Семенов Сергей Терентьевич - Алексей заводчик

   Семенов Сергей Терентьевич

   Алексей заводчик

  

   Date: 6 августа 2009

   Изд: "У ПРОПАСТИ и другие рассказы С. Т. Семенова", изд. 2-е, М., Издание "Посредника", 1904.

   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

  

  

   Первый раз я увидел Алексея лет шесть тому назад.

   Выйдя осенним вечером на улицу деревни, я заметил у двора сапожника Вавилы толпу народа. Кое-кто из мужиков, бабы и ребятишки собрались у избы сапожника, и между ними то и дело слышались взрывы веселого смеха. Меня затронуло любопытство, и я направился к этой толпе. На вопрос мой, что тут делается - мне объяснили:

   - Вавила себе работника привел, такой ухарь - отойди-пусти! Послушай-ка, что он говорит.

   Вавила и новый работник его сидели на завалинке избы. Вавила был так пьян, что еле голову на плечах держал, но работник был трезв. Это был молодой еще парень, лет 19-ти на вид, худой, с грязным цветом лица и одетый в какие-то лохмотья не-деревенского происхождения. Он держал себя довольно бодро, говорил развязно, хотя при внимательном взгляде на него и можно было заметить, что эта развязность как будто неискренняя, напускная. Когда я подошел туда, он свертывал себе из газетной бумаги папироску.

   - Где он такого отыскал? - спросил я.

   - Должно быть, чорт нанес, - крикнула на мой вопрос жена Вавилы, худая, забитая нуждой и заботой, женщина, стоявшая тут же и видимо крайне недовольная тем, что муж привел к себе такого работника. - Яковлевский бо-

  

   быль, - добавила она. - Из Москвы по этапу пришел. Пропился там, вот и пригнали сюда выхаживаться.

   - Молчи! Тебе говорят - молчи! - бурчал, топая ногой на жену, Вавила.

   - Была неволя молчать! - не унималась баба. - Тебе-то все равно, а мне-то, небось, достанется: может быть, он и работать-то ничего не умеет, а я гоношись тут, стряпай на вас да обшивай, обмывай вас, - какая сласть подумаешь!

   - Ну, это ты, тетка, зря городишь, - проговорил вдруг работник. - Как это так я работать не умею! Да ты таких мастеров-то сроду не видала. Мы от скуки - на все руки: сапоги точать, головой качать, - мы все могСм, - и вдруг умышленно упирая на букву о, работник добавил скороговоркой: - и избу срубим, и печку складем, трубу выведем, - только дым-то хоть мешком выноси!

   В толпе захохотали.

   - Ай-да мастер! Эти уж смастерят, что надо. И где он только обучался?

   - Дома; знамо, в люди не отдавали, сам до всего дошел, - серьезным тоном ответил парень.

   - А где у тебя дом-то?

   - В Москве... Просто дворец, а не дом: три кола вбито, небом покрыто, светом огорожено, да со всех сторон землей обложено.

   В толпе опять раздался смех; потом послышался новый вопрос:

   - Что ж ты, так там жил, али делом каким занимался?

   - Делом занимался: завод вел.

   - Какой же завод?

   - Перегонный: перегонял водку из бутылки в глотку, - дела хорошо шли.

   При этих словах некоторые бабы завизжали от хохота; засмеялась даже сердитая жена сапожника и, плюнув, проговорила:

  

   - Вот он какой нагрешник, и жди от него путного!
И сказавши это, баба повернулась и скрылась на крыльце.

   - Что же это ты в такой жизни и не ужился, ведь вСна там как хорошо?

   - Такая линия подошла: оплошал - прохворал, Бог обидел - пропился! - ответил работник, и этим вызвал новый взрыв хохота.

  

  

  

   С другого же дня парень стал сапожничать у Вавилы. Работать он умел и работал усердно. Гулял он только в праздники, и очень скромно: выйдет на улицу, подойдет к молодежи или мальчишек вокруг себя соберет, споет им какую-нибудь песню, расскажет что. На раcсказы он был мастер. Он знал немало сказок, историек, случаев из московской жизни, иногда правдивых, иногда вымышленных им; он и делился со всеми, кто только желал его слушать. За это его, нельзя сказать, чтоб полюбили, но все встречались с ним с удовольствием, особенно молодежь. Она окрестила его прозвищем "заводчик", имеющим двоякий смысл: во-первых, намекало на то, что он всегда "заводил" что-нибудь интересное, то есть шутник, затейник; во-вторых, оно говорило и то, что он был, по его словам, содержателем завода, на котором перегоняли водку из бутылки в глотку; и этим прозвищем все стали звать его. Алексей на это не обижался и охотно отвечал, когда его звали только по одному прозвищу.

   Однажды зимой, от нечего делать, я зашел посидеть к Вавиле. Вавила с заводчиком были заняты сапожною работою, жена Вавилы помещалась на коннике за пряжей. Все были поглощены делом, но прилежнее всех занимался им заводчик. Он очень усердно наколачивал каблук. Я не удержался, чтоб не сказать жене Вавилы:

   - Ну, вот, ты тогда беcпокоилась, что он работать не будет, - гляди, как старается.

  

   - Теперь-то сама вижу, что мастер, - проговорила баба и усмехнулась.

   - Небось, не подгадим! - весело воскликнул Алексей. - Коли что умеем, сделаем за первый сорт.

   - А ты еще что можешь делать-то? - спросил я.

   - Водку пить, табак курить, мало ли что, - попрежнему весело проговорил Алексей и, отшвырнув от себя законченный сапог, принялся за другой.

   - А работы никакой еще не знаешь?

   - Вот захотел, работы еще! Одну знаю, и то хорошо; слава Богу, что этой-то кое-как выучился.

   Я заметил, что в тоне, каким были произнесены эти слова, слышалась деловитость, и решил воспользоваться этим - завести серьезный разговор. Мне хотелось узнать, как он рос, чем занимался в Москве, и, не откладывая намерения, я сейчас же закинул вопрос о том, где он родился.

   - В Москве я родился, - ответил на мой вопрос Алексей, и по лицу его пробежала какая-то тень. - Старики-то мои смолоду туда перебрались, я там и родился.

   - Зачем же старики-то перебрались в Москву? - спросил я снова.

   - На легкую работу да вольные хлеба! Не понравилось им в деревне жить, вот они распродали все, да и отправились в Москву. Сперва-то на место приделились, в людях жили; а в людях жить - надо всякому служить. Пожили-пожили они - не понравилось им это, задумали они свое дело повести. Собрали деньжонок, переехали на Хитров; отец начал там квасом торговать, а мать фатеру сняла да жильцов пускать стала.

   - И теперь они этим делом занимаются?

   - Куда тут, и помину от этого не осталось.

   - Отчего же, или невыгодно?

   - Куда тут не выгодно! А видно не судьба Макару коров доить: ко всему нужна привычка - что торговать, что еще; а у них откуда она возьмется? Там прозевал, здесь

  

   проморгал, ну, все на шею да на шею, а тут стала полиция придираться да допекать: чистоту спрашивает. Знамо, кто опытный-то, тому и полиция не страшна, он знает, как ладить с ней: сунет околоточному на штаны - и вся недолга; а нашим-то это невдомек - ну, на них, знамо, чуть что - сейчас штраф. Штраф да штраф, они с горя-то на водочку стали налегать. Сегодня штраф, завтра торговать не пускают, послезавтра пьяные, а там какая-нибудь незакрутка, ну, дело-то в упадок да в упадок - и прогорели они; закрыли торговлю и фатеру не по силам стало держать.

   - Так что же они теперь там делают? - продолжал я свои расспросы.

   - Теперь живут двое в одном углу. Мать-то еще нанимается куда-нибудь на поденщину - стирать, либо полы мыть, а отец совсем опустился, только и знает - христарадничает.

   - И ты все время с ними жил?

   - Годов до 12-ти с ними; бегал, баловался, а когда и с ручкой пройдешь. Потом захотели они меня к делу пристроить, и отдали в трактир на том дворе, где наша фатера-то была. Приделили меня чашки перемывать. Пристроился я, было, - ничего, и к делу привык, да из-за ихнего пьянства не удержался. В вино-то они к этому времени втянулись, а взять-то уж негде стало, ну и давай из меня тянуть. Придут, это, чай пить - и сейчас к буфету, к хозяину или, там, к приказчику: "У вас наш сынок живет, давай нам полбутылки". Полбутылка за полбутылкой, - что мне за месяц приходится, они за неделю заберут. А там подошло время: нужно сапожишки справить, рубашонку, а им не на что. Ну, хозяин глядел-глядел да и говорит: "Уходи с Богом, ты для нашего места не подходишь".

   - Ты и ушел?

   - И ушел, - проговорил Алексей и остановился. Передохнув с минуту, он продолжал:

  

   - Перешел я опять к ним; стали они думать да гадать, что со мной делать теперь, и порешили в сапожники отдать. Нашли такого хозяина, который на всем своем бы взял, и закабалили меня на семь годов. Сперва-то меня, вместо мастерской, приделили на кухню: то за водой на бассейну беги, то в лавочку ступай, то товар заказчикам неси; управишься, придешь в мастерскую, а там, глядишь, мастера посылают, кто за табаком, кто еще за чем.

   - Это уж известное дело, - вмешался в разговор Вавила, - там всегда так делается: коль на долгий срок попал, - сколько годков на побегушках пробегаешь!

   - Вот и мне пришлось так бегать; года четыре мне и шила в руки не давали, - опять продолжал рассказ Алексей. - Только на пятом году посадили меня к месту и дали дело в руки. Мастер, к которому я под начал попал, хороший такой был; другие, там, норовят с ученика-то сорвать что, а этот ничего не хотел, а показывал, что надо, как следует... Проработал я годик, другой, стало у меня выходить кое-что, начали, это, меня похваливать и мастера и хозяин. Пронюхали про это наши; сейчас приходит отец: "Будет, говорит, тебе здесь жить, пойдем на фатеру". - Зачем? спрашиваю. - "От себя, говорит, будешь работать. Я, - это отец-то говорит, - буду старую обувь покупать, а ты починишь ее, а я продам". Делать нечего было, пришлось мне покинуть хозяина.

   - Ишь ведь какие облоеды? Не то что дать парню до дела дойти, а как бы только пососать его, - вмешалась в разговор жена Вавилы.

   - Какого ж тут еще дела дожидаться; видишь - водкой пахнет - нечего тут ждать! - насмешливо отозвался и сам Вавила.

   - Только того и нужно было, - заметил Алексей. - Если бы не глотка-то ихняя, и как бы дело пошло... Худую-то обувь дешево можно купить, особливо на Хитровом, а

  

   как починишь ее, цена-то ей другая. Чуть не втрое, бывало, выручал, да нам-то не показывал; что выручит, то и пропьет. Иной раз и так приходилось: еще, мол, купить не на что, а нам с матерью ждать нечего - просто хоть зубы на полку клади или воровать ступай.

   - А что, теперь дело прошлое, - снова вмешалась баба Вавилы: - небось, при этакой жизни и воровать приходилось?

   - Нет, Бог миловал, - сказал Алексей: - ни разу не доводилось.

   - Ну, вот, - ни разу, это ты не сказываешь.

   - Что ж мне скрывать-то? Боюсь я, что ль, тебя, вот чудная-то! - необыкновенно серьезно проговорил Алексей. - Приходилось, когда в мальчиках жил: когда кусок говядины на кухне упрешь, когда калач стянешь или пятачок от сдачи утаишь. А чтобы по-настоящему воровать - Бог миловал: должно, руки толсты. - И проговоривши последние слова, Алексей вдруг рассмеялся.

   - Где ж там воровать-то: там, вишь, и народ-то жил яко наг, яко благ, яко нет ничего, - заметил Вавила.

   - Ну, это ты не скажи! - воскликнул Алексей и, положив работу, вдруг поднялся с места, отошел к приступке, сел на нее и стал делать папироску. Сделавши папироску и закурив ее, он опять заговорил.

  

  

  

   - Коли захочешь чего, и там можно сделать что угодно, - сделай милость! Сам не выдумаешь - другие научат, найдутся такие.

   И он затянулся папироской, выпустил клубы дыма изо рта и из носа и проговорил:

   - Мне раз подходило такое дело, насилу как удержался, - можно сказать, на волоске висел.

   - Что ж это за дело? - с загоревшимися от любопытства глазами спросил Вавила и, бросив работу, повернулся всем корпусом в сторону Алексея.

  

   - Было это как раз в ту пору, когда сапожничал я у своих. Чай-то пить в трактир ходил; ну, когда дело есть, скоро повернешься, а дела нет, сидишь, на народ глядишь; а народу всегда в этом месте волна - и всякого народу. Сижу я этак раз за столом и подмечаю - приглядывается ко мне один паренек, на вид шустрый такой, одет хорошо. Раз прихожу в трактир - он тут, другой - тут, и все на меня глаза пялит. А на третий раз сижу я это так, курю вот как сейчас, подкатывается он ко мне и говорит: "Дай-ка, брат, закурить". Я дал. Закурил он и к моему столу подсел и разговор, это, со мной затевает: "Где, говорит, живешь, что делаешь?" Я сказываю. "Плохо, должно быть, говорит, дела идут?" - Плохо. - "А не хошь, говорит, житья получше?" - Кто, говорю, себе враг и от хорошего откажется! - "Так можно, говорит, хорошее житье устроить". - Как же так? спрашиваю. - "А вот как... Пойдем-ка в уголок от людей подальше". Перешли мы за другой стол, он и шепчет мне: "Вот, говорит, какие дела: я поступаю в приказчики в магазин и буду там жить; и есть у меня еще приказчики, товарищи, тоже на местах живут: расскажем мы тебе все эти магазины, а ты ходи, говорит, по ним, покупай, что там тебе скажем. Справим, говорит, мы тебя, денег дадим, а ты только знай этот товар-то на фатеру относи, а мы у тебя будем его принимать да к месту приделять".

   - Что ж это такое за штука?.. - спросил Вавила и недоумевающе уставился на Алексея.

   - Штука очень простая, - объяснил Алексей: - вместе с этим товаром-то они положат кусочек еще какого, да побольше, да подороже, а деньги-то возьмут только за дешевый.

   - Ишь ты ведь проклятые... одумают тоже! - воскликнул Вавила и даже покраснел весь. - Однако, ловкачи!

   - Вон там какие огарки водятся!.. - поддакнула ему и жена его.

  

   - "Тебе, говорит, очень хорошо будет, живи беззаботно", - опять продолжал Алексей. - Разъело у меня губу. Неужели, думаю, век на Хитровом болтаться, дай хоть маленько на свет погляжу. - Согласен, говорю. И только я это сказал, молодец-то этот сейчас мне и водки, и пива, колбасы жареной принес. Погуляли это мы, и повел он меня к себе на фатеру. Вот, говорит, где жить будешь". Гляжу я: фатера хорошая, большая, видно - несколько их таких молодцов-то живет. "А вот, говорит, тебе будет обувь, одежа", и показывает мне сапоги новые выростковые, дипломат, пиджак с брюками - всю тройку, как следует. "Вот, говорит, перебирайся завтра, обуешься, оденешься во все это". Побежал я от него домой и ног от радости под собой не слышу. Вот, думаю, поживу! Только пришел я это домой, лег спать, и взяло меня раздумье. На что, думаю, я пускаюсь! И теперь-то я не по-людски живу, а тогда-то какова моя жизнь будет? Всякий живет - свое дело делает, а я буду мошенством промышлять - значит, совсем от людей прочь, - и взяла меня тоска. Всю ночь я не спал. Поутру встал, приходит время на дело итти, а у меня духу не хватает. Мялся-мялся - плюнул да так и не пошел.

   - Молодец! - воскликнул одобрительно Вавила. - Лучше по-миру ходить, чем таким делом заниматься.

   - Знамо так, - опять поддержала мужа баба: - а то еще попадешься да улетишь, куда Макар телят не гонял.

   - Об этом я не думал, - сказал Алексей и, вставши с приступка, бросил на пол и затоптал папироску, потом опять сел на прежнее место и взял в руки работу. - Небось, и там, куда Макар телят не гонял, - люди живут. А думалось мне одно, что не людская это жизнь. Когда ты работаешь по чести-совести, ты кусок хлеба спокойно ешь; знаешь, что он твой; сегодня съешь, - Бог здоровья даст - и завтра опять будет; а вот как если выпросишь или стянешь этот кусок, тогда другая статья. Тогда завсегда ты не спокоен: сегодня добыл, а завтра

  

   удастся ль? да где? да как? Нагляделся я на таких людей не мало, пока рос да жил-то на Хитровом.

   - Это-то верно, про это что говорить! - согласился с Алексеем Вавила.

   - А как же ты на этап попал? - спросил я Алексея.

   - А так. Побился, побился у стариков-то своих, не вмочь стало, и порешил я уйтить от них. Подыскал себе место у одного хозяйчика и ушел. Ну, им это не понравилось. Пришли они к хозяину, стали было под жалованье мое подбиваться, а я отозвал хозяина-то в сторону и говорю: я у тебя живу, я и получать, что следует, буду, а им не давай. Ну, хозяин-то им от ворот поворот да на улицу. Их зло и взяло. Вышли наши паспорта, они и пишут в волость: нам, дескать, паспорт высылайте, а ему не надо, - ну, и остался я без паспорта, выправил отсрочку, пожил, пока она существовала, а потом меня и держать не стали. Получил расчет, загулял с горя. Так закрутил - отойди-пусти: пропился впух и впрах. Пошел я к старикам, стал с ними ругаться, они меня бить - в часть нас взяли; ну, а в части, знамо, без виду назад не выпустят, а сейчас доброго молодчика в кутузку да на Колымажный, да сюда: да и заставили вместо московского-то деревенский хлеб есть.

   - Так как же тебе нравится деревенский-то хлеб? - спросил я.

   - Чего ж не нравиться - хлеб и хлеб: голод проймет - набьешь брюхо за милую душу.

   - Так, може, еще что в Москве лучше?

   - Много там хорошого, только для тех, у кого в кармане есть. А у кого, стоит нашего, в одном кармане вошь на аркане, а в другом блоха на цепи, - так тоже не очень сладко. Водочки-то выпьешь, а закусишь-то язычком. Здесь вот нищенка ходит: ему и хлебца подадут, и на ночлег отведут, а там иной раз хлеб-то да ночлег во что вогнут!..

   У Вавилы Алексей проработал всю зиму. К Пасхе обыкновенно Вавила кончал сапожную работу, так как вел крестьянство, и после Пасхи, как и все крестьяне, брался за соху. Алексея он расчел, а тот, не долго думая, нанялся к нашему пастуху в подпаски. Подпасок из него вышел хороший; за стадом он глядел как следует и на постоях никому не надоедал: был не требователен ни в харчах, ни в одежде, и удивлял всех всегдашним веселым настроением. При встрече с каждым он отпускал какую-нибудь штуку, заводил смех. "Экий ты беззабочий-то, живешь как птица небесная, думать тебе не о чем, вот и разбирает тебя веселье!" - говорили ему на его насмешки. Алексей на это говорил, что у него заботы больше всякого, только то его веселит, что летом в деревне очень хорошо все: "Лес, трава, воздух-то какой! А в Москве в это время что делается, особливо на Хитровом, - не накажи Создатель!.." Но это восхищение природой было мало понятно деревенским жителям, зато располагала всех к себе другая черта в Алексее: это его теготение к крестьянским работам. Бывало, в яровую или в паровую пахоту - идет ли обедать Алексей из стада или обратно, и если он заметит, кто недалеко пашет, то непременно подойдет к нему и начнет просить: "дай, дяденька, попахать", - и когда ему дадут, он схватится за рожки плуга, склонит голову на бок и идет следок в следок, ступая по борозде и всем существом своим углубляясь в работу. Проведет борозду, другую, раскраснеется весь, глаза загорятся; сменят его, побежит он в стадо, а сам чуть не прыгает.

   Но давалась ему пока из крестьянских работ одна пахота. Прибегал он, бывало, и на покос, брал у кого-нибудь косу, но у него ничего не выходило: то, глядишь, гребень нескошенный остался, то под валом не достанет; захочет поправиться - носом в землю косу воткнет; два

  

   раза напалки ломал, а один раз совсем косу из пяты вышиб; и уставиться он с косой почему-то никогда как следует не мог. Другой стоит прямо, развязно, а у этого ноги согнутся, спина выдастся, и руками машет так, как будто они у него связаны в плечах. Десяти шагов, бывало, не пройдет, упреет весь, запышется, точно Бог знает, какую тяжесть ворочает. Глядя на его работу, бывало, поднимали смех:

   - Где тебе косить: не на том, брат, ты замешан!

   Алексей всегда очень конфузился своей неудачи. Глядя на него, бывало думаешь: ну, теперь шабаш, не будет малый больше работы просить - отучился; но не тут-то было: придет еще утро, глядишь, Алексей опять выскочит из кустов и опять у кого-нибудь косить просит.

   Но еще труднее давалась парню молотьба. Осень для пастухов время более свободное, в особенности когда начнутся утренники: скотину долго не выгоняют. Вот, бывало, в такое время Алексей и начнет по овинам ходить, - то к одному придет, то к другому, выпросит цеп и станет молотить. И как он ни старался, как, видимо, ему ни хотелось поскорее выучиться молотьбе, все-таки она ему не давалась. Должно быть, у него был плохой слух, не мог он ладить; половины посада, бывало, не пройдет - и других расстроит, и сам до того извихляется, что на него жалко глядеть: весь взмокнет, глаза осовеют, едва отдышаться может. Его, бывало, отговаривают: "Оставь, Алексей, не мешай, ступай один молоти, сколько хочешь". Отойдет он в сторону, повозит, повозит цепом, опять в артель хочется; станет в артель - опять выходит то же. Так и не выучился он в эту осень молотьбе.

   На зиму Алексей опять было нанялся к Вавиле, но в эту зиму у сапожника как-то случилось мало работы, и он дожил у него только до пол-зимы, а потом к Вавиле как-то заехал управляющий из соседнего имения,

  

   увидал парня и переманил его к себе. Подговорил он его на год: зимой ходить за скотом и чинить сбрую, как может, а летом пасти стадо.

  

  

  

   Алексей скрылся из нашей деревни, и его понемногу стали было забывать. Забыл было и я. Как вдруг, совсем неожиданно, мне пришлось с ним снова встретиться... Это было прошлой весной. Я ходил в наше волостное правление справиться, нет ли мне чего с почты. Выйдя из конторы, я хотел было уже спуститься с мостенок крыльца, как справа меня кто-то окликнул.

   Я оглянулся. С лавочки крыльца поднялся и подошел ко мне молодой еще малый, лет 25-ти, в потрепанной фуражке, кафтане, подпоясанном выцветшим кушаком, за которым был заткнут топор. Я вгляделся в его лицо, опушенное молоденькой белокурой бородкой, покрытое веснушками и слегка добродушно улыбающееся, и оно мне показалось знакомым. Остановивши на пол-минуты взгляд на этом лице, я окончательно припомнил, кто это: это был Алексей.

   - Домой идешь? Пойдем вместе, - проговорил Алексей.

   - Пойдем, - сказал я, и еще раз с удивлением поглядел на Алексея. Мне было удивительно то, что парень имеет такой степенный вид: и кафтан, и сапоги, и топор за поясом, - прежнего золоторотца в нем и следа не осталось.

   - Ты как сюда попал? - спросил я Алексея.

   - Да работаю здесь с Качадыковым. По плотницкой части и орудую.

   - Так куда же ты идешь теперь?

   - Домой; на праздник-то дома побывать захотелось.

   - Где ж твой дом?

   - В Николаевке. Мимо вашей деревни итти. Я в трак-

  

   тире услыхал, что ты тут, и думаю: побегу скорей, вдвоем-то охотней, вечер уж.

   - А ты разве вечером боишься?

   - Бояться не боюсь, а все-таки лучше вдвоем, веселей как будто.

   - Как же ты говоришь - в Николаевке твой дом, когда ты яковлевский родом? - опять спросил я, вспоминая родословную Алексея.

   - Был я яковлевский, а теперь стал николаевский.

   - Как же это случилось?

   - В дом туда вошел, ну и приписался.

   - К кому же?

   - Ко вдове одной молодой.

   - Значит, ты теперь крестьянином стал?

   - Как есть, в полной видимости; и дом на меня числится, и в бумагах везде пишусь.

   И сказавши это, Алексей расцвел широкой счастливой улыбкой.

  

  

  

   Мы вышли из деревни, где было волостное правление, и очутились среди поля. Я спросил, когда Алексей вошел в дом - как это устроилось. Алексей стал рассказывать мне все подробно.

   - Такой случай подошел, все и устроилось. Я тогда у Ивана Иваныча жил (Иваном Иванычем звали того управляющего, который переманил Алексея от Вавилы); второй год уж я у него жил. Ну, жизнь была мне хорошая, нечего сказать, и Иван Иваныч был мной доволен, и мне пожалиться на него не на что было. Работу я, что полагалось мне, справлял; пьянствовал редко, разве когда в праздник на рынок куда отпросишься, или еще какой случай выйдет. Денежки я зря не тратил, справил на них одежонку, обувочку; Иван Иваныч уж меньше на скотной-то меня держал, а все больше около себя: то куда поедет - за кучера с собой возьмет, то послать куда

  

   нужно - пошлет; ну, меня, это, заприметили кругом, всяк этак к тебе: "Алексей, здорово!" В праздник в гости зовут. Один раз зазвали меня в Дубровку, в кабак; тамошние мужики и говорят: "Надо тебя, парень, женить". - Жените, говорю, только куда я жену приведу, где у меня угол? - "Вот, говорят, беда! Мы тебе такую отыщем - с своим углом, да не с одним, говорят, а с четырьмя, коли хошь". - Дай Бог час, говорю. - Вот и повели меня к одному старику в этой деревне. Я думал, они в шутку, ан дело-то взаправду затеяли. Гляжу, принимают нас честью и все показывают в дому. Дом исправный, и детей у стариков только одна дочь, невеста, на вид ничего, толстомясая такая и обходительная. Старик говорит: "Бей по рукам, я на тебя пол-дома подпишу". - Я говорю: - Надо подумать. - Так пока и оставили не решёмши дело.

   "Ушел я к себе. Хожу, это, думаю, что делать? как быть? И так и этак разум шатается. Если выйти, знамо, будет хорошо: свой угол, свое хозяйство, жена - чего ж еще хотеть... А каковы они люди? Ну, как они какими нехорошими окажутся. Их-то трое, они все родные, а я-то один: заклюют они меня, коли какая незакрутка. Хожу я этак, мозгами раскидываю; дело было осенью, в стаде я в это время находился. Вдруг приходит ко мне в стадо бабочка одна с обратью на руке. - "Не забегала ль, говорит, к тебе, молодчик, лошадь? - Нет, говорю, не забегала, а что? - спрашиваю. - Да лошадь, говорит, от сарая ушла, не знаем, куда и девалась. - А откуда ты? - Из Николаевки". Только сказала она это слово, то мне вдруг и пришло в голову: дай-ка я ее про свою невесту спрошу, - Дубровка-то ведь с Николаевкой рядом, - не знает ли она что про нее? Гляжу я, это, на нее и спрашиваю: - А что, голубушка, знаешь ты Савелья Максимова дубровского? - Знаю, говорит. - И девку его знаешь? - И девку знаю. - Скажи, говорю, на милость, какие они люди? - Люди, говорит, хорошие, да жалко Бог смерти не дает. - Отче-

  

   го? - Да так, такой народ. - Чем же они плохи-то. - Поглядела на меня бабочка и говорит: - Вот что, молодец, я догадываюсь, зачем ты спрашиваешь-то про них: у нас есть слушок, что они какого-то парня в дом принимают так это, должно быть, тебя; так я тебе по правде истинной скажу. Лучше ты не губи своего века, не связывайся с этими людьми. - Да почему так? - А потому: не люди это, а идолы. - Чем же? - А тем: старик очень скуп да строг, да дурашлив, с ним и соседи-то замаялись, жимши; а девка-то, може, никуда не годится, она у нас вот уж третий год как с кабатчиком живет. - Как же, говорю, у строгого отца, а такая слабость? - Он насчет этого-то не строг; кабатчик человек богатый, не задаром любит, а когда из наряду что купит, когда деньгами подарит, а старику-то это на руку: на стороне добудет - из дома меньше спрашивает, мол". Как услыхал я это, так сразу и порешил: ну, думаю, эта невеста мне не подходящая: к такой в дом итти - лучше неженатому ходить.

   "Одначе после этого стали в моей голове думки и насчет женитьбы похаживать; думаю: мне жениться можно, за себя замуж не возьмешь - в дом войдешь. Только одна беда в таком деле: нельзя подобрать по душе себе человека, не больно много такого народу, чтобы было из кого выбирать. Стал, было, я думать, какого мне человека лучше бы хотелось подыскать, и на какую не кину, каких я знал, ни одна не по душе, только и носится в мыслях та бабочка, что мне про дубровскую невесту рассказала. "Вот такая бы, думаю, ничего, а то лучше никакой не надо". Днем ли, ночью задумаюсь, не идет она у меня из головы да и все тут.

   Алексей остановился и шагов десять прошел совершенно молча. Я тоже молчал, но видя, что он долго не начинает продолжения рассказа, не вытерпел и снова заговорил.

   - Ну, так что же дальше было? - спросил я.

   - Дальше пришли было ко мне сваты из Дубровки насчет решения узнать, а я им отказ как шест. - Не хочу, говорю, жениться, хочу холостым ходить. - Ну, говорят, вольному воля, а спасенному рай; поищем еще где-нибудь. - С Богом, говорю...

   - Наступили филипповки. У нас тогда лес на корню стал Иван Иваныч продавать, кому десятину, кому пол-десятины, кому четвертку. Меня он сторожить приставил этот лес, то есть не пускать на полосу того, кто денег не отдал. Я это езжу туда, слежу: кто отдал деньги, тому полосу указываю; кто не отдал, того прочь гоню. Один раз выехал я утром из имения, подъезжаю к лесу, слышу на одной полосе крик, галдеж; я - туда. Смотрю: в одном месте куча народа так-то снует и кричит, как ни попало. - Что такое? - спрашиваю. - Человека задавило. - Как так? - Пилили березку, он зазевался, березка-то упала - прямо на него, всю грудь расплюснуло. Гляжу я: правда, лежит человек, молодой еще, вытянулся, глаза под лоб закатил, а у него изо рту и из носу кровь так и пенится, так и валит. - Чей, говорю, человек? - Николаевский. - Подняли его, повезли домой. Объехал я лес, тоже домой поехал. Приехал, докладываю Ивану Иванычу: все, мол, благополучно, только беда случилась: человека задавило. Потужил Иван Иваныч. - Ну, говорит, что же поделаешь, сам виноват, зачем подвернулся. - Вечером, гляжу, въезжает к нам на двор какая-то бабочка, закутанная, и сама плачет, рекой льется. Гляжу, а это та самая, что мне осенью дубровскую невесту раскорила. - Что, говорю, иль опять какая беда случилась? Тогда, говорю, лошадь пропала, а теперь что вышло? - Бабочка как зальется. - Тогда, говорит, беда поправилась, лошадь нашлась, а теперешнему горю ничем не поможешь. - Что такое? - спрашиваю. - Мужа, говорит, в лесу придавило. - Так это

  

   твой муж? - Мой, говорит. - Что же он? - Что, говорит, помер! Приехала к Ивану Иванычу от своей доли лесу отказываться да деньги назад просить: хоронить-то не на что. - Пошла она к Ивану Иванычу, а я пошел в конюшню лошадей убирать. Убрал я лошадей, выхожу, вижу - и баба из флигеля, это, выходит и так-то плачет, чуть не навзрыд. - Что ты? - опять спрашиваю. - Да как же мне, говорит, не плакать: не дает мне Иван Иваныч деньги; все, говорит, барину отослал, а своих нету, - на что мне теперь будет оправить его? - Легла, это, она на сани, а сама рыдает. И такая-то меня взяла жалость к ней: вот, кажется, что хошь для нее сделал бы. Стою я, это, гляжу на нее, а сердце у меня - тук, тук, тук. Вдруг и вспомни я, что у меня есть деньги. Чего, думаю, мне их ей не отдать? Авось не зажилит, а поплатится, когда будет мочь. Подумал я это, подступил к ней и говорю: - Не плачь, поможем твоему горюшку, - и сейчас, это, я марш в людскую, достал сундучок, отпер, вытащил из него свою красненькую - и к ней. - Вот тебе, говорю, управляйся. - Взяла, это, она деньги, развернула, поглядела на них, и словно бы глазам не верит. - Это что ж, говорит, в честь чего? - Не толкуй, говорю, а завертывай знай, да поезжай домой скорей, небось дома-то делов-делов... - А какие же это деньги-то? спрашивает. - Взаймы тебе даю. - Поглядела этак она на меня: - Ну, спасибо, говорит, подвязала повод у лошади и поехала домой...

   Ну, прошли филипповки, Рождество Христово, наступил мясоед, стало быть. Об моей бабочке никакого слуху. Мужика, слышно, похоронила, полосу леса ихнюю кто-то за себя из николаевских взял. Вдруг в одно воскресенье, после Крещенья уж, приезжает, это, к нам подвода, слезает с саней какая-то старуха и спрашивает: - Где тут Алексей скотник? - Я, говорю, Алексей, что надо? - Поедем, говорит, со мной в Николаевку, тебе один человек велел. - Какой, говорю, такой человек? - А вот, поедем, там узнаешь. - Что ж, думаю, отчего не съез-

  

   дить. Пошел к Ивану Иванычу. - Отпусти, прошу, Иван Иваныч! - Ступай, говорит. - Нарядился я маленько, сел в сани, и поехали мы.

   Подвозит меня старуха ко двору, дворик не ражий, изобка в семь аршин, крыта соломой. Вхожу я в избу, а навстречу мне энта бабочка, у которой мужа-то задавило. Ну, поздоровался я. - Как поживаете? спрашиваю. - Живем, говорит, по хозяине тужим, вот сорок деньков справили, время-то незаметно как идет...

   Сел я на лавку, молодуха, это, прямо начала самовар разводить, около нее мальчишка вертится, этак годков двух. - Мама, говорит, это тятька? - Нет, говорит, какой тятя, наш тятя далеко. - Гляжу я на них, и так-то у меня на сердце весело, то есть так-то мне хорошо глядеть на них, словно я в какой рай попал...

   Развела баба самовар, старуха в избу вошла, - оказалось, это мать этой бабочки: приехала она навестить свою дочку. Разделась старуха. - Что ж, говорит, ты окутавшись сидишь, раздевайся и ты. - Нечего делать, разделся и я.

   Повернулась, это, старуха, вышла из избы вон, гляжу, водки полштоф тащит, на стол ставит. - Ну-ка, Авдотья, - на дочь-то говорит, - достань-ка закусить нам. - Полезла Авдотья в печь, достала свинины, нарезала, подает; коровашки достала. - Ну-ка, говорит, добрый молодец, двигайся под передний угол.

   Двинулся я под передний угол. Налила старуха стакан вина, подносит мне и потчует.

   - Что же это, говорю, вы меня потчуете, кушайте сами.

   - Нет, говорят, мы уж - с дорогого гостя.

   - Какой же я дорогой гость; я не знаю, за что вы меня угощаете-то?

   - Как, говорят, за что, а кто ж нас из беды-то выручил? Если бы не твоя милость, то что же бы нам делать-то.

   - Вот, говорю, в таком случае кто не выручит; всякий, небось, понимает.

  

   - Нет, - говорит Авдотья, - не всякий: кто понимает-то, тому самому взять негде, а у кого есть-то, тот не понимает.

   - Ну, говорю, что об этом толковать, дело небольшое...

   - Спасибо, спасибо тебе, - говорят, - век твоего благодеяния не забудем, - а сами то мне и вина подносят, и хлеба подкладывают, запотчевали совсем...

   Выпил это я, закусил, еще выпил, и они выпили со мной, и опять стали меня благодарить...

   - Лучше, говорю, не благодарите, не за что, нечего зря и языка трепать - велика важность!

   Замолчали это они; потом Авдотья и говорит:

   - Поблагодарить-то нам тебя хочется, а еще хочется нам тебя попросить. Не притесняй ты нас, ради Христа, этим долгом-то, не тревожь нас сейчас; объизянились мы с похоронами-то так, что ничего взять негде. Вот ко Святой, Бог даст, може, кормку останется, продадим, тогда отдадим, а не то - корова отелится, теленочка выпоим. А сейчас, хоть голову долой, взять негде и потянуть нечего.

   - Да что вы, говорю, разве я с вас требую? Да, по мне, хоть сколько хошь держите, мне пока деньги не нужны: я человек одинокий, хлеб-соль у меня готовая; обут-одет я, чего же мне еще хотеть?

   Услыхали эти слова мать с дочкой. Потом старуха и говорит: - А нравится тебе твое житье?

   - А что ж, говорю, есть и хуже моего живут.

   - А мы думаем, не согласишься ли ты его переменить. Ты человек одинокий, вот и дочка моя осиротела, - не пойдешь ли к ней в хозяева.

   Я не то что сказать, что не ждал этого, - подумакивал и раньше насчет этого дела, а все-таки эти слова на этот раз как будто врасплох меня застали. Не знаю я, что сказать; сидел, сидел я, потом глянул я на Авдотью, и вдруг как-то она мне полюбилась, вот, кажись, явись

   тут какая хошь царевна-королевна, и то мне бы она ни по чем была. Подумал, подумал я и говорю:

   - Что ж, это дело подходящее, говорю, - вот я с разумом соберусь...

   - Собирайся, да давай-ка Богу молиться, да по рукам бить.

   Отвезли они опять меня домой. Выходился, это, я на другой день и на третий, думаю - подходящее дело. И все выходит подходящее. Правда, двор не Бог знает какой: да одна бабочка-то, - она да ребенок, и все тут, - и бабочка-то такая славная, приятная. Ну, думаю, была ни была! и дал им слух, что согласен - в дом к ним, выходит.

   И стали тут хлопотать об свадьбе, метрики выправлять. Выправили метрики, хотели было в мясоед венчаться, да священник не венчает так - я, видишь ли, почти с роду родов не говел... Посоветовались мы с Авдотьей, все равно, думаем, над нами не каплет, и порешили мы отложить свадьбу до весны. Я, думаю, до той поры у Ивана Иваныча поживу, что-нибудь выживу, а постом-то и отговеть будет можно, а она зимней порой-то и одна по дому управится, - так и отложили дело до Красной горки.

  

  

  

   - Ну, дождались мы Красной горки - окрутились. Перебрался, это, я от Ивана-то Иваныча в свой дом. С женою, это, у нас любовь и согласие, в делах управка, как нельзя лучше; и спахал, и посеял я, все сам, - в охотку-то и легко и просто все казалось; в покос и косы отбивать научился, и косить малость притрафился. Пришло жнитво, погода жаркая, рожь перезрела; стали жать - сыплется; надо спешить; а как никогда не жинал-то я, - у меня дело-то и не спорится. Я так и этак гнусь - ничего не выходит; один раз поторопился да руку серпом обрезал; стало совсем мне нельзя и горсти набрать... Рас-

  

   стилается одна моя Авдотья по полосе, а я снопишки таскаю да крестцы кладу; вижу - и трудно бабе, и на меня-то ей досадно, а ничего я не поделаю. Ну, кое-как сжали рожь, стали снопы возить; нужно в копну класть их; послала меня моя баба на копну, а я тут ничего не умею сделать. Пошел, поглядел, как люди кладут, стал сам так заводить; доклал до середины - она у меня как разъедется! Ржи сколько обмолотилось - страсть! Накинулась на меня моя баба, начала ругать. Стал я перекладывать копну, склал кое-как. Пошли мы овес косить - опять у меня не выходит дело: то осыпается, то путается. Подойдет ко мне баба, возьмет сама косу: "Ты вот так-то, ты вот так-то", - учит, у ней и не осыпается, и кладется как следует; а я возьму косу - опять ничего не выходит, просто хоть что хошь, - взяла меня досада на себя: какой ты - думаешь - человек, когда ты вот каких делов не можешь сделать! И так после этого мне скучно стало, что в глаза людям не хочется глядеть. Ну, кое-как скосили овес, нужно было за сев приниматься, стали семена готовить, подошли к копне-то, сунулись в нее, а она срослась - мыканка-мыканкой, и не растащишь верхние снопы-то; после жнитва-то дождички прошли, ну, значит, копны-то и пролило. Как увидала это моя Авдотья, да как завоет в голос: "Какая я горькая, несчастная! Приняла я к себе человека, думала, он мне будет кормильцем-работником, а он, вместо того, выходит моим разорителем. Как мне будет с ним век прожить?"

   Она плачет, а я молчу; стою да думаю: "Ах ты, золоторотец несчастный, куда ты сунулся с суконным рылом в калашный ряд, что ты вздумал чужой век заедать? "И такое меня в ту пору взяло уныние, словно эти дела, каких я делать-то не умел, заповедные, будто их и делать нельзя было научиться.

   Ну, опосля всего этого, гляжу, моя баба стала уж не та: нет от нее ни слова ласкового, ни смешка, ходит - в землю смотрит, только мне и утешения дома - мальчиш-

  

   ка. Полюбил, это, меня мальчишка пуще отца родного, так и виснет у меня на шее, так и вьется вокруг меня, как собачонка, а сам все, это: "тятя да тятя, тятя миленький, миленький, тятя хорош