Семенов Сергей Терентьевич - Бабы

bsp;  - А я обуюсь.

   - Обумши-то тяжело...

   - Ну, на ёшадь сяду...

   - Там тебя мамка сеном закладет.

   Мишутка следил за освобождавшимся инструментом у отца, и как только отец откладывал что-нибудь в сторону и брал в руки другое, он хватался за него и силился что-нибудь или выстругать, или затесать.

   Власу были очень милы дети, дорог каждый звук их голоса, и он удивлялся, как это он мог прилепиться мыслью к другому и забыть вот это счастие. "Мог же я так потерять голову!" - думал он.

  

  

  

   Иринье было неизвестно, что происходит у мужа в душе, поэтому она по-прежнему мучилась ревностью.

   Пришел Петров день. Сидора опять отпросилась у Власа и пошла посылать мужу деньги. Влас отпустил ее ни слова не говоря, но по уходе ее Иринья взбеленилась: она хотела в этот день разобраться с работницей в горенке, пока до покоса, а по уходе работницы ей приходилось делать это одной.

   - Что это за порядок! - крикнула она мужу. - Каждый праздник домой ходит: в Иванов день ходила, сегодня ушла. Мы ее нанимали-то по домам ходить?..

   - Так что ж такое, ведь праздник сегодня...

   - Мало что праздник, а в праздник делов нет? Мы и в праздник пить-есть хотим; чай, понимать должна.

   - Ну, вот она сходит да, може, и долго не пойдет.

   - Аккурат так: им только повадку дай, их тогда и не удержишь.

   - Я думаю, - без дела никто трепаться не пойдет.

   - У них все будет дело; их только слушай.

   - Ну что ж теперь поделаешь; говорила б раньше, а то ушла, а ты и разговор подняла; все равно ее этим не воротишь.

   - Тебе хоть раньше, хоть позднее скажи, ты все равно не послушаешь; она из тебя лыка и мочала вьет.

   Это был намек, задевший Власа за живое. Он страшно вспылил, уставился на бабу злобным взглядом и проговорил пересевшим голосом:

   - Ох, язык! Вытянуть бы его да отрезать, чтобы он незнамо что не молол.

   - У нас знамо что! - проникаясь таким же чувством и со злобой в голосе и взгляде, проговорила Иринья. - Нешто не правда это?..

   - Что правда-то? Что? - уже не сдерживая себя, крикнул Влас.

   - Знаю что! - крикнула Иринья.

   Влас, почувствовал, как в нем все ходуном заходило. Но он сдержал себя и вышел из избы. Опустившись на завалинку, он глубоко вздохнул и с отчаянием подумал:

   "Господи, ты думаешь, как лучше, а она все твердит свое. Что ж такое за создание!"

   И ему стала ненавистна жена; он забыл, чем жил последние дни, и почувствовал на душе такую тяжесть, какой он давно не испытывал и от которой он не знал, как избавиться.

   - Эх ты, жизнь моя разнесчастная! - вздохнул он; поднялся с завалинки и пошел без цели за сарай, прошел на реку и пробродил так до самого вечера. Вечером хотя ему стало легче, но на душе его все еще лежал свинец, и ему ни на что не хотелось глядеть.

   Сидора воротилась рано. Она была, как и тот раз, веселою; щеки ее пышали румянцем и глаза горели огнем.

   Влас, увидав ее, почувствовал в своем сердце острую боль, и его душа омрачилась еще более.

   "Вот от такого человека и перенесть что не обидно, а то что!.." - подумал он.

   Опять его охватило донимавшее перед тем чувство, и он уж не мог совладать с собою. Наплыв последнего был так силен, что он никак не мог противостоять ему.

   Влас не забыл, что он думал и чувствовал эти дни, как решил не поддаваться обуявшим его помыслам, но он был совершенно бессилен, и это сознание действовало на него угнетающе. "Неужели я не в силах бороться с собой?" - и ответ был: "Да, не в силах".

  

  

  

   Влас очень плохо спал ночь и вышел на покос вялый и угрюмый. Покос только что начинался. Мужики стояли на выгоне и поджидали, когда соберутся все, чтобы приступить к дележке. Кругом сараев расстилалось целое море высокой, густой и соткой травы, пестреющей яркими цветочками и смоченной обильной росой. Мужики поглядывали на это, в короткое время появившееся пред ними, богатство и перекидывались по этому поводу разными словами.

   - У бога-света всего доспето и всего к своему времени много. Давно ли тут лежали сугробы; землю, было, ломом не возьмешь, а теперь ишь что!

   - Благодать, одно слово!..

   Все были очень хорошо настроены. Когда собрались все, разделили по первой полосе и друг перед дружкой принялись за работу.

   Загремели косы, зажужжала трава. Влас и за работу принялся вяло. Нескладно размахиваясь, он сбивал, а не срезал траву. Зато Сидора отличалась: она делала такие ловкие движения, брала широкие прокосы и косила чисто и гладко. Влас, как ни был плохо настроен, не мог не залюбоваться ею. Но это не успокоило его, а еще более растравило в нем его чувство, и в конце концов он совсем расплелся. Люди кончили эту полосу и пошли на другую, закричали к жеребью, но у Власа оставался еще не скошенным сшибок. Сидора зашла к нему наперед и проговорила:

   - Ступай уж, дели там, а я здесь докончу!..

   Влас перешел на другую полосу, но дело у него и тут не спорилось. Он сам себя не узнавал: такой ли он был прежде косец? Это его раздражило, и он крепко выругался.

   - Что это ты такой сегодня? - удивленно глядя на него, спросила Сидора.

   Влас взглянул на нее пристальным взглядом. На лице его играли краски и глаза горели безумным огнем. Он, однако, отвернулся от работницы; медленно нахлобучил картуз; нагнулся, взял клок травы и стал вытирать им косу.

   - Сказал бы я тебе словечко, да здесь не место и не время, - сквозь зубы проговорил он.

   - Какое словечко?

   - А такое, - таким же тоном добавил Влас и, вскинув косу на плечо, поплелся на другой конец полосы.

   Сидора проводила его изумленным взглядом и, не поняв ничего из его слов, стала разбивать подкошенный вал травы.

   По окончании первого утра хохловцы решили спрыснуть начало покоса и послали за водкой. Влас до этого редко пил водку, говорил, что не понимает в ней скусу; но на этот раз он всю приходившуюся на его долю выжег, как огнем, и сделался навеселе. Он почувствовал, как давившая его тягота рассеялась, - ему стало легче и веселей. И он уж шел домой не то что на работу. Иринья, увидав его, удивилась.

   - Никак, ты вина натрескался?

   - Ой, пить будем и гулять будем, когда смерть придет, умирать будем! - пропел Влас, щелкая пальцами, и весело засмеялся.

   - Этого еще недоставало, - угрюмо пробурчала Иринья.

   - что ж такое, нам не пить, а кому же пить-то? - бормотал все более и более раскисавший Влас. - Живем хорошо, а ожидаем лучше.

   Он опустился на лавку, подозвал к себе Дуньку, поднял ее на руки и начал ее целовать.

   - Дочка моя милая, эх ты, моя черноглазая!

   Он пообещал Мишке в первый рынок купить складной ножичек. Пошутил с Сидорой. Сидора, видевшая его первый раз пьяным, громко смеялась:

   - Батюшки, какой ты чудной-то, вот чудной-то!..

   Влас тоже смеялся на ее смех; но когда он после обеда улегся в полог отдыхать, Иринья услыхала, что он всхлипывает.

  

  

  

   Покос был в самом разгаре. Погода стояла хорошая, и уборка шла без остановки. Работали все еще весело. Иринья все глядела на мужа с работницей с беспокойством. Она следила за каждым их шагом. Откуда бы они ни приходили, она сейчас окидывала их испытующим взглядом. Часто она ночью спохватывалась и, думая, что Власа нет, торопливо шарила руками вокруг себя. Влас видел, что и Сидора догадывалась, в чем ее подозревают, но ее, кажется, нисколько это не угнетало, а скорее забавляло. Она с улыбкой поглядывала на ревнивые взгляды хозяйки и, кажется, готова была ее подразнить.

   Однажды, придя с лугу, Сидора проговорила:

   - А сегодня на лугу что смеху-то было.

   - На что? - спросил Влас.

   - Иван Петров свою жену раздразнил.

   - Чем же? - улыбаясь загодя, уверенный, что услышит что-нибудь веселое, повторил вопрос Влас.

   - Огребали они вместе; после огребки стала она его домой звать, а он не пошел. "Я, говорит, около девок посижу", - она и разбрюзжалась: "Тебе только с девками, а на жену-то глядеть не хошь?"

   Сидора весело захохотала. Ее смех поддержал Влас. Иринье это было не по душе, и она угрюмо пробурчала:

   - Ишь как вам любо это!

   - А то что же теперь, плакать над ней, когда она такую дурь оказывает.

   - Да еще на людях, - поддакнул работнице Влас. - И муж-то тоже умен - от жены да к девкам.

   - Ведь он шутя!

   - Нашел тоже чем пошутить.

   - Чем-нибудь себя развеселить, а то от нее-то, видно, ни песен, ни басен, ни добрых слов.

   - Что же она, неш не человек?

   - Человек, да не настоящий.

   - Ваше теперь счастие, что вы хороши; не всем таким быть, надо кому-нибудь и похуже.

   Иринья сказала это с таким раздражением, что у нее покраснело лицо и засверкали глаза.

   Сидора перестала смеяться и насупилась.

   - Мы про себя не говорим.

   - Ну и другим нечего бока промывать, а то ишь хороши очень - никто по-вашему и жить-то не потрафит.

   - Баба, не горячись! - шутливым тоном окрикнул жену Влас.

   - Что ж мне молчать-то, я не в чужом доме, кого мне бояться-то?

   - Стыда бойся, дура! - уже серьезно сказал Влас - Что из пустяков себя-то надрывать.

   - Другие ничего не боятся - ни совести, ни стыда, а мне была нужда опасаться!

   - Кто это не боится ни совести, ни стыда? - принимая намек на свой счет и в свою очередь ощетиниваясь, проговорила Сидора.

   - Да хоть бы ты!

   - Что же это я такое без совести делаю?

   - Сама знаешь!..

   - Я ничего не знаю, ты скажи.

   - Нечего мне тебе сказывать-то, не маленькая!

   - Нет, говори! - уже свирепо крикнула Сидора и наступила на Иринью. - Что это мне слова становится нельзя сказать, все пересмешки да пересуды. Чем я тебе не услужила? Не по нраву, рассчитывай, а так измываться нечего.

   - Работаешь-то ты хорошо, да делаешь нехорошо.

   - Что такое, докажи! Я за собой худа не знаю, а ты знаешь!

   - Нет, и ты знаешь!

   - Нет, не знаю!

   - Нет, знаешь, шкура ты этакая! - невзвидев света, взвизгнула Иринья, и в голосе ее послышались отчаяние и слезы. - Ты меня с мужем разлучила, разлу-у-чница!..

   Сидора, как кошка на мышь, бросилась на Иринью, схватила ее за волосы и ударила об пол. Влас кинулся на Сидору, обхватил ее обеими руками под мышки и стал оттаскивать от жены. Он запыхался и, не помня себя, кричал:

   - Что вы, что вы, дьяволы! Да как вы смеете? Я вас водой оболью!

   - Хоть кипятком! - пересевшим голосом и отходя в сторону, тяжело дыша, проговорила Сидора. - Я позорить себя незнамо кому не дам. Какая я шкура, какая разлучница? Что я, какая-нибудь? Я, слава богу, в девках жила честно, благородно до двадцати четырех годов; замужем - никто ничего не скажет, а ты меня позорить!

   - Сволочь ты, сволочь... - выла Иринья, сидя на полу растрепанная, с оцарапанным виском. - Тебя со двора-то грязной метлой!..

   - Нет, не пойду, а коли пойду, то за весь срок деньги вытребую, за бесчестье на суд на тебя подам. Я те покажу, как честных баб срамить.

   Сидора так разошлась, что Иринья, несмотря на полученную ею обиду, чувствовала, что ее подозрение на нее напрасно. От этого ей стало еще горше, и она, не поднимаясь с пола, продолжала плакать.

   Влас посмотрел на Сидору и Иринью и, злобно плюнув, вышел из избы.

   Вернулся домой Влас только вечером; он был пьянее, чем в первое утро покоса. Он уставился на Иринью свирепым взглядом и проговорил:

   - Жена, погляди на своего мужа, да простися - был он к тебе хорош, да весь вышел.

   Иринья сидела в это время в углу и что-то зашивала; она молча взглянула на него, встала с места и отвернулась в угол.

   - Зарезала ты меня, совсем с пахвей сбила. Понимаешь ты это дело или нет?

   В избу вошла Сидора; она была угрюмая. При виде работницы пьяный Влас расцвел в улыбку и проговорил:

   - Сидора, милая ты моя, дай я тебя поцелую!

   - Милая, да не твоя, - грубо проговорила Сидора и стала собирать на стол.

   - Дай я тебя, говорю, поцелую!

   - У тебя эна хозяйка есть, целуйся с ней, сколько душа желает.

   - А если я тебя желаю?

   - Мало что ты-то желаешь, да я-то не хочу.

   Влас принужденно засмеялся и проговорил:

   - Ой ли!.. Ну и наплевать; мы коли с хозяйкой поцелуемся.

   Он подошел к Иринье и хотел ее обнять. Та снова отвернулась и вышла из избы.

  

  

  

   Целую неделю Мигушкины не глядели друг другу в глаза, хотя от утра до вечера были вместе, работая на покосе и убирая высушенное сено. Травы в этом году уродилось так много, что они за день еле успевали управляться с ней. Все страшно уставали; ели наскоро; спали по четыре часа в сутки. Один шутник сказал как-то на лугу:

   - Я думаю, теперь ни один плясун хорошо не спляшет.

   Был уже конец июля. Жары, стоявшие все время, стали перемежаться; по небу забродили облачка; роса несколько дней не выпадала - ожидали дождя. Дождя все желали, потому что все замерло от жары и жаждало влаги. Хорошие травы были выкошены и добивали уже так кое-что. В один день раскинули полосы для косьбы, разделенные для подъемки. Подыматься они должны были на будущий год, а в этом году положили расчистить на них кусты и пользоваться каждому травой. Влас с Сидорой скосили полосу утром, а после чая пошли ее огребать. Еще когда они выходили из дома, облака в одном углу неба собирались в огромную тучу; когда же они пришли на полосу, до них донеслись глухие раскаты далекого грома. Влас и Сидора только что было принялись сваливать траву в валы, как новый гул заставил их поднять глаза кверху. Над ними быстро неслась к востоку сплошная туча; она закрывала половину неба и подбиралась к солнцу; хвост тучи был белый, и он соприкасался с землею уже заметным издали дождем. Вскоре крупные капли дождя начали падать и на них.

   - Намочит! - сказал Влас и обернулся кругом; неподалеку от них на чьей-то полосе стоял еще не вырубленный куст. Влас решил пока под ним спрятаться. - Пойдем, - сказал он Сидоре и бегом побежал к кусту.

   Сидора не отставала от него. Влас оглянулся на нее, и сердце его сильно забилось. Подойдя к кусту, он нагнулся и полез в его чащу. Сидора лезла за ним. Сучья молодых елок в одном месте сходились шатром; Влас примостился под этим шатром. Сидора осталась с краю. Но только они разместились, как пошел очень крупный и очень теплый дождик. Сидору стало доставать; она невольно подалась вглубь и придвинулась к Власу.

   Сердце Власа продолжало стучать без умолку; голова его горела; в горле першило; в руках и ногах чувствовалась дрожь. Мысли путались в голове, и если бы он задумал что сказать, то едва ли бы его язык легко ему повиновался.

   Вся сила чувства, которую он испытывал к Сидоре, поднялась из глубины его сердца и охватила его всего. Он видел, что подошел случай решить все, и страшно хотел им воспользоваться и боялся его упустить.

   "Если на этот раз пропущу, ну, тогда и ждать нечего", - подумал он и почувствовал, как его обуял какой-то страх. В мыслях решимость была полная, но язык его не слушался.

   Вдруг он набрался смелости и, откашлянувшись и постаравшись овладеть голосом, проговорил:

   - Подвигайся сюда, а то прольет!..

   - И то, - сказала Сидора и еще ближе двинулась к Власу.

   - Вот сюда, совсем ко мне, - сказал Влас и дрожащими руками взял ее за локти и подтащил к себе.

   Сидора молча высвободилась из его рук, подняла голову и села неподалеку от него, поджимаясь, как курица, и стараясь, чтобы на нее не попала ни одна капелька.

   Влас уже окончательно не мог владеть собой. Он протянул руки, стараясь обвить их вокруг шеи Сидоры, и прерывающимся голосом проговорил:

   - Сидора!..

   - Ну? - сказала Сидора, взглянула к нему в глаза и взялась своими руками за его руки.

   - Моя баба грешит на нас... напрасно... Так пусть уж это будет не напрасно.

   Сидора нахмурила брови, быстро оторвала его руки от себя и проговорила:

   - Что это ты выдумал?

   - Не сейчас я это выдумал, давно хотел сказать тебе, да все случая не выходило.

   - Лучше бы его и не выходило.

   - Отчего?

   - А оттого... пустые это речи.

   - Сидора! - умоляюще воскликнул Влас. - Пожалей ты меня!..

   - Жаль тебя, да не как себя.

   - Что ж тут тебе-то, господи!

   - Ну, уж это мое дело...

   - Сидора!..

   - Перестань, не трепли зря языком... все равно ничего не выйдет.

   - Сидорушка! - чуть не со стоном крикнул Влас и опять хотел обнять ее и притянуть к себе. Сидора увернулась от него и отстранила его руки. Глаза ее засверкали.

   - Лучше не приставай! Как тебе не совестно: ты человек женатый, у тебя дети, а что ты задумываешь? Ишь ты, осатанел...

   - Сидора, я на што хошь для тебя пойду!

   - На кой ты мне! Очень ты мне приболел! - с дикой злобой воскликнула Сидора. - Ах вы, паскудники! Все им, мужики-то, такие. Летось один проходу не давал, нонче другой... Вы для того работниц-то нанимаете, женам на смену?

   Власа охватило отчаяние. Он никак этого не ожидал. Да неужели это правда? Он не верил себе.

   - Нет, ты послушай! - задыхающимся голосом шептал Влас.

   - Нечего мне слушать... Отстань, сиди смирно да молчи, а то я тебя вот на дождь выпихну.

   - Так пихай! - крикнул не помня себя уже Влас. - А не уйдешь ты от меня! - И он набросился на Сидору, обвил ее стан обеими руками и стиснул его изо всей силы.

   Он очутился к ней лицом к лицу в такой близости, в какой никогда не бывал. Он уж намеревался впиться в ее губы своими губами, как вдруг заметил, что вся она побагровела, глаза ее загорелись безумным огнем, и вслед за этим он почувствовал, как горло его сдавили жесткие, сильные пальцы. В его глазах забегали круги, к вискам прилила кровь, и он чуть не потерял сознания. Руки его сами собою распустились; он выпустил стан Сидоры из своих рук и грохнулся ничком на игольник. Горло его в это время освободилось, но его самого свернули в комок и сильно толкнули из-под куста; сейчас же он почувствовал под собою не игольник, а траву, и сверху на него посыпался дождик; он открыл глаза и увидал, что он уже не под кустом. Он вскочил на ноги, горя безумным желанием продолжать борьбу и во что бы то ни стало быть победителем; с таким намерением он бросился опять и глубь чащаря. Но он не рассчитал, как ему пригнуться, и ткнулся лицом в еловый сук, уколовший его и обдавший его дождем. Влас схватился за лицо, провел по нему рукой и почувствовал, что охватившее его безумие исчезает и он уже входит в полное сознание.

   Но он все-таки полез под куст, сел неподалеку от Сидоры и с печальным укором проговорил:

   - Что же это ты со мной делаешь?

   - А ты со мной что делаешь! - звенящим голосом, в котором слышались слезы, проговорила Сидора. - Что ты ко мне пристаешь, аль я от тебя добиваюсь чего? Господи боже, зачем ты меня зародил такую несчастную!

   И она закрыла лицо руками и всхлипнула.

   Влас совсем отрезвился. Он представлял себе, что здесь случилось, и вдруг жгучий стыд, какого он никогда не испытывал, охватил его; он не мог уже находиться вблизи Сидоры, выскочил из-под куста и бросился ничком на траву, совсем не замечая, что над ним гремит гроза и льет дождик. И когда его всего промочило до нитки и охватила дрожь, он поднялся с места и, поднявши на плечо грабли, зашагал ко дворам.

  

  

  

   После этого Влас проснулся среди ночи, и вдруг в его памяти с поразительной ясностью встало то, что случилось с ним в прошедший день. По его спине пробежал мороз, и он с ужасом подумал: "Господи, неужели это не во сне?" То, что случилось, было не во сне. В сердце Власа поднялась глухая, ноющая боль. Он лег ничком, стиснул зубами подушку и лежал так, пока сон не охватил его.

   На другой день косить не пошли, и Влас провалялся в пологу все утро. Ему не спалось, но и не хотелось вставать. Ну как он взглянет в глаза Сидоре, жене! Как будет отвечать на невинный детский лепет! Он, этакий дурак, остолоп, орясина! Он, свалявший такого дурака накануне! Эх, да можно ли ему теперь на свет глядеть, да стоит ли?

   Прямо из полога Влас через заднюю калитку ушел со двора и пришел домой к обеду - пьяный, как грязь.

   Через три дня кончили покос и, чтобы обмыть косы, хохловцы взяли ведро вина, и Влас опять выпил всю свою долю. Иринья плакала, глядя на то, что делается с мужем, и говорила, что им не миновать теперь пропадать. Не радовалась и Сидора: она ходила угрюмая и заметно стала худеть. Работала она по-прежнему, но от нее уже не слыхали ни шуток, ни песен; порой она по целому дню не выпускала и простого слова.

   Время пошло быстрее. Солнце позже всходило и раньше садилось. Ночи стали длиннее. Работа из лугов перешла в поле. В этих работах больше приходилось участвовать всей семье, и Влас был этим очень доволен. Он боялся оставаться с Сидорой с глазу на глаз и избегал этого. При воспоминании о том, что между ними произошло, он чуть не вскрикивал, и какое бы то дело ни было у него, оно валилось из рук. Он совсем изменился, стал угрюмый, осунулся, подурнел. Работал он машинально; творил только по делу и при каждом случае напивался. Напивался он так часто, что уж Иринья перестала этому удивляться; она только все чаще и глубже вздыхала и делалась темней и в лице, и во взгляде.

  

  

   В начале сентября ко двору Мигушкиных подъехала подвода. На телеге сидела девка, небольшая, худощавая, белокурая, с редкими веснушками по лицу. Мигушкины в это время обедали. Сидора, заметив подводу, вдруг преобразилась; ни слова не говоря, вдруг поспешно вылезла из-за стола и выскочила из избы.

   Влас и Иринья переглянулись в недоумении; потом Иринья выглянула сквозь окно на улицу.

   - Целуются, знать, родная ей! - говорила она, видя, что делается на улице, и вдруг воскликнула: - Батюшки, да это ее золовка, а я не узнала сразу!

   Сидора и ее золовка вошли в избу. Девка помолилась и поздоровалась. Мигушкины ответили. Сидора, необычайно возбужденная, сказала:

   - Ну, хозяева, вот вам вместо меня сменка, а я от вас уволюсь.

   - Надолго ль? - спросила Иринья.

   - Да уж, может, до отставу: муж в побывку пришел.

   Она казалась такою цветущею и радостною, какою ее давно не видали. Иринья глядела на нее и изумлялась перемене в ней. Ей чувствовалось, как дорог бабе муж, и опять ее подозрения поколебались. Неужели она, коли так мужа любит, баловаться будет, - а впрочем, чужая душа потемки. Она взглянула на Власа. Во взгляде его сквозила тяжелая грусть; эта грусть, видно, камнем давила ему грудь. Влас вдруг тяжело вздохнул и отвернулся в сторону. В сердце Ириньи опять заточил обычный червяк, и она с злорадством подумала: "Вздыхай не вздыхай, и теперь уж не твоя".

   - Ничего, хозяева, что я вместо себя другого человека-то поставлю? - спросила Сидора.

   - Ничего, ничего! - весело проговорила Иринья.

   Сидора не стала и дообедывать, а быстро собрала свое добро, оделась и уехала.

   Золовку Сидоры звали Александра. Она только еще выравнивалась в девку. У ней не было ни такой силы, ни сноровки, как у Сидоры, но Иринья глядела на это сквозь пальцы; она была с нею ласкова, как с гостьей; всегда говорила с ней, рассказывала, расспрашивала; она точно ожила. Но Влас с каждым днем все ниже и ниже опускал голову. Ему безотвязно лезли в голову мысли о Сидоре, о его чувствах к ней, о схватке ее с женой, о своей неудаче. Он представлял ее с мужем, их взаимную любовь и чувствовал себя, что он самый несчастный человек на свете. Ему тогда делалось непонятным, зачем он живет, хозяйствует, растит детей. Для чего все это? И такие мысли преследовали его чем дальше, тем больше. Заглушал он их только тогда, когда напивался.

   Пьяный он не буянил, но держался так, что все его стали бояться: и Иринья и ребятишки. Но всех больше его боялась Александра. Она признавалась Иринье, что она еще не видала таких нелюдимых мужиков. Иринья вздыхала и соглашалась с ней. Она сама до этих пор его не знала.

  

  

  

   В осенний Сергиев день в уездном городе была ярмарка. Влас повез туда продавать воз льняного семени и предполагал там купить кое-что для ребятишек. Воз он направил с вечера, и едва перевалило за полночь, он встал и стал справляться в путь.

   Ночь была ясная, звездная; взошел месяц, и хотя его осталось не больше половины, но от звезд и месяца было довольно светло. Дорога, по случаю стоявшей сухой погоды, была гладкая; лошадь тянула воз свободно. Влас забрался на мешки, перекинул ногу через грядку и сидел так, покачиваясь от толчков телеги.

   Он, как и всегда последнее время, думал о Сидоре и с душевной болью старался разгадать, что же это его притягивает так к ней. Он хорошо сознавал и сначала, а теперь тем больше, что ему ею не обладать. У ней есть муж; притом же она к нему совсем равнодушна. Она, должно быть, любит своего мужа, и "баловать" она не пойдет; самое умное - ему выкинуть ее из головы. Но он этого не может. Он разбился мыслями во всем: его оттолкнуло от жены и от детей. Уж не колдовство ли это? Но Влас сейчас же прогнал эту мысль: какой оно могло иметь смысл? Другое дело, если бы баба хотела его приколдовать. Влас терял голову и чувствовал, как у него заходит ум за разум.

   - Если бы нашелся такой человек, отворожил бы меня от нее, ничего бы, кажись, не пожалел, - вслух подумал Влас, - ей-богу!

   И он опять стал убеждать себя, как это не идет ему этим заниматься. Вот он запил, за одно лето оказал в себе такую прыть, какой никто в нем не ожидал. А в какое положение он ввел жену и себя! При воспоминании об этом у Власа захватило дух и краска залила лицо. Что это? К чему это?

   Но вместе с тем образ Сидоры продолжал стоять в его воображении и все, как всегда, в притягательном виде. Власу стало от этого больно до слез, и он горько вздохнул.

   Когда он стал подъезжать к городу, уж рассветало. Ярмарочный гул, как шум высокого леса, или журчанье далекой реки, стоил над городом, несмотря на ранний час, и тем самым втягивал всякого попавшего в этот водоворот в деловое настроение. Влас тоже оставил свои мысли и думал о другом. Он задумался о том, где ему лучше встать на базаре, почем просить за семя, как продавать его. И чем ближе он подъезжал к городу, тем больше делался обоз и тем отчетливее становился ярмарочный шум. Теперь уж доносились отдельные голоса, мычали проданные коровы, блеяли овцы, люди галдели во все горло. Несмотря на раннее утро, купля-продажа шла вовсю.

   Власа встретили на дороге и не дали ему стать на место, как начали покупать товар. Влас, не любивший никогда калякать, продал семя с двух слов, и его повели ссыпать семя.

   Ссыпав семя и получив деньги, Влас уставил лошадь, задал ей корму и вышел за ворота. Только он очутился па улице, как в ближайшей церкви ударили в колокол. Влас снял шапку и перекрестился. Колокол, потрясая воздух, прогудел еще и еще, и вдруг полились звучные и мерные удары; у Власа что-то дрогнуло внутри. Он проникся умилительным настроением, и его вдруг потянуло в церковь. "Пойду я помолюсь святому угоднику, не поможет ли он избавиться мне от моего попущения. Больше ничего делать не остается, - надо как-нибудь бороться". И он пошел в церковь.

   Церковь была не то что в Хохлове: иконостас ее горел резьбой и позолотой. Везде были зажжены сотни свечей; толпа народу валила во входную дверь и разбродилась по разным углам вместительного храма. На клиросе стояли, откашливаясь, певчие; на другом клиросе дьячок читал часы.

   Влас взял две свечки; сам поставил их на канун и спасителю и, ставши в уголок, истово стал молиться.

   Он выстоял всю обедню, подошел ко кресту и вышел из церкви с серьезным, несколько вытянувшимся лицом и умиленным взглядом. Он прошел на постоялый двор, поправил у лошади корм, осмотрел ее и направился к трактиру пить чай.

  

  

  

   Трактиры все были переполнены, и Влас едва выждал себе место за небольшим столиком. Люди пили водку, но Влас решил ничего не пить, кроме чаю, закусить, а потом напоить лошадь, закупить, что надо, и отправляться домой.

   После церкви он чувствовал внутри себя мир и тишину, давно ему незнакомые, и наслаждался этим. Давно он не испытывал такого состояния и упивался им. Он сидел, не обращая никакого внимания на других, и спокойно пил чашку за чашкой. Допив последнюю чашку, он отправил в рот оставшийся кусок калача и поднял глаза от стола, чтобы подозвать к себе полового. Глаза его уперлись во входную дверь, и в этой двери в это самое время мелькнуло что-то знакомое, причем только было успокоившееся сердце его опять затрепетало. Он вгляделся и увидал, что в трактир входит Сидора. Власа точно ударило обухом; голова его закружилась, в глазах замелькали огни.

   Сидора была разодета по-праздничному. На ней была суконная жакетка; легкая шаль лежала вокруг шеи; голова была покрыта шелковым платком. Она вся сияла радостью и довольством. Вслед за ней показался долговязый, сутуловатый солдат, державшийся одной рукой за небольшие белокурые усы, как бы боясь, чтобы они не отвалились. Влас стал вглядываться в солдата, и тот ему не понравился. Он никак не ожидал, чтобы у Сидоры был такой муж. У него был четырехугольный лоб, мутные светло-серые глаза, сидевшие очень близко друг к другу. Красные веки его были воспалены, и на лбу его совсем не было заметно бровей. Нос был невелик, но он очень вытянулся книзу. Все лицо его имело грязноватый цвет и было покрыто редкими рябинами. Угловатый подбородок он брил. Застегнувши серую шинель на все пуговицы, он щеголял военной выправкой, хотя она к нему не очень шла. Свободных мест в трактире не было, и Сидора с мужем зорко выглядывали себе порожний стол. Влас не утерпел, чтобы не выслужиться перед работницей, и крикнул:

   - Эй, земляки! Места, что ль, не найдете? Идите, я вам свое уступлю!

   Сидора, увидевши Власа, всплеснула руками, сделала смеющееся лицо и проговорила:

   - Батюшки, кого я вижу-то? Иван, - обратилась она к солдату, - погляди, это мой хозяин!

   Сидора и Иван протискались к Власу и стали здороваться.

   Влас ответил на их приветствие и пытливо взглянул на солдата, желая угадать, - сказала ему Сидора про их кутерьму или нет.

   Солдат стоял перед ним вытянувшись, и Власу показалось, что и в позе его, и во взгляде нет того высокомерия и сознания собственного превосходства, которые непременно должны бы быть, если бы Сидора посвятила его в свою тайну. А стало быть, она ему ничего не говорила. Власу сделалось веселей, и он проговорил:

   - Подсаживайтесь, - лучше этого не найдете!

   - Могим, здесь так здесь, - сказал солдат, и Влас стал подниматься.

   - А ты куда ж? - опять смеясь, спросила его Сидора.

   - На базар, я уж кончил.

   - С нами компанию разделите! - предложил ему солдат, занося ногу через скамейку. - Чай на чай ничего, это палка на палку - плохо.

   - Знамо дело, а то мы его и отпустим, - проговорила Сидора.

   Влас немного помялся, взглянул на Сидору и проговорил:

   - Можно, отчего же!..

   - Ну, вот так-то, - все смеясь, сказала Сидора, - а то работали все лето вместе, а погулять ни разу не пришлось.

   - Давай погуляем, - заражаясь ее весельем и чувствуя, что только что нашедшее на него состояние опять исчезло, сказал Влас и велел подать им чаю.

   - А холодное что кушаете? - спросил Иван.

   - Есть грех.

   - Так давай прежде холодненького!

   Солдат в свою очередь постучал и приказал подать бутылку водки.

   - С кого начинать? - спросил солдат, когда водку подали.

   - А вот с нее, - нежно глядя на Сидору, сказал Влас, - как, значит, она, так и мы.

   - Ну, смотри! - сказала Сидора и выпила весь стакан.

   Когда выпили эту бутылку, другую спросил Влас. Опорожнили и эту, Влас спросил третью. Пили все поровну, и все захмелели. Все говорили, стараясь что-то сообщить друг другу, но понимать сообщаемое никто не был способен, поэтому все слова шли в воздух. Солдат то и дело повторял:

   - Это я в полку солдат, а тут я енерал-фидьмаршал, - и, хватая пробегавшего полового, он останавливал его и велел вытягиваться перед собой во фронт.

   - Кавалер, кавалер, одно слово! - лепетал заплетающимся языком Влас. - Ты кавалер, а жена твоя кавалерша. Тоись такая она работница, одно слово - золото, а не человек! Так, что ли, Сидора?

   - Ничего я не знаю, - говорила Сидора, вздыхая и раскрасневшись, с умилением глядя на своего Ивана.

   - Что ты на него глядишь? Ты на меня гляди! - беря ее за руку, кричал Влас. - Я тебя хвалю и всегда хвалить буду.

   - А ты говори: рада стараться!.. Дура, - поучал жену Иван.

   - Она и старается: если бы она была моя хозяйка, а не работница, я бы в три раза лучше жил... Вот ей-богу!..

   - Так ты прибавь ей... прибавь ей на платье, коль доволен!

   - Прибавить, отчего ж? Сколько хочешь; мне все равно, хоть пять, хоть десять рублей. Вот они, деньги-то!..

   Влас вынул кошелек и достал из него две монеты.

   - Вот оно, золото-то! Хошь, подарю?.. А?.. Хошь?..

   Сидора молчала. Прислонившись к мужу, она забыла все на свете.

   - Хошь, озолочу, спрашиваю? - бормотал Влас и опустил золотые на дно винного стакана; налил его водкой и поставил перед Сидорой.

   - Пей и пользуйся, слышь!

   Сидора отрицательно замотала головой.

   - Пей, дура! - сказал ей Иван. - Хошь, я помогу. - Он взял стакан, отпил из него половину и поставил остатки перед женой.

   - Остатки-то сладки, попробуй!

   Сидора выпила водку, опрокинула стакан, взяла в руку золотые и проговорила:

   - Куда ж мне их?

   - Давай я спрячу, - сказал Иван, - а там отдам.

   Он достал из кармана кошелек, положил туда деньги и проговорил, обращаясь к жене:

   - Ну, теперь благодари!

   - Покорничи благодарим, - проговорила Сидора и протянула Власу руку.

   - Не так, в губы, дура! - поучал муж жену.

   Сидора поцеловала Власа в губы. Влас, оторвавшись от Сидоры, изо всей силы застучал чайником и необыкновенным голосом крикнул:

   - Эй, еще водки, закуски подавай!..

  

  

  

   Александра на два праздника отпросилась домой, и Иринья была одна с ребятами. День прошел; наступил вечер. Власа из города все не было. Иринья то и дело выходила из избы, поглядывала, не едет ли муж. Влас не ехал. Все соседи уж приехали; Иринья пошла спрашивать про него у одного мужика.

   - Не видал ли ты моего там в городе-то? - спросила Иринья.

   - Видал.

   - Продал он семя-то?

   - Давно продал.

   - Что же он там шьется-то?

   - В канпанию попал, ну и загулял. Ты бы поглядела, какая канпания-то: работница ваша прежняя, муж ее - кутят разлюли-малина; весь стол бутылками уставлен, колбаса на закуску, сухари.

   - Что же он, пьяный?

   - Лыка не вяжет.

   Иринья почувствовала, как около глаз закололо и в них пошли круги.

   - Пес он страмной!.. - пролепетала она и, заливаясь слезами, пошла ко двору.

   Дома она обхватила в охапку ребятишек и стала выть в голос. Она плакала с причитаньями, и из этих причитаний можно было разобрать, на что она жаловалась перед судьбой. Она вспомнила прежнее безмятежное время и сожалела о нем. Она думала, что оно никогда теперь не воротится, а прошло оно бесследно и безвозвратно. Нашел на нее Касьян-высокос, поглядел на их дом и унес счастие и покой, словно вихорь злой. Погиб ее муж, добрый и ласковый, радетель для жены и детей; пропал их поилец-кормилец на вечный век. Придется ей теперь горе мыкать да кукушкой куковать.

   Ребятишки тоже плакали. Дунька ревела во весь голос, а Мишутка пробовал уговаривать мать. Иринья охрипла от плача; голос ее пересел; глаза опухли, - тогда только перестала она.

   Был уж вечер. Иринья приготовила на ночь воды, принесла дров и опять пошла поглядеть на выгон мужа. Она долго стояла за околицей, прислушиваясь, и понемногу ее слух стал различать, что где-то гремела телега. Давно уж смерклось; разглядеть, где едут, было нельзя. Иринья решила ждать. Если едет не Влас, то она и у этого спросит про него. Подвода приближалась. Лошадь бежала полной рысью и уж была недалеко от села. Вот понемногу вырисовалась дуга, потом голова лошади; лошадь была их. Сердце у Ириньи забилось; она перегородила лошади дорогу, остановила ее и заглянула в телегу.