Решетников Федор Михайлович - Тетушка Опарина

Ф. М. Решетников. Тетушка Опарина.

  

  

  

   Рассказ ---------------------------------

  Воспроизведено с издания:

  Ф. М. Решетников. Между людьми. Повести, рассказы и очерки. Изд. "Современник", М., 1985 г.

  Оригинал находится здесь: Русский писатель Ф. М. Решетников. ---------------------------------

  Бывши в дороге прошлым летом между Е. и Т., я захворал. Ехал я на порожних: обозный ямщик ехал в Т. за кладью. И, несмотря на то, что мы ехали с пустыми телегами, лошади шли шагом и ямщик не понуждал, говоря, что надо же и им, то есть лошадям, вольготность дать. А так как лошади шли тихо, то телегу сильно трясло, так что, проехав таким манером двести пятьдесят верст, я подумывал отдохнуть где-нибудь.

  Объявил я о своей болезни ямщику, тот ничего не сказал. Объявил в другой раз - он улыбнулся и как-то недоверчиво посмотрел мне в лицо. Однако я потом уже надоел ему.

  - И!.. Што ж такое - болезь!.. И отчего у те болезь?..

  Я стал его уверять, что болезнь и с ним может случиться; он с этим согласился и рассказал, как в котором-то году он так захворал в дороге, что его чуть не мертвого привезли в село и как его вылечила тетушка Опариха; ж том он вдруг спросил меня:

  - Больно болит-то?

  - Больно, хоть помирать, так в ту же пору.

  - Эко дело!.. Гм... На постоялый не пустят, потому - помилуй бог... возня! А ихнее дело тоже... где возжаться!.. Одново разу этак семинарист на постоялом захворай... Так што ж бы ты думал?.. Все от него захворали... Беда!.. Увели к одному мужику - и там все захворали... Оказия!!

  - Ну, моя болезнь не такая.

  - Кто тебя знает... А ты ужо потерпи денек-то... право может, ветер-то и разнесет... Может, и пройдет... А тут к Опарихе.

  - Что же это за женщина?

  - Женщина? - Ямщик замолчал и, немного погодя, начал: - женщина, скажу я тебе, вот какая: супротив ее никто!.. Право, мекаю я, ума у ней напрятано везде много... баба, скажу я тебе, особая!

  - Как так?

  - Да так: на все мастерица. Нашим бабам - и!! В науку бы их всех к ней... Ну, и опять тоже баба - ходок... Такой ходок, што я и не слыхивал, окромя ее. Вот те христос!

  - Чем же она занимается?

  - Всем. Чем ни захошь - всем! Што ни вздумай - это она... Вот она какая!..

  Ямщик замолчал, и как я ни просил его определить мне занятия Опариной, он сперва только хвалил ее, а потом сказал:

  - Увидишь. На што вот это: ежели бы ты, помилуй бог, слышать перестал, - вылечит!.. Ей-ей, вылечит, да так, что ты и слышать-то лучше станешь. Пра!!

  Я так и заключил, что тетушка Опарина - местная лекарка. Подобных лекарок я знаю много, и поэтому меня нисколько не удивила восторженность ямщика. Однако я спросил его.

  - А что, если я не в состоянии буду ехать дальше, можно остановиться у Опарихи?

  - Без сумления. На меня положись, - все сделаю, только ежели застанем ее.

  - А она разве не всегда дома бывает?

  - Не всегда. Может, в город уехала.

  - Что ж она там делает?

  - Што? Мало ли у ней хлопот-то? Может, и продавать што уехала, а может, што и выглядеть.

  Итак, Опариха еще торговка, а может быть, у нее есть еще какие-нибудь занятия. Тетушка Опариха стала интересовать меня. Перебирая в памяти различных женщин, занимающихся каким-нибудь ремеслом, без мужской помощи, и приобретающих себе пропитания настолько, насколько нужно для существования простой сельской женщины, я пришел к тому заключению, что Опариной трудно одной иметь несколько дел и в селе, и в городе. Вероятно, у нее есть какой-нибудь помощник, думалось мне.

  - Опариха замужем? - спросил я ямщика.

  - Овдовела годов чуть ли не пятнадцать. А што?

  - Значит, она старуха?

  - Старуха!! - Ямщик захохотал и прибавил: - за пояс заткнет десятерых молодых, вот што...

  - Семейство у нее есть?

  - Нету - одна.

  На этом мы и покончили разговоры об Опарихе. Мне захотелось познакомиться с нею; ямщик сказал, что коли я дам на полштоф, он все дело справит как нельзя лучше.

  Через день мы приехали в село. Село это стоит в нескольких верстах от большой дороги, а ехали мы через него для сокращения пути. Как и везде, село не отличается изяществом построек, и окружающая его местность не очень привлекательна. Расположено оно на ровном месте, пересекаемом двумя маленькими речками, через которые сделаны мосты в том месте, где идет дорога. Дома большею частию двух- и трехоконные, с высокими крышами, с покрытыми соломой сараями. Все они выходят кривою линиею на широкую дорогу - единственную в селе улицу. Перед несколькими домами насажены черемуха, береза, рябина, но эти деревья или еще довольны молоды, или уже засохли, и посажены они, как объяснил ямщик, не из желания иметь перед глазами дерево или ради украшения, а по приказу станового пристава; "суть" приказа становой не объяснил крестьянам, но крестьяне думают, что они растут для того, чтобы, в случае расправы, не ходить далеко в лес за вицами. В селе есть деревянная невысокая церковь, окрашенная желтой краской. Церковь огорожена простенькими перилами, и вокруг нее недавно насажены деревья. Люди тоже не щеголяют костюмами: мужики ходят в синих изгребных рубахах и штанах, босые; женщины в синих изгребных сарафанах, с платками и без платков на голове, босые; девушки в таких же сарафанах и, в отличие от женщин, с открытыми головами и болтающимися сзади косами, без лент, завязанными ветхим и замасленным до чрезвычайности шнурком. Нельзя также сказать и того, чтобы как девушки, так и мужчины были красивы, но здоровьем и дородством обладал по преимуществу женский пол. Около дворов, позади построек, огородов нет, а огородные овощи растут на поле, вперемежку со льном. Направо, смотря с дороги, за селом; по холмистой местности расстилаются пашни с желтеющею рожью или с серою кочковатою землею; налево растет мелкий кустарник.

  Когда мы приехали в село, был полдень: погода стояла пасмурная. Я чувствовал себя лучше, но мне хотелось пожить здесь с неделю, и мой ямщик остановил лошадь у одного трехоконного дома, стоящего наискосок от церкви. Дом этот своею плаксивою наружностью ничем не рознился от других построек. Такая же высокая крыша, такое же большое полукруглое слуховое окно на чердаке, без рамы и стекол, такие же черные с вырезками ворота, такая же соломенная крыша на сарае, такие же в оконных рамах разбитые стекла, заклеенные бумагой или заткнутые тряпками, такой же на трубе горшок, положенный в опрокинутом положении для того, чтобы ветер не гнал дыма обратно в избу.

  Ямщик постучал в одно окно. В доме как будто никого не было. Поэтому он пошел во двор и немного погодя вышел оттуда с девочкой, лет десяти или двенадцати.

  - Нету, ушла... - сказал ямщик.

  - Так как же?

  - Да надо подождать... - Ты посиди, а я схожу... - Ямщик пошел и скрылся за церковью.

  Четверо ребят подошли к телеге и с боязливым любопытством смотрели на меня. У меня была в узле городская булка, и я, желая расположить к себе ребят, показал им булку, но они долго боялись подойти ко мне. И когда один из них, мальчик побойчее других, взял хлеб, то другие окружили его, несколько минут ковыряли пальцами булку, шептались, пробовали, но не ели.

  - Что ж вы не едите? - спросил я.

  Они улыбнулись, хотели что-то сказать, но замялись и попятились назад.

  Пока я думал, чем бы мне приласкать их, показался мой ямщик, идущий позади какой-то высокой, худощавой женщины. Когда она подошла поближе, я старался как можно лучше рассмотреть ее.

  Шла она глядя в землю, как будто что-то соображая. На ней был синий изгребной сарафан, на голове ситцевый голубой платок, ноги босые. На вид ей казалось годов сорок, но на продолговатом бледном лице не было ни одной морщинки. Нельзя сказать, чтобы лицо ее было красиво; не замечалось на нем и той бледности, какая бывает у отцветших красавиц; губы плотно сжаты, так что подбородок поднялся выше обыкновенного; нос широкий, толстый, глаза серые, лоб низкий. Но это было одно из тех лиц, которые, неизвестно почему, нравятся все более и более по мере того, как вы вглядываетесь в них. Несмотря на строгий взгляд серых глаз, в выражении лица было что-то такое, что сразу привлекает и долго остается в памяти. Я снял фуражку и поклонился ей, когда она проходила мимо меня. Она косо взглянула на мою фигуру, поклонилась и крикнула девочке:

  - Ты что тут, образина!.. Так разе вяжут?

  Голос был здоровый, даже очень крикливый. Девочка юркнула во двор. За ней вошла и женщина.

  Ямщик сказал, что эта женщина - тетушка Опарина, отворил ворота и ввел лошадей во двор, не очень длинный, но крытый, как на постоялых дворах, и могущий вместить в себе до десяти возов.

  Вошли мы по лестнице сперва на крыльцо, потом в просторные сенцы, где было душно и куда свет проходил только из дверей. Налево вели двери в просторную избу с двумя окнами, выходящими на дорогу, и одним во двор; направо была небольшая горенка с одним окном.

  Несмотря на то, что с виду дом казался старым, внутри этого не было заметно: стены не покосились, половицы не скрипят, полати на вид крепки, на печке незаметно ни одной щели. Стены как избы, так и горенки бревенчатые; в избе очень весело, чисто, пахнет вареной капустой и только что вынутым из печи ржаным хлебом. Одно только неудобство в этой избе - много мух, но на них хозяйка не обращала никакого внимания.

  Я сел к окну - и вдруг во мне появилось желание пожить несколько дней в этом доме. Мне все показалось в нем мило, даже самое село сделалось мне милее всяких городов. Хозяйка накрыла стол изгребной синей скатертью, принесла хлеба, ложек. По счету ложек я заметил, что она намерена была и меня угостить.

  Ямщик уселся за стол. Хозяйка стала угощать его пивом и сетовала на нынешнее дождливое время.

  - Ну, как у те урожай-то? - спросил ямщик.

  - Слава богу, ничего... А ты-то што сидишь? Садись!- сказала она мне.

  - Не могу, нездоров.

  - Поешь, лучше будет.

  Я сел и показывал вид, что ем через силу, но между тем уплетал с аппетитом, ибо был голоден. Нас сидело за столом только трое; девочка, в горенке, пряла кудель. Ямщик, как видно, был коротко знаком с Опариной, но относился к ней как к женщине практичной и даже в некоторых случаях советовался с ней; она давала советы толковые и подходящие к крестьянскому быту. Ямщик говорил о своей жене.

  - Не могу я, тетушка, способиться с ней. Такая бесшабашная, - страсть... Теперича - я приезжаю домой... Ну, сама знаешь, с дороги и отдохнуть надо, и вздохнуть, и порядки поправить... Тоже, поди-ко, хозяйство, ребятишки... А она, штоб ее... говорят, в город ушла, как и о прошлую пору... Ну, не обида ли?

  - Не надо бы жениться на ней.

  - Да черт в ее душу-то, поганую, влезет, прости меня господи... Право, кусок нейдет в горло... Так мне все опротивело дома; так бы и не глядел ни на што. Только ребят-то и жалко, а то бы плевать...

  - Ну, и что ж, ты видел жену-то?

  - Прожил я четверы сутки - явилась. Я ничего, молчу, - потому что ж ее беспокоить, да и бить - руки не стоит марать. А она, тетушка, как есть, не поздоровалась со мной: семенит до домашности; только теща ворчит: "У, ты, говорит, такая, сякая?" - а мне: "что ж ты, разе чужой? поленом, говорит, ее..." А мне сердце как будто ножом режет... Вышел я из избы - да к куму; тот употчевал лихо... Так на пятые сутки и уехал. И ума не приложу: што это с ней. Ведь и учивал я ее, да только толку-то нет.

  Тетушка вздохнула и сказала:

  - Ты бы ей хорошенько растолковал: мол, хоть бы для ребят-то старалась. Ну, сам посуди, каковы дети-то будут, коли мать такая? Разе они не понимают?

  - То-то!

  - То-то, мужчины вы, а смекалки у вас нет. Я те што говорила раньше - забыл? Теща-то у вас какова? не от нее ли все эти штуки?

  Ямщик почесал голову, причем кожа на лбу поднялась выше обыкновенного и образовала несколько морщин; глаза приняли соображающее выражение; он как будто говорил: и этого, мол, я не обдумал раньше.

  Разговор об этом предмете скоро заменился примерами тетушки Опариной, которая защищала только одних женщин и доказывала, что в подобных делах виноваты сами мужчины. Однако ямщик не вполне соглашался с ней. Отобедали, помолились на иконы, поблагодарили хозяйку. Ямщик пошел во двор, к своим лошадям; я за ним.

  - Ну, что: видно, ехать надо? - спросил я ямщика.

  - Тебе, што ли? И не возьму... Хоть ты кому хошь жалься - не возьму.

  - Но где же я буду жить? Ведь ты ей не говорил ничего?

  - Не с бухты-барахты...

  Я пошел к крыльцу.

  - А ты, слышь, не ходи туды. Посиди на крылечке-то.

  Просидел я с час. Ямщик между тем уладился с лошадьми и справил все, что следует для дороги, даже овса и сена взял у Опариной в долг. У амбарной двери ямщик разговаривал с Опариной, делая различные жесты руками, снимая шапку и утирая лицо грязным платком, лежащим постоянно в шапке. Хозяйка не делала никаких жестов, но заметно было, что сообщаемое ямщиком было ей не по сердцу, так как она несколько раз порывалась тронуться с места и уйти. Что они говорили между собою, я не слышал. Только смотрю, - ямщик отпирает ворота; хозяйка стала всходить на крыльцо.

  - А ты што? - спрашивает она меня. Я понял, что вопрос означает: зачем я сижу.

  - Нездоров я, тетушка.

  - То-то - нездоров, а ел зачем не в меру?

  - Обидеть не захотел.

  - Кака болезь-то? Лиха немочь, што ли?

  Я молчал.

  - Приказей?

  - Да, - сказал; я тоном больного.

  - Пачпорт-то у, те наперво надо оглядеть... Ну-ко?!

  Ямщик стоял у крыльца и что-то часто чесал голову. Он боялся ударить лицом в грязь, не зная, что я за человек. От моего паспорта зависело расположение к нему Опариной.

  Мы вошли в избу.

  Отдал я свой паспорт Опариной. Она поглядела на писание, на печать; подозвала ямщика, потом сказала: отойди! - и крикнула:

  - Окулька! Явилась девочка.

  - Неси свечку.

  Девочка, не торопясь, ушла и через несколько минут пришла с зажженной сальной свечой.

  Опарина взяла мой паспорт в обе руки и, держа его между собой и свечкой, стала глядеть на него. Вероятно, она хотела удостовериться, действительно ли бумага гербовая.

  - Фальша! - сказала она; но в ту же минуту взяла свечку и ушла в сенцы; за нею вышли ямщик, девочка и я.

  - Ербова?.. гляди! - сказала она ямщику.

  - Ербова! цена - рупь... цифру вишь?

  - Вижу - ербова и палку вижу. Впервые... Окулька, гляди!

  Девочка тоже стала глядеть и сказала: птица!

  Затем хозяйка, спрятав мой документ в карман сарафана, ушла в избу, из избы в горницу; девочка спустилась во двор и стала загонять к одному углу куриц, а ямщик тронулся.

  - Счастливо оставаться, - сказал он мне.

  Так как без паспорта я не мог ехать, то и не стал задерживать ямщика. Он даже не спросил с меня на полштофа, вероятно потому, что по расчету он должен бы был возвратить мне около двух рублей денег.

  По отъезде ямщика я сел на крыльце.

  Было очень скучно, в особенности с дороги, когда хочется спать. В другое время и при другом положении я уснул бы, сидя, где попало; но теперь, в незнакомом месте, мог ли я спать, думая: а вот-вот выйдет хозяйка, что-то она скажет?

  - Ты што ж тут торчишь? - услышал я вдруг сердитый голос.

  - Извини, тетушка... ямщик не взял: я, говорит, боюсь, как бы тебе плохо не было дорогой.

  - То-то, не взял! Чай, у те и пачпорт-то не настоящий... Ну, чего сидишь тут?

  Я не знал, что мне делать: отправиться ли в избу или идти куда-нибудь.

  - Окулька, постели кошму-то в сенях! - крикнула хозяйка девочке и потом сказала мне: - Ты ляг там, в сенях, тулупом оденься, взопрей... Ужо малины дам испить. - Она ушла в избу.

  Немного погодя я уже лежал в сенях на широкой скамье, куда принесли войлок, подушку и овчинный тулуп. Лежал я раздевшись, покрылся пальто, а не тулупом, потому что в сенях было и без тулупа жарко. Хозяйка принесла мне чайник и чашку. Чайник был горячий.

  - Вот пей, - сказала она и поставила чайник и чашку на пол.

  - Покорно благодарю, тетушка... Как бы не ты, не знаю, што бы...

  - Ну... завтра баню истоплю... Теперь только согрейся. Хозяйка ушла в избу, и минуты через три из избы послышался крик хозяйки и плач девочки.

  - Это што? Я тебя што заставила делать?.. лодырничать?! Вот! вот!

  Хозяйка била девочку.

  - В угол, на колени! - кричала хозяйка.

  Скоро я заснул.

  Рано утром встала хозяйка, растолкала пинками девочку и заставила топить баню. Так как я лежал в сенях не против двери в избу, то и не видал, что делала хозяйка, только слышал, что она щепала лучину, шлепала тяжело ногами по полу, ругала кошку за то, что та вертится около ног, ругала кого-то чертом, что-то шептала, и когда воротилась девочка, она ее два раза ударила по чему-то и ругала за то, что та хлебную чашку не опрокинула, а просто зря бросила, не вымыла как следует деревянную чашку - и т. п. Хозяйка стряпала, а девочка бегала взад и вперед то по избе, то по сеням, ругая шепотом хозяйку.

  Не знаю, сколько времени я пролежал, переворачиваясь с боку на бок. Вдруг в сени входит, крадучись, невысокого роста мужик в зипуне.

  - Здорово живете! - сказал он и снял шляпу, обращаясь к моему ложу. Вероятно, он принял меня за члена семьи.

  Я промолчал.

  - Дома тетушка-то, Степанида Онисимовна?

  - Дома.

  Крестьянин вошел в избу и не запер за собой дверь. После обыкновенных приветствий и расспросов с обеих сторон о здоровье настало молчание.

  - А я к тебе, тетушка Онисимовна, со своим с горем... Ох!

  - Какое у тебя опять горе? В кабак что заложил опять?

  - Ох, не то, тетушка... Кабак што?.. А вот оно, горе-то, и не думал совсем... Кабы знал... Ведь лошадь-то пала.

  - В самом деле?

  - Истинным богом говорю.

  Настало опять молчание; только слышно было, как крестьянин всхлипывал.

  - И думал ли я?.. И что это за год нони: первую лошадь украли, а эта пала... А лошадь-то какая лядащая была. Ну, что я теперь за хрестьянин?

  - Уж истинно год ноне такой. Сколько лошадей-то пало.

  - И не говори... Все тоже говорят: мор такой, што и не бывало такого... Так как ты думаешь насчет этова?

  - Повремени маленько. Капитал-то есть ли?

  - Ни... Вот одна надежда была: репы, мол, продам...

  - Ну, на репу-то много не полагайся... подожди овса... это лучше.

  - Да што овес...

  - Как што? А ты продай мне ево! сколько возьмешь?

  - Не хотелось бы продавать-то...

  - Да я не все.

  - Надо хозяйку спросить.

  Тетушка и гость снова замолчали. Первый прервал молчание крестьянин.

  - Ну, а ты сколько назначишь насчет овса-то?

  - Почем я знаю, сколько выдет? Надо на деле увидать, да потом и дать цену.

  - Это ты справедливо... А вот я смекаю: Илька Козлов уж давно хочет пропить свою лошадь.

  - Вот и покупай.

  - То-то, што денег нету.

  - Достанем. Только ты насчет овса решай дельнее да толком, штобы опосля ни тебе, ни мне не было в обиду.

  - Всево-то жалко, потому прикупать не хотелось бы.

  - Ну, там увидим.

  Немного погодя, крестьянин, поблагодарив хозяйку за совет, ушел, разговаривая сам с собою вполголоса.

  Через полчаса после ухода крестьянина к моему ложу подошла девочка и робко сказала мне:

  - Тетенька велит - баня поспела.

  - Скажи, что я не могу так идти, - ответил я, указав на себя. - Она всю одежду обобрала.

  Девочка ушла, но скоро воротилась.

  - Тетенька так велит, - сказала она и ушла.

  Я лежал.

  - Ты што ж? Двадцать раз, што ли, тебя посылать-то?

  - Дай хоть накинуть на себя что-нибудь.

  - Да ведь я говорила девчонке, штоб ты шугайчик надел... Ах, штоб ее!.. нисколько у ней нет рассудку. - И хозяйка дала свой шугайчик, который мне был до колен. В этом одеянии и босый я пошел в баню. Хозяйка, однако, воротила меня от двери в огород.

  - Возьми... да натрись камфорой хорошенько, попрей... Слышишь, што я говорю? - кричала она мне, держа в руках пузырек.

  Я воротился, взял пузырек с камфорой.

  Хотя вообще в этом селе огороды находились далеко за задними постройками, но у моей хозяйки, по выходе из двора, за погребами, было устроено несколько парников, ничем не покрытых; большею частью в этих парниках росли огурцы и тыквы, стебли которых тянулись кверху по жердочкам. Невысокая, с небольшим отверстием в стене, черная баня, без крыши и предбанника, стояла около речки. В бане было и темно, и жарко, пахло уксусом, вероятно потому, что его лили на каменку, для того, чтобы не было угару.

  Находившуюся в пузырьке камфару я до половины розлил на полу бани для вида и, само собой разумеется, не терся ею.

  - Ну, што? - спросила меня хозяйка, когда я пришел из бани.

  - Покорно благодарю. Ну уж, и жарко же...

  - На то и бани... легче ли?

  - Немного легче.

  - А что же это от тебя камфорой-то не пахнет? Терся ли ты? - вдруг спросила она меня.

  - Тер много.

  - А отчего же не пахнет?

  - Может быть, у тебя нос заложило.

  - Поговори еще... Поди ляг на свое место, а там увидим. Может, завтра и в путь можешь обратиться.

  Это решение хозяйки мне очень не понравилось, но я думал, что упрошу ее дозволить мне пожить у ней сутки двои, трои.

  Делать нечего, опять лег. Вдруг хозяйка кричит в избе:

  - Это што за мода еще! Какое это такое дозволение ты получила в овечку мою палкой швырять?

  На улице голосила женщина, но я не мог расслышать ее слов; хозяйка все более и более кричала, начала ругать женщину и с бранью выбежала на двор, потом на улицу. Сначала женщины кричали на улице, потом уже у крыльца.

  - Ты уж шесть раз соборовалась, в седьмой околеешь! - кричала посторонняя женщина.

  - Нечего меня болезнью упрекать - все под богом ходим. А вот ты сама-то какой поведенции.

  - Ты только с беглыми знаешься? Не знают, што ли, што у те и теперь беглый скрыт!

  Ругань усилилась; женщины голосили очень громко, так и думалось, что они вцепятся друг в дружку, однако кончилось тем, что хозяйка выгнала женщину за ворота и потом долго ворчала в избе.

  - Из-за чего это у вас вышло? - спросил я хозяйку, когда она стала что-то искать в сенях.

  - Ну, вот сам посуди, гожее ли это дело: раз - кричать на улице, другой - обзывать меня всякими мерзкими словами. А за что? Какой я, к примеру, поведенции? спроси хоть кого, все скажут обо мне, что я, может быть, в тыщу раз честнее ее. Теперь, кто ко мне за советом ходит? Слыхал, поди, даве разговор-то?.. Всем надо угодить да помочь чем-нибудь, а ведь я тоже не богачка какая, золота ни одного разу не видывала... Да мало ли што?.. Меня и в городе все знают, потому у меня там торговля есть, хоть и не корыстная, а все ж не воровски торгую, слава те господи... А она обзывать? Да я ее после этого во всем селе обесславить могу, да и тут жалею, потому муж-то ее и так бьет.

  Она подошла ко мне ближе, утерла правою рукою рот и, понизив тон, продолжала:

  - И как бьет он ее, судырь ты мой, как бьет, просто не приведи царица небесная!.. Мой муж драчун был, да я справлялась с ним, да и то, когда это во хмелю, ну, а во хмелю всяк справится, умей заговорить или поблажку ему сделай, потому пьян и бесчувствен, - вино ходит... Да и опять, мой муж, как проспится, бывало, прощения просит: прости, говорит, Онисимовна, ты, говорит, баба золотая, за тобой никаких примет худых нет. А уж коли муж говорит, могу ли я не гордиться! А это што? И рожа-то у ней блин... провалиться! и сама спичка спичкой... И в девчонках была со всеми в ссоре, ни с кем не ладила; воровка была сосветная... Сколько раз стегали!.. Просто мать смучилась, насилу жениха нашли... Так нет. Иная бы все к дому, о хозяйстве бы попечение имела, а эта все из дому, да с солдатом и связалась.

  - Отчего же у вас ссора-то вышла сегодня?

  - Да это еще што - цветочки... Ссора ли это?.. Кабы я старосту позвала - ссора, значит, а разве она стоит того, штобы бросить для нее свое дело и бежать к старосте... Да я на нее и вниманья, што есть, не обращаю... Вот што!

  - Она, кажется, твою овечку била?

  - Ну, разве она не мерзавка после этого? Разве это хорошо - при людях пакости делать своему человеку? Да я, если бы племянницу свою застала за таким делом, будь тут скотина самого злющего моего врага, я бы и не знала, што бы с девчонкой сделала... Потому - коли это не пакость? Ты как хочешь ругайся, - язык-то не на привязи, глотку-то не заткнешь, - а скотина христовая чем виновата?.. Да што и калякать об этом! А ты вот што прими в рассудок, потому ты приказей и эвти дела не хуже моего должен знать. Вишь ты: я теперь повитуха; окромя меня, никто этим делом не занимается. Ну, вот она и полезь в повитухи. Знашь, пришло время ее сестре рожать, вот она и сбей сестру: не надо, говорит, Опариху, я сама умею, видала... А надо спросить ее: где она видала-то? Разве я показываю кому? Разве я могу секрет рассказать? Не могу, потому грех.

  - Почему же грех?

  - Почему? А вот почему, я те скажу. Теперь я повитуха и знаю, как и што и с кем дело делать; опять - кто какой комплект имеет, это первое. А скажи я бабе: баба - дура, и возьмет себе, што и она тоже смыслит. Ну и начнет, и повредит, што ни на есть... Кто в ответе, как не я, потому я допустила своей простотой до греха человека, потому может али ребенок, али мать помереть. Не так ли?.. Ну вот она и уважила сестрице: ребенка уморила, да и мать-то скорехонько умерла... Вот она что наделала.

  - А доктора у вас нет разве?

  - Хватился! За дохтуром-то надо в город ехать, да он еще и не поедет... Муж-то покойной и то уж жаловался становому, да тот его же обругал: зачем, говорит, казенную бабку не взял? Я, говорит становой, тебя же за это к суду потяну... Так и не взялся за бабу. А это все оттого произошло: становой-то на меня зубы точит от зависти. Приказывал сколько раз не лечить никого. И молодых, ишь ты, холостой: кабы свою жену имел, не то бы заговорил; кутило - страсть! А все же сила не в нем, а в мужиках, потому коли баба родить хочет, становова ли это дело?

  - А казенной бабки разве у вас нет? - Опарина засмеялась и надменно проговорила:

  - И к чему эти модницы?.. Не понимаю. Вот уж именно, што казна сорит по-пустому деньги; много у нее денег-то!

  - Да ведь они учатся; им эти места дорого стоят. Ведь они, тетушка, из бедных, и им не легко было прожить - то время, в которое они учились, да и место не скоро получишь.

  - А ты на деле узнай, да и толкуй. Я уж двадцатый год в город-то езжу и получше твоего знаю, - проговорила сердито Опарина и ушла в избу.

  Обедать Опарина меня не пригласила, вероятно, на том основании, что больному человеку есть вредно; я не напрашивался. После обеда Опарина легла соснуть, проспала не более получаса и стала куда-то собираться. Теперь она была в хорошем настроении и даже хохотала, рaзгoвapивaя с своей племянницей.

  - Поди-ко, запряги бурка-то! - сказала Опарина девочке.

  - Да я опять неладно...

  - Ну-ну!.. Надо же ко всему приучаться. Слава богу, с невесту ростом... Пошла!

  Девочка пошла во двор и встретила там мальчика.

  - Ты што тут ковыряешь стену-то, дурак? - Сама дуя!

  - Пошел, пошел!!

  - Да ты не деись. Сказу мамке-то... я... - Мальчик заплакал.

  - Вышла Опарина на крыльцо, закричала на детей.

  - Я, тетуска... мамка послая... А она делется... я разве...

  - Ну?!

  - Мамка лодит... послая.

  - Родит, говоришь?

  - К тебе послая... Посколяе, бает, помият тожно.

  - А, штоб вac! Только баловать... Пошел проворней: приду!.. Черти! - И Опарина ушла со двора, девочки тоже долго не было.

  Опять скучно, как и вчера... Делать нечего; изба и приют Опариной казались мне противными, так и хотелось скорее удрать отсюда, но что-то удерживало.

  Опарина воротилась часа через три, запрягла лошадь в долгушку, положила в долгушку два лукошка с чем-то, один небольшой бочонок и небольшую кадушку.

  - Ну, оставайтесь, благословясь... В город поеду, - сказала Опарина, совсем готовая к отъезду.

  - Возьми меня, я совсем здоров...

  - Да тебе там что за надобность приспела?

  - Ведь ты ненадолго, а я бы поглядел на город.

  -Места нету: самой кое-как и то присесть. Завтра или послезавтра беспременно буду... А ты смотри, штобы все было в порядке, слышишь? Задеру, коли што... - говорила она племяннице.

  - Сколько же тебе за житье-то, тетушка? - спросил я.

  - А ты разе ехать хошь?

  - Хочу.

  - Так вот и пустили! - Она ушла во двор, а минут через десять поехала, говоря племяннице наставления.

  Через полчаса племянница куда-то ушла. Она вернулась домой ночью, и как пришла так и легла, не раздеваясь, на скамью. Во все это время я был хозяином в доме: щеголял в своем, костюме, сидел у раскрытого окна с трубкой, хлебал щи, которые находились в печке, и даже читал Библию, которая лежала в горенке, на небольшом столике под иконами. Но особенно меня занимали небольшие тетрадки, найденные Мною в том же угольном столике комнаты. Первые и последние листы были оторваны, прочие листы исписаны разными почерками - крупно, мелко, по-печатному, косо и прямо. Тут означались имена и фамилии, вещь и цена, например: "Никофору Яковличу сена 1 р. 15 коп." - и все вроде этого. Немного страниц было пустых. Уплачены ли деньги - ничего этого не показано и не зачеркнуто. В иных местах было написано чернилами, две-три страницы залиты чернилами, несколько пол-листов слиплись и пропитались салом, во многих местах ничего нельзя было разобрать, потому что или карандаш стерся, или писано серыми чернилами, и хотя крупно, но неразборчиво, вроде таких слов: "аляси козу бракуй" - и т. п. Ни чисел, ни месяцев, ни даже праздников нигде не обозначено. Кроме этого, я обратил еще внимание на стену, против окна, у которой стояла кровать с периной, вероятно принадлежащая Опариной. На этой стене в нескольких местах начерканы углем палочки, косые и кривые, и крестики. Несколько палочек и крестиков были уже зачеркнуты. Я вывел то заключение, что Опарина грамоте не умеет и здесь, вероятно, что-нибудь на память записывает.

  Вечером погода стояла хорошая, и я сидел большею частию у открытого окна, так как солнце светило на противоположные дома. Село было оживлено более обыкновенного, так что на улице играли ребята и сидело несколько мужиков кучками в разных местах; у своих или соседских домов сидели женщины с рукодельем или грудными ребятами. Веселы же были, надо сказать правду, только ребята, а мужики и бабы разговаривали между собою о чем-то не очень весело. О, чем они говорили - этого не слышал. Но вот из калитки противоположного дома вышел старичок в синей рубахе, опоясанный плетенным из красной шерсти, поясом, в таких же синих с заплатами штанах и в лаптях на ногах. Лицо его было очень бледно, волоса и борода седые; сам он был сгорблен, и его немножко трясло. Отойдя немного от калитки, он, сел на скамеечку, перекрестился и подпер голову руками.

  - Дедушка Иван, подь в компанство! Чего сидишь один-то? - кричала какая-то женщина старику. Дедушка Иван посмотрел на кружок, заключавший в себе двух женщин и трех мужиков, и ничего не сказал.

  К старику подошла молодая женщина, держа в левой руке пряжу, и, поглядев кругом, что-то шепотом спросила старика; тот только рукой махнул. Женщина подсела к нему, и между стариком и женщиной начался разговор шепотом. Я несколько, раз замечал, как женщина указывала рукой на дом Опариной как раз на то окно, у которого сидел я, и старик только взглядывал по направлению руки, сжимал рот и никаких при этом особенных движений не делал.

  - А ты слышал: прибыль бог послал Анне-то Федосеевой, - проговорила вдруг женщина громко.

  - Ужели родила? Когда? - спросил старик, широко взглянув на женщину.

  - Никак в обед бог дал - сынок... Опариха была.

  - Да ведь уехала Опариха?

  - Уж она свое дело справила. Была я сегодня у нее, у Федосеевой-то: хомяк - мальчонко-то!

  - Ну, дай бог.

  - Ты бы зашел бражки выпить! А? Заходи?

  - Покорно спасибо.

  Женщина отошла прочь и что-то часто глядела на мою особу.

  Хотелось мне очень выйти на улицу, пройтись по селу; но выйти - значило нарушить беседы крестьян: они бы тогда перестали разговаривать, потому что я для них человек совсем посторонний. Кроме того; я еще не знал отношений крестьян к моей хозяйке, Опариной. Так я и просидел до заката солнца, когда на улице уже не было ни души.

  Я уже хотел затворить окно, как услышал мужскую брань и визг женщины. Разобрать сначала не было возможности, потом я из криков понял, в чем было дело. Крестьянин, изрядно выпивши, тащил в волость свою пьяную жену, которая украла у него последние два рубля, и он нашел ее в кабаке. Что там она делала - я не понял, но надо полагать, что что-то нехорошее. Муж тузил жену, жена ругалась и кричала: "Зарежу, варнак, зарежу! ты меня в гроб вколотил, - зарежу!" А так как в окнах показывались мужские и женские головы и оттуда слышались одобрения, относящиеся к обиженному мужу, то обиженный муж останавливался и кричал:

  - Прислушайте, батюшки! Прислушайте, голубчики... осподи!

  - Хорошенько ее... Она сегодня как Опариху при всем мире чествовала... Хорошенько!..

  - Зарежу!! спалю село... - визжала отчаянно женщина...

  - Веди ее... ничево!..

  - Прислушайте ее речи... Будьте свидетелями... благодетели!..

  Против церкви несчастную женщину уже тащило двое мужиков; она рвалась, билась, голосила; муж бил веревкой.

  - Вот наказанъе-то... осподи! - говорили, качая головами, зрители и запирали окна...

  В одном окне, недалеко от церкви, показалась голова мужчины, с волосами, заплетенными в косу.

  - Што ж ты ее бьешь, мошенник! - крикнуло лицо.

  - Отец Василь... право...

  - Пошел спать, свинья... а не то самого в волость запереть велю!

  - Он меня погубил... истребил совсем... кровь!.. - выла женщина.

  Я закрыл окно и хотел идти на улицу, чтобы защитить женщину, но мне пришла в голову мысль: могу ли я тут помочь ей чем-нибудь, когда и она пьяна, и муж ее пьян, и все соседи вооружены против нее?.. Так я и оставил свое намерение. Но эта сцена долго беспокоила меня. Хозяйка рассказала мне, что эта женщина испорченная; теперь я увидал, что в селе все против нее; муж ведет ее в волостное правление за кражу у него трудовых денег, которые, может быть, составляли весь его капитал, и за какое-то другое прегрешение... Вероятно, не она сама дошла до такого положения, что все против нее и что заставляет ее быть такою, а довело же ее до этого что-нибудь и кто-нибудь? И что будет дальше с этой женщиной? Во сне мне мерещилась, эта сцена, и казалось мне, что эта женщина горько раскаивается перед начальством во всех своих делах, просит прощения - и еще чего-то хотела бы она попросить, да не знает, чего бы такого...

  Встал я при восходе солнца, разбудил девочку, взял по ее указанию набируху и пошел за грибами. Но когда я вышел за ворота, то решительно не знал, в какую сторону идти. По счастью, из одних ворот выехал в телеге крестьянин. Я спросил его.

  - По грибы-то, поштенный, неблизко: верст пять будет, да и тут ходьба-то через речку Малиновку.

  - Не пойдет ли кто из ваших?

  - Из моих-то двое ушли. А вон к половинкиновскому дому постучись, может, старуха Маремьяна подет. Она поздно уходит.

  Я поблагодарил крестьянина и подошел к указанному дому. Оказалось, что старуха, бабушка Маремьяна, страшная охотница до грибоискания, сегодня идти не может, к великому ее сожалению, так как у нее что-то очень неловко под сердцем, и она было посылала за попом, да поп уехал ночью в деревню Загибалиху. Молодуха сказала мне, чтобы я попросил Степаниду Игнатьевну, что живет напротив, чтобы она отпустила со мною своих парней. Я так и сделал. Оказалось, что парни сегодня поедут на покос и что если мне так желательно идти в лес, то я один могу идти, так как я не маленький, или бы мог взять с собою племянницу Опарихи, у которой я живу. Все это говорилось коротко и как-то неохотно.

  Делать нечего, поплелся я наудалую. При выходе из села я увидал впереди женщину с лукошком на спине. Я ей крикнул раз, крикнул два, пустился вбег - кое-как женщина остановилась. Она была не молода; лицо ее было изнурено, глаза заплаканы. Я не стал тревожить ее и, при входе в лес, повернул от нее направо и ходил все больше по краю, и редко-редко заходил вдаль, опасаясь потерять из виду пашни.

  О своем похождении за грибами, о том, как приятно быть в лесу одному, говорить не стану: это предмет известный. Но вот я вышел из лесу и увидал, что у ржи сидела та же самая женщина. Ее плетеное лукошко было переполнено до того, что представляло собою два этажа, из которых верхний был гораздо шире нижнего, потому что в лукошко были воткнуты свежие прутья рябины, а меж них переплетались такие же прутья и служили продолжением лукошка, так что будь у этой женщины желание сбирать грибы целый день, то она, вероятно, увеличила бы лукошко аршина на два. Около нее, на траве, лежало десятка три красных грибов, которые, по всей вероятности, не входили в верхний этаж лукошка. Женщина была босая; толстая кожа ног была изранена во многих местах, и она теперь вытаскивала из левой ноги занозу... Я присел недалеко от нее и закурил трубку. На спрос мой, как она может ходить босиком в лесу, где почти на каждом месте лежат сухие прутья, сосновые иглы и т.п., она упорно молчала; также ничего не ответила и на замечание, что сегодня день жаркий. Поэтому продолжать какие бы то ни было вопросы мне было неловко, и я счел за лучшее идти домой.

  День был действительно жаркий, тем более было мне жарко в моем длинном пальто, похожем на халат; мне хотелось пить, а воды не было. Но все-таки здесь дышалось лучше, чем в душном городе. Идя между двумя пашнями, я вдруг потерял из виду село. Оказалось, что местность, по которой я шел, была низкая. Наконец выбрался я на ровное место. Церковь наискось, левее. Налево, почти в ногу со мной, шла неразговорчивая баба: я видел только ее голову, повязанную платком, и верх лукошка с плотно укладенными в нем грибами. Вскоре я потерял ее из виду, но когда вышел на только что унавоженную зе