, бросила шапку и говорит:

   - А!.. ты их спрятать хочешь, ишь какой ловкий!.. Хитер!..

   Засмеялся Николай Васильич, положил свою шапку.

   - Что ж делать, - говорит, - не удалось. Ишь ты, и бедовая какая! Тебя не проведешь.

   Обрадовалась Малашка, что не далась в обман, повернулась к нам; взглянули мы на нее да так и покатились со смеху: все лицо у Малашки было черное-пречерное, - в саже выпачкано. Это когда он ходил в чулан за сухарями, то там повозил шапкой в трубе; этой шапкой Малашка и терла свое лицо.

   Малашка сразу не догадалась, чему мы смеемся. Взяли ее тогда за руку, подвели к зеркалу; взглянула она на себя да как взвизгнет, - еще пуще засмеялись все.

   После этого еще по-разному играли. Потом стали домом собираться маликовские и Николай Васильич. Обещался он как-нибудь еще к нам побывать. Мы его очень желали.

  

   После этого до Нового года не был у нас Николай Васильич. В Новый же год приехал; приехал он один на хорошей лошади, в маленьких саночках. Привязал лошадь у избушки и вошел к нам. Мы все ему обрадовались, а он и говорит нам:

   - Сегодня ведь Новый год. Надо повеселее его встретить, старый проводить. Нельзя ли самоварчик поставить? Чайку вместе попьем.

   Занялись мы самоваром, а Николай Васильич вышел к санкам и принес оттуда два штофа с вином (в одном было зеленое, а в другом - красное) и два узла с чем-то; стали развязывать узлы, глядим - в них всякие гостинцы: пряники, орехи, конфеты, баранки сдобные... Разложили все на стол. Стал Николай Васильич всех усаживать и угощать, кого красным вином, кого зеленым... По одному выпили, потом по другому, а там по третьему, раскраснелись все, развеселились... Попили чаю, давай опять играть по-всякому. Потом Николай Васильич и говорит:

   - Ну, пора мне! Спасибо за добро да за компанию.

   Сколько мы его ни упрашивали: "Что ты, куда ты?" - не тут-то было. "Некогда", - говорит.

   Сел он в саночки, тронул лошадь. Мы опять в избу пошли; только одна Настасья не пошла с нами - домой отправилась.

   - Что ты, - говорили мы ей, - рано так? Погуляем еще!

   - Нет, мне не хочется.

   - Ну, как хочешь.

   Взошли в избу мы; ребята стали насмехаться над Настасьей:

   - Ишь, Настасья-то! При купчике гуляла, а без него с нами и займаться не хочет!

   - Ну пущай она теперь на печке сидит, а мы вот повеселимся, - сказали мы.

   И пошло у нас веселье, какого больше во все святки до самого крещенья не было.

   Николай Васильич после этого что-то не приезжал, словно его бабушка отворожила. Мы шибко дивились этому, "Что за притча?" - думаем. Думали было - в крещенье не приедет ли, и в крещенье не был, да и маликовские не приходили: скучные такие все были в этот вечер, а скучнее всех Настасья: ни песен не пела, не говорила почти ни с кем. Запели было мы песню. Так она такая сделалась, словно вот расплакаться хочет. Мне ее индо жалко стало.

   "Что она? - думаю. - Не втюрилась ли в этого форсуна, что грустит так?"

  

   В крещенье хоть и грустна была Настасья, да с нами все-таки была, а после этого она на люди и глаз не стала показывать. Бывало, и к подругам бегала и ко мне хаживала, а тут засела дома, и не выманишь ее никак.

   Да не только к другим ходить, а к ней-то когда придешь, кажись, не рада была: сидит молчит, ни слова путем не скажет, не улыбнется, а уж то ли не поговористая была. Шибко мы дивились этому.

   После крещенья стали по деревням сваты ездить: то к той девке заедут, то к другой завернут. Заехали и к Большениным. Сваты были из села, дом богатый, и жених ничего, только одет серо. Стали Настасью сватать; отец с матерью с радостью отдают, а девку и в оглобли не введешь: не идет, да и только. Так и отказали сватам.

   Узнали об этом на улице. Иные девки стали смеяться.

   - Куда, - говорят, - она пойдет за такого сиволапого? Она за какого-нибудь щеголя выйдет! Эна она что нагадала! - говорят.

   Пришло время к масленице; на масленице мы тоже вроде святок повеселиться хотели; только не в избушках, а на улице в эту пору все гулянье идет. В последние дни сговорились мы кататься ехать в село. Наняли у одного мужика двух лошадей, запрягли их ребята гусем, насело нас полные дровни, и поехали. Настасья тоже согласилась кататься ехать.

   В этот день что-то она разгулялась, развеселилась - бойкая, как бывало, стала. Выехали за деревню, запели песню - Настасья на затяге. С песнями-то мы не заметили, как и к селу стали подъезжать.

   Как увидали село, подбодрились мы, оправились, откашлялись, и только хотели новую песню запевать, вдруг, глядим, из села нам встречники выезжают, молодежь, и тоже гусем на паре, народу полные дровни, тоже песни поют. Доехали мы друг до дружки, стали разъезжаться, глядим на них и видим: сидят девки и ребята, все красные, видно выпивши, и так-то заливаются-поют; а в середине их, обнявшись с одной девкой, сидит тот молодец, что у нас в святки бывал, Николай Васильич, и тоже шибко выпивши.

   Как увидали наши ребята его, закричали Николаю Васильичу:

   - Что же это ты нас забыл?

   Николай Васильич сперва словно было не узнал нас, вытаращил глаза, глядит.

   Оглядел всех, вспомнил, видно, да как крикнет:

   - На кой-то вы мне такие хорошие! - и отвернулся.

   Ребята и девки в тех санях так и загоготали как лошади.

   - У-у-у!.. - орут. - Что, нарвались? Хо-хо-хо!..

   И ребятам и нам стыдно стало. Разъехались, ударили по лошадям да скорей в село.

   Проехали раза три по селу, ребята и говорят:

   - Надо в трактир заехать, чайку попить. Будете, девки?

   Кто говорит буду, кто - нет.

   - Э, да вас не поймешь! Кто не хочет, оставайся на дровнях, а кто хочет - в трактир пойдем, - говорят ребята, и подъехали к трактиру. Знамо, в санях никто не остался, все пошли в трактир. Уселись за стол, заказали чаю. Опять ребята спрашивают:

   - Девки, вино будете пить?

   Настасья поглядела на ребят, качнула головой и говорит:

   - Эх вы! Это все равно что "сват, ночуй, а то вот твоя шапка". Вы, если хотите попотчевать, закажите да поднесите. А то: "Будете вино пить?" - а вина-то еще и нет...

   - За вином дело не станет, - говорят ребята, - только хотим узнать, сколько заказывать.

   - Заказывайте больше, чай, не скиснется, все разойдется.

   Заказали ребята два полштофа, стали сами пить и нас угощать. Из нас кто выпил помаленьку, кто не стал. Дошел черед до Настасьи.

   - Я не откажусь, - говорит девка и сейчас взяла стакан и кувырк его в рот. - Налей-ка еще, - говорит.

   Мы индо переглянулись друг с дружкой - очень нам дивно стало, что это с ней стряслось. Стали глядеть, что дальше будет.

   Выпили еще кой-кто из девок; ребята по одной пропустили. Пришел опять черед до Настасьи; опять она целый стакан выпила. И стала она еще веселее: над всеми трунить стала, смеяться, всех пересмеяла. Некоторые девки даже обиделись.

   - Ишь, - говорят, - зубоскалка какая!.. Надсмехается над всеми... над тобой надо бы посмеяться.

   - Смейся кто хошь, не заказано! - говорит Настасья. - На чужой роток не накинешь платок.

   Посидели в трактире, вышли вон, сели в дровни, опять поехали кататься, опять песни загорланили.

   Катались вплоть до вечера; приехали домой, стали вылезать из дровней, ребята лошадей стали отпрягать, а мы по дворам пошли. Мне с Настасьей в один конец было идти. Идем мы дорогой, я и говорю:

   - Ты вечером на улицу выйдешь?

   - Выйду, - говорит, - заходи за мной.

   - Ну, ладно.

   Пришла я домой, скинула уборы, поужинала и пошла на улицу. Зашла я к Настасье, а она в чулане сидит; в избе никого нет, скотину убирают. Как была она нарядная, так и сидит, вся бледная такая, а глаза красные, опухли, словно плакала она. Удивилась я.

   - Что ты, - говорю, - Настасья?

   Обхватила меня Настасья за шею обеими руками да как зальется слезами, а сама причитает:

   - Милая моя подружка, знала бы ты мое горюшко лютое, пожалела бы меня, бесталанную! А то никто моего гори не знает... никто не ведает...

   И долго так плакала она, пока не выплакалась; отклонилась она от меня, стала лицо утирать. Стала я ее на улицу звать, а она говорит:

   - Нет, не до того мне; ступай одна.

   Пошла я одна на улицу; но уже невесело и на улице мне было. Думала я все о Настасье, но как ни кидала мыслями, никак не могла разгадать, что это с ней приключилось.

  

   Постом нам уж, как и водится, редко приходилось видеться: то холсты допрядаешь, то ткешь; разве в праздник когда соберешься на улицу, да и то ненадолго: так стоять не хочется, песни петь нельзя. Не видалась я с Настасьей за семь недель и семи раз путем; только в последние дни на страстной потолковали мы.

   Зашла я к ней, чтобы спросить, пойдет ли она к обедне в светлый день. Сказала, что пойдет. Стала я спрашивать, во что нарядится.

   - Во что придется, - говорит.

   Спросила, не справила ли она себе чего-нибудь к празднику. Поглядела на меня Настасья, вздохнула и говорит:

   - Рубашку с длинными рукавами справила.

   - Вот те раз! - говорю. - К святой-то? Это на пост к причастью да если кто помирать думает такие рубашки-то справляют.

   - Бог знает! - говорит Настасья. - Может, и помрешь.

   - Ну, что зря болтать-то, в такие-то года!

   - А что ж, и в такие года помирают за милую душу...

   - Ну, - говорю, - мы с тобой еще поживем. Вот святая придет, погуляем; а там весна наступит. Пора-то какая: живи да радуйся! Как подумаешь, так сердце замирает.

   - А мне, - говорит Настасья, - и это время встречать словно не хочется. Ничто не мило.

   - Да что ты, - говорю, - Настенька? И что с тобой подеялось? Тебя и слушать чудно, говоришь незнамо что.

   - Я знаю, что я говорю. Погоди, скоро, может быть, узнаешь. Кому другому не скажу, а тебе скажу. Жалеешь ты меня?

   - Вот как жалею, - говорю, - все сердце у меня выболело, на тебя глядя. Только не знаю, что у тебя на душе лежит; скажи сейчас, - может, тебе полегче будет.

   - Нет, сейчас не скажу... нельзя, погоди маленько.

   - Ну, погожу... Только ты уж не очень кручинься-то. Проводи, как бывало, пасху-то, а то ты, пожалуй, и на праздниках такая будешь.

   - Как придется... - говорит.

   В первый день на святой, после отдыха, пришла я к Настасье и потащила ее на улицу. Нарядилась девка и шла. Гляжу я на нее, - наряд ее, а облик словно не ее: худая, белая, глаза в синих кругах, губы как-то побелели. Бывало, она по красоте первой девкой была, а теперь никакой и красоты в ней нет. Опять я задумалась, что и с ней приключилось, и смерть мне хотелось узнать, что у ней на душе таится... Так бы я и заглянула к ней в нутро и прочитала все, что там деется.

   Всю пасху Настасья на улицу ходила, а веселья прежнего от нее никто не видал; как ни приставали к ней девки, не поддавалась она: так, бывало, все и держится в стороне да поодаль.

   Ко мне она больше всех девок жалась, на улицу и с улицы все со мной ходила, когда зайдет ко мне посидеть или к себе затащит.

   В отставное воскресенье моя мать ушла к тетке в другую деревню семян попросить; отец со старостой пошел в волость насчет разбора магазеи хлопотать; братишки и сестренки мои на улице бегали, осталась я одна в избе. Сижу я так и думаю: "Дома ль сидеть или на улицу идти?" - как, глядь, идет ко мне Настасья.

   - Никак ты одна? - говорит.

   - Одна, говорю.

   - Прими меня к себе домовничать.

   - Просим милости, - говорю.

   Разделась она, села на лавку, стала говорить о том, о сем. Долго она у меня просидела, вдруг, гляжу, идет мать ее.

   - Настюшка, иди домой!

   - Зачем? - говорит Настасья.

   - Нужно, иди скорей!

   - Скажешь - так пойду...

   Помялась-помялась ее мать и говорит:

   - Сваты приехали...

   - Откуда?

   - Из Черепкова Мешковы. Дом хороший и жених славный; поди-ка, погляди...

   - Не пойду, - говорит Настасья.

   Мать индо осердилась.

   - Будет, - говорит, - дурить-то! Ты погляди-ка, за кого сватают-то! стоишь ли ты еще этого места!..

   - Стою ль, не стою ль, а не пойду. Так и скажите им: мол, не хочет идти.

   - Ну, ладно, смотри! - говорит тетка Марина. - Вот я отцу твои слова скажу!

   - Говори кому хошь.

   Ушла тетка Марина. Гляжу я на Настасью, думаю: "Что скажет?" А она сложила руки на груди, уперлась глазами в пол и ни слова. Посидели мы молчком маленько, глядим - дядя Василий сам идет, и сердитый такой. Только вошел он, как закричит на Настасью:

   - Ты что ж это, такая-проэтакая, к сватам нейдешь? Аль век в девках сидеть думаешь?

   Настасья, как вошел отец, бледная такая сделалась, а в ответ отцу не сробела.

   - Може, век и просижу, вам-то что? - говорила она.

   Ощетинился дядя Василий еще пуще:

   - Что ж, ты все думаешь нашу шею глодать? Нет, будет! Мы и до этих пор измучились, справлявши и наряжавши тебя...

   - А теперь не заставлю, ничего не спрошу. Чай, я не маленькая, сама себя могу оправить.

   - Да ты замуж-то иди!

   - А замуж не пойду.

   - Я тебе все косы выдеру?..

   - Хоть голову отрежь, я все не пойду...

   Плюнул дядя Василий и ушел из избы.

   Вскоре, глядим, и сваты из деревни поехали. Как приехали-то, мы не видали, а тут видим, лошадь хорошая, сбруя новая с бляхами; на тележке сидят трое: старик - отец, должно, - в суконной поддевке, старуха-мать и жених. Жених тоже нарядный: в чуйке, в малиновой рубашке шерстяной.

   - Дура ты! - говорю я Настасье. - Что не идешь? Это что, какой парень!..

   - Наплевать мне на него! - говорит Настасья. - Ты вот что: пойдем мы с тобой завтра в Безгрошево...

   - Зачем это такое?

   - Спросим, работки какой нет ли, пока за свою не принимались. Там именье, - може, что и есть...

   - Да зачем же это?

   - Ты себе на наряд или еще на что заработаешь, а я тоже себе на справку...

   - Да что тебе за нужда?

   - Нужда. Отец с матерью теперь будут хлебом попрекать, а я покажу им, что я свой хлеб могу достать.

   Чудно мне было слушать Настасью; словно на дело похоже, что она говорила-то, и не верилось, будто за другим чем она шла.

   А она пристает:

   - Пойдем, Параша.

   - Ладно, - говорю, - пожалуй, пойдем...

   Сговорились мы пораньше из дому выходить, и пошла моя Настасья домой...

  

   Утром рано поднялись мы и пошли в Безгрошево. Пришли мы туда, подошли к управителю.

   - Вот, - говорим, - поработать чего нет ли.

   Поглядел на нас управитель и велел идти сад огребать.

   Дали нам грабли, показали, с чего начинать и куда сгребать. И принялись мы за дело.

   Огребаем мы листья, старые сучья, а Настасья моя все по сторонам глядит... Я ее спрашиваю:

   - Настя, что тот парень, что к нам в святки приезжал, здесь живет?

   - Здесь.

   - Это что ж, отец его - управитель-то?

   - Да, - говорит Настасья, и неохотно таково, сквозь зубы.

   Проработали мы полдня, поели хлебца, лепешек, что из дома взяли, отдохнули и опять принялись за дело. Нагребли мы кучи две, глядь, идет к нам парень какой-то. Пригляделись, а это Николай Васильич... Подходит не спеша, папироску покуривает. У меня отчего-то сердце так и забилось... Гляжу на Настасью, а та и грабли бросила... стоит, опустя руки, а в лице хоть бы кровинка...

   Подошел к нам Николай Васильич, остановился и говорит:

   - Здравствуйте, красные девушки! Откуда вы?

   Пошевелила губами Настасья, откашлялась, глянула на него так востро и говорит:

   - Ишь ты, и не узнаешь!.. Коротка же у тебя память!

   Вгляделся в нас Николай Васильич и узнал.

   - Вы луховские? - говорит.

   - Луховские.

   - Это Настасья?.. А, моя милая... как ты переменилась-то!..

   - Вот когда узнал-то, - говорит Настасья. - Еще полгодика прошло бы, и как звать позабыл бы. Что ж ты плохо навещаешь нас?

   - Дороги нет... ишь - все распутица...

   - Тебе, видно, куда распутица, а куда все путь... - говорит Настасья, а сама так и уперлась в него глазами.

   - Как придется... - говорит Николай Васильич.

   - То-то, как придется... следовало бы навестить нас...

   - Когда же? То пост был, то святая, - гулять нельзя было...

   - Тебе бы все гулять... А за делом-то не хошь ехать?

   - За каким? Кажись, делов-то туда нет...

   - Ты уж забыл... А что в Новый-то год говорил?..

   Съежился Николай Васильич, глаза такие нехорошие сделались, - как у мышонка бегают... На нас и не глядит и уйти неловко...

   - А я тебе, беспутному, поверила... думала - ты правду говоришь... исполнишь свое обещание...

   - Мало ли что мы говорим, а вы и верьте нам; в таком разе чего не скажешь.

   - Так зачем же обманывать-то? Сказал, так и будь верен слову! Зачем же такие дела-то делать? Губитель ты этакий! Зачем надругаться-то над нашей сестрой! - закричала Настасья, а слезы так и брызнули из глаз.

   - Кто над вами надругается, коли вы сами того не пожелаете... Никто бы не тронул вас. Держали бы ухо вострей да пословицу помнили бы: на то и щука в море, чтоб карась не дремал...

   - Больше ничего не скажешь?

   - Ничего.

   Сразу осеклась Настасья, съежилась как-то.

   - Так бог с тобой! Дай бог тебе счастья... - сказала она словно не своим голосом.

   Повернулся Николай Васильич и пошел от нас прочь как ни в чем не бывало.

   Отошел он. Настасья как зарыдает - и грохнулась оземь. А и стою как обухом пришибленная: не знаю - ни что говорить, ни что делать. "Батюшки мои, - думаю, - вот какие дела-то делаются! Да как же это, господи боже мой!"

   И поняла я, отчего Настасья так переменилась после святок и упиралась замуж идти, и грустила все, и гуляла так в масленицу, и зачем сюда работать пришла. Жалко, жалко мне ее стало!

   Опамятовалась я маленько, подошла к Настасье, стала ее поднимать да уговаривать.

   Обошлась маленько девка, перестала плакать, принялась за дело...

   Дело у нас после этого плохо клеилось; кое-как добили мы до вечера, пошли к управителю, разочлись и отправились домой.

   - Настя, да неужто правда, - говорю я дорогой, - с тобой такой грех случился?

   Вздохнула Настасья и тихо говорит:

   - Случился... Ты и не думала?

   - И во сне не видала и не чаяла... Ведь это диво дивное... Да как же это, когда?

   - На святках нонче. Помнишь, чай, он со мной больше всего занимался-то? Мне это по душе пришлось; как ни говори, а парень завидный. Я с первого дня стала об нем думать... Догадался он про это, должно, да в Новый год, как с вином и гостинцами-то приехал, и шепнул: "Нужно, говорит, мне с тобой два слова сказать наедине. Как, говорит, это сделать лучше?" - "Говори здесь", - сказала я. "Нет, говорит, здесь неудобно, услышат". - "Ну, на улице". - "Нет, говорит, и на улице не складно, - увидят другие, начнут судачить... Мы лучше вот что сделаем: я поеду домой, выеду за деревню да поворочу по дороге за сараи, а ты выйди туда, там и потолкуем". - "Да об чем толковать-то?" - "Дело важное есть да хорошее, - вот увидишь". Поверила я, думала, что правду говорит он, вышла, а он подхватил меня в саночки, да и марш. Хотела я закричать, а он говорит то да се: "Я женюсь на тебе, будешь моя навеки". От его слов-то, от вина-то, что выпили тогда, помутилось у меня в голове, да вспомнилось, что нагадала-то я в первый вечер. Сбывается, думаю, - и сделалась сама не своя... Думала я, что на другой день или на третий меня сватать приедет или пришлет кого, а от него и слуху нет: не шлет никого и сам не показывается. Эх, Парашенька, знала бы ты только, что у меня тогда на душе творилось! Ад кромешный, - хуже, чем сейчас.

   - Плохо дело, - говорю я. - Да авось, бог даст, обойдется все.

   - Нет, - говорит, - не обойдется.

   - Отчего? Замуж выйдешь.

   - Как же я замуж пойду, когда я с ним совсем связана?

   - Как же связана, - говорю, - когда он вон что говорит?

   - Пущай что хошь говорит, а у меня от него под сердцем бьется.

   - Неужели правда?

   - Ей-богу, так!

   Как услыхала я это, не знаю, что и сказать; подрал меня мороз по коже, а язык в горле колом стал.

   Пришли домой мы уже поздно - и прямо по домам. Поужинала я, легла спать и долго-долго об Настасье думала, и что ни мекала, все выходило - плохие ее дела.

  

   На другой день мы не пошли на поденщину - незачем было. Дома сказали, что работы там больше нет, и занялись домашними делами: я стала платки строчить, а Настасья шить что-то.

   Дня два прошло уж и фоминой недели. На третий к Настасье опять приехали сваты, опять из хорошего дома, и шибко сватали ее; выговоров, каких хотела, давали, но Настасья ни на что не глядела, - уперлась, да и все тут.

   Так и уехали сваты ни с чем.

   Только уехали сваты, пошла я проведать Настасью. Вошла в избу, смотрю - сидит она в чулане, угрюмая такая. Дядя Василий по избе ходит злой-презлой, а тетка Марина под окном сидит и тоже невеселая. Только вошла я в избу, она и говорит:

   - Погляди: твоя подруга-то сдурилась, да и все тут. Никак не уговорим замуж идти. И чего она только хочет?..

   - Сам дьявол не поймет, до чего она добивает, - сказал дядя Василий. - Дураками нас, что ли, хочет оставить.

   - Да что вы об этом очень хлопочете-то? Ну, не пойду, и все тут. Что же вы очень горюете-то об этом?

   - Да ведь тебе добра желают, дура, ты пойми это! Ведь не миновать замуж идти? Чего ж хорошие места-то упускать!

   - Да, може, я совсем не пойду замуж...

   - Да отчего? Скажи на милость!

   Настасья соскочила с места, вышла вон из чулана; глаза у нее так и горят, румянец по щекам разошелся.

   - Оттого я нейду замуж, что тяжела я!

   Дядя Василий как остановился у стола, так и плюхнулся на лавку, а тетка Марина всплеснула руками и заголосила:

   - Батюшки мои, родные мои! До чего мы дошли-то, до чего дожили!

   И заплакала она горько-горько и головой об стол ударилась.

   Дядя Василий перевел дух маленько, поглядел на Настасью сердито так и сказал:

   - Так вот что!.. Вот как!.. хорошо... спасибо, дочка! Разуважила!

   И не стал он больше в избе сидеть, а вскочил с места, схватил шапку да вон...

   А тетка Марина как набросится на Настасью и начала ее ругать:

   - Ах ты, плеха этакая, паскудница, что ты наделала сама с собой? Загубила ты свою головушку... и нас совсем осрамила! Разве на то мы тебя растили?.. Для того заботились?..

   Опустила голову Настасья и пошла опять в чулан. Вижу я, что мне тут уж делать нечего, вышла от них и пошла домой.

   "Ну, что-то будет! - думаю. - Подняла бурю Настасья, и как это у ней смелости хватило..."

   Весь день до вечера у меня сердце ныло, ждала я чего-нибудь плохого после этого. Пришел вечер, легла я спать, и уж успела уснуть, - думаю, что петухи уж тогда пропели, - вдруг слышу, в окно стук-стук.

   - Прасковья дома?

   Слышу - тетки Марины голос.

   - Дома, - говорит моя мать.

   - Вышли ее ко мне.

   Накинула я на себя зипун, вышла к ней.

   - Что такое? - спрашиваю.

   - Настюшка у тебя не была недавно?

   - Нет, - говорю.

   Заплакала тетка Марина.

   - Куда ж это она делась-то?

   - Батюшки мои! А что, - спрашиваю, - или дома ее нет?