Позняков Николай Иванович - Нежданно

вай, когда будят: будят - значит, дело есть.

   - Ымгы! - подтвердил Пётр хриплым голосом. - Слушаем-с, ваше сиятельство.

   И, тяжело просопев, он вскочил на ноги и показался в дверях. Его появление неприятно подействовало на Машу, и она не преминула огрызнуться:

   - Не балуй!

   - Хорошо-с.

   - Лучше дело слушай.

   - Слушаю-с.

   - Вот пораньше утром письмо к Александру Николаичу снесёшь. Слышишь? На, вот, письмо-то...

   Пётр улыбнулся и, подмигнув, пропустил сквозь зубы:

   - Что? Стосковалось сердечушко? Заиграло?

   - Молчи, дуралей!.. Чего зубы скалишь?

   - Не извольте гневаться...

   И опять послышалось, как Маша сердито осадила его:

   - Не тронь! У... о?зарь!

   Отмахнувшись от него, она быстро ушла по коридору. А он захихикал, мотнул кудрявой, встрёпанной головой, сунул письмо себе под подушку и, плюхнувшись на кровать, снова закатился крепким, молодым сном.

  

   Все в квартире спали, охваченные утренним сном, приковывающем к постели и разливающим по телу силу и негу. Не спала только Софья Сергеевна. Не раздеваясь, она лежала на своей кровати. Она бы и рада была уснуть, освежиться; но впечатления и мысли, роясь и путаясь, гнали сон от её глаз и не давали им сомкнуться.

   Она всё думала об Александре Николаевиче, строила планы, как она сообщит ему всё, что узнала сама, и предугадывала: как он отнесётся к этому, что станет говорить, и какое будет его решение. Остановиться на чём-нибудь она не могла определённо. Ей всё казалось, что ему нельзя будет примириться с новым, неожиданным для него положением её, что и он сочтёт себя обманутым, как и она; ей казалось даже естественным, если он от неё откажется: он, ненавидящий ложь, благородный и чистый в каждом своём слове, в каждом помысле, - может ли он любить человека, которого породили на свет ложь и измена? Так она думала, и уж готова была выслушать любое его решение, как бы оно ни было невыгодно для неё, и чувствовала при этом, как замирало её сердце от боязни вечной разлуки...

   Как бы то ни было - природа взяла своё. Истомлённая пережитыми впечатлениями, Софья Сергеевна уснула и не просыпалась до тех пор, когда, наконец, в дверях послышался осторожный голос Маши:

   - Барышня, восемь часов.

   - Что? - отозвалась Софья Сергеевна.

   - Вы приказали вас в восемь часов будить.

   - А уж есть?

   - Сейчас било.

   - Хорошо. Благодарю. А что, Пётр отнёс письмо?

   - Пошёл.

   - Хорошо.

   И опять она почувствовала, как что-то, похожее на холод, пробежало по её телу и, дойдя до сердца, остановилось и охватило его.

   - Барышня, прикажете одеваться?

   - Да, пора. А кофе готов?

   - Накрыт в столовой. Прикажете сюда подать?

   - Нет, я там буду пить. А то, пожалуй, всё равно, хоть сюда подай. Или нет, там напьюсь.

   Этими вопросами и ответами, в сущности ничтожными и пустыми, Софья Сергеевна старалась как-нибудь заполнить время и отвлечь себя от мыслей, навлекаемых томительным ожиданием предстоявшего ей разговора. Умываясь и переодеваясь, она закидывала ими Машу, изобретая их ни к селу ни к городу. И хоть она сама подмечала это, однако старалась не отпускать от себя Машу и даже в столовой, когда села за кофе, всё ещё говорила с ней о том, о другом, о разных разностях, до чего ей, в сущности, решительно никакого дела не было. А Маша в душе радовалась тому, что барышня её, по-видимому, повеселела и охотно пускается в разговоры. Когда же, наконец, Софья Сергеевна почувствовала, что все темы для беседы с Машей у неё иссякли, она нетерпеливо обернулась к ней и сказала:

   - Ну, Маша... расскажи же мне что-нибудь.

   - Да что, барышня, рассказывать-то?.. Всё то же...

   - Как это так - всё то же? Не понимаю.

   - Самое это и есть... всё то же...

   И, к удивлению Софьи Сергеевны, Маша, отступив шаг назад и приложив к глазам край передника, залилась слезами. Софья Сергеевна испугалась, подбежала к ней, стала её успокаивать, расспрашивать. И Маша, сквозь слёзы, всхлипывая и сморкаясь в передник, пожаловалась ей:

   - Всё лезет он.

   - Кто лезет?

   - Да Пётра!

   - Как лезет? То есть, что это?

   - Да сватается!

   - Ну, так что ж? А ты его не любишь?

   - Такую-то харю?!.

   - Ведь он, кажется, хороший человек?

   - Урод-то этот?!.

   - Смирный... и непьющий...

   - А кто его знает!

   - Как! Мы все его знаем: он уж давно служит, с тех пор, как Григорий умер.

   - Э! Все они, мущинки, на один фасон. Одно только им и нужно...

   - Полно, милая, он хороший человек. И лакей хороший. Если бы ты за него пошла, я бы очень была рада... И служили бы вместе у нас, как и теперь...

   Софья Сергеевна сказала "у нас" и удивилась себе, как у неё сорвались эти два слова. "Не слишком ли рано и смело?" - подумала она и подосадовала на себя.

   А Маша тем временем изливалась слезами. Оказывалось из её слов, что она и сама не прочь выйти за Петра, но что ей страшно, а почему - она и сама не могла объяснить: единственно, кажется, лишь потому, что "все мущинки на один фасон". И наконец так закончила свои излияния:

   - А что ж, коли он всурьёз... так я... что ж, я пойду...

   Их беседу прервал звонок, раздавшийся в передней. Маша вскрикнула:

   - Ай, батюшки! Кто это в такую рань?

   И, обтирая на ходу глаза передником, побежала отворять дверь.

   А Софья Сергеевна ухватилась пальцами за край стола и точно замерла в одной позе, прислушиваясь и глядя в сторону прихожей. Она, действительно, так заняла время болтовнёй, что и не заметила, как прошёл этот час. А теперь вот уж сию минуту должен войти Александр Николаевич; она уже слышит знакомый голос, ясно долетают до неё вопросы:

   - Вставши?.. Здорова?.. И ничего не было?

   Вот уж она видит его...

   Стройный, высокий, с красивым, несколько опавшим лицом, озабоченным и встревоженным, одетый в лёгкое летнее, но чёрное платье, Александр Николаевич, пройдя залу и гостиную, входил в столовую. Он был весь - изящество и простота. Ни одного лишнего, рассчитанного движения, без щёгольских украшений на цепочке, на галстуке, с открытым, ясным взглядом, причёсанный без малейших претензий на франтовство и показной блеск, - таков он был всегда, - таким был он и в ту минуту, когда, войдя, крепко пожал Софье Сергеевне руку и почтительно произнёс:

   - Вам угодно было меня видеть? Не случилось ли чего?

   - Мне необходимо поговорить с вами, Александр Николаевич.

   - Я к вашим услугам, Софья Сергеевна. Вы можете располагать моим временем, как вам угодно.

   Они прошли в маленькую гостиную, которая имела такой уютный вид, благодаря выдававшемуся на улицу карнизу, уставленному цветами, и благодаря хорошенькой, вычурной мебели, красиво размещённой в полукруге. Висевший с лепного потолка цветной фонарь, а по стенам канделябры и полочки с разными статуэтками и безделушками придавали комнате ещё больше уютности. Молодые люди сели, и Софья Сергеевна сразу, не позволяя себе колебаться и медлить, начала объяснение:

   - Александр Николаевич, вы помните: когда мама умерла... Вы помните её последние минуты?

   - Помню.

   - Всё? Ясно?

   - Да, уверен в том, что всё помню.

   - Она нас благословила...

   - Потом стала просить у вас прощенья в чём-то...

   - Я теперь знаю, в чём именно...

   - И вы её тогда простили...

   - Да, простила... Потом она велела отпереть шифоньерку...

   - Просила вас достать оттуда что-то; но что именно - она не успела сказать...

   - Да, она не успела, она скончалась, - добавила Софья Сергеевна и замолкла, опустив глаза.

   Он также не проронил ни слова. Она первая прервала молчание, но уж не с тою решимостью:

   - Александр Николаевич, я теперь знаю всё...

   - Да... но я... должно ли мне знать? - спросил он уклончиво.

   И она оживилась и воскликнула горячо:

   - Непременно! Должны всё знать!..

   И, порывисто встав, быстро удалилась в свою комнату. Он посмотрел ей вслед с недоумением и подумал: "Зачем?" Когда она вернулась, у неё в руках была маленькая изящная шкатулочка с инкрустацией и серебряной оправой у замка.

   - Вот, возьмите и рассмотрите это, - сказала она.

   - Но... имею ли я право? - спрашивал он, принимая шкатулку нехотя.

   - Имеете. Вы должны знать всё.

   Софья Сергеевна смотрела на него упрямо и с раздражением. Он пожал плечами и опять спросил:

   - Что же это такое?

   - Это... переписка моей матери с...

   Она запнулась. У неё не хватало сил высказаться сразу. Но она собралась с силами и досказала. Она чуть не выкрикнула:

   - С любовником!

   И глаза её сверкнули злобной насмешкой. Опять проснулись в ней сознание обиды и жажды мести. Она чувствовала себя победительницей и торжествовала позднюю победу. Но вид этого торжества неприятно действовал на Александра Николаевича. Он смотрел на неё с удивлением и печалью, и даже со страхом, замечая в ней черты, несвойственные её мягкой натуре и благородному образу мыслей. Он опять уж начинал опасаться за её рассудок. Шкатулки он не открывал и молча держал её на коленях.

   - Ну, что ж, откройте, смотрите! - торжествовала Софья Сергеевна. - Вы там увидите портрет моего отца... моего настоящего отца!.. Оттуда вы узнаете, какой он был подлец... и ещё вы узнаете, что я не Волошинская, а Лаврова, или Лавровская, или Лавренко, - только не Волошинская... Вы узнаете, что я недостойна вашей любви, что вы обмануты, как была обманута и я... Я только сегодня ночью узнала, кто я... И ещё я узнала, что у моей матери был любовник, и что я его дочь... и что он её бросил... а мой отец... т. е. не отец, а Волошинский отравился от горя, но не проклял своей жены, потому что он был благородный человек... Да, я узнала весь свой позор... Я всё это узнала в эту проклятую ночь... Ах, какую я ужасную ночь провела!

   Софья Сергеевна откинулась на спинку стула, тяжело дыша и бродя беспокойными взорами по сторонам. Александр Николаевич молчал. Но, когда она тихим и вместе вызывающим тоном сказала ему:

   - Ну, что ж, открывайте, смотрите!

   Он поставил шкатулку на стол, встал, прошёлся по комнате и заговорил ровным, спокойным тоном:

   - Полноте, Софья Сергеевна... Я сейчас смотрел на вас и не узнавал, вы ли это говорили... Откуда эта ирония, это злорадство? Нет, Софья Сергеевна, не ваши это были речи: не в вашем они духе. Вы так любили вашу мать - и не можете простить ей то, что уж тогда простили...

   - Да... но я тогда не знала, в чём...

   - Всё равно. Назад слова брать нельзя. Да наконец... ведь она же любила! Она страдала! Вы говорите - обман. Не могла же она открыть вам всё, когда вы были ещё ребёнком. Она ждала более зрелого возраста. Она перед кончиной хотела повиниться и всё рассказать вам. Да и нам ли судить? Друг мой, преступников оправдывают... а тут разве преступление? Тут увлечение, тут любовь... Почём знать, сколько, да и как она страдала? Быть может... да что! Не быть может, а наверно... наверно она всю жизнь жила под гнётом угрызений, под тяжестью грустных воспоминаний, под давлением сознания своей вины перед семьёй, перед вами, перед мужем... Почём знать? Тут остаётся одно: примириться, простить и любить по-прежнему.

   Софья Сергеевна молчала в грустном раздумье. Ей вспомнилось, что она вчера ещё простила во второй раз; а вот теперь опять взрыв негодования возбудил её против матери. Александр Николаевич прошёлся по комнате и, помолчав, вновь заговорил:

   - Нет, помилуйте, нам ли судить? И во всяком случае, не мне: я на это ни малейшего права не имею. Я шкатулки рассматривать не буду, хоть это и ваше желание. Софья Сергеевна, вы сказали, что недостойны моей любви. Почему? Потому что мы ошибались? Но разве это причина? Никто из нас тут не виновен. Поймите, родная, что не фамилия мне ваша нужна, и не состояние... Всё это у меня есть у самого. Человек мне нужен... добрый, честный, любящий человек. И этот человек - вы. Вы мне нужны, чтобы я был счастлив. И больше ничто и никто. Потому что без вас я жить не могу. Это мне ясно, совершенно ясно... как день ясно. И если б вы знали, мой добрый друг, как я всё это время страдал за вас, как я и теперь страдаю!.. Вам надо успокоить себя, надо забыть всё, уехать что ли куда-нибудь, рассеяться.

   - Ни за что!

   - А если это невозможно, то необходимо себя успокоить. Вспомните, что вы же сами сейчас сказали. Вы сказали, что отец ваш простил жену, не проклял её, потому что - вы так сказали - он был благородный человек. И верно. Значит, и вы простите её, мой добрый, мой благородный друг! Простите? да? Вы уж простили?

   - Да, - проронила она шёпотом, ещё не в силах оторваться от своего тихого раздумья.

   - Навсегда?

   - Навсегда.

   - А теперь знаете что?

   - Поедем вместе туда, к ней!

   - Да, именно! Вы угадали мою мысль.

   - Поедем.

   Софья Сергеевна сильно дёрнула за сонетку. Вбежала Маша.

   - Лошадей! Скорей запрягать!

   Маша ушла. А Сонечка, повеселевшая, с облегчённым сердцем, посмотрев ей вслед, засмеялась.

   - Чему это вы? - удивился Александр Николаевич.

   - Тоже невеста.

   - Кто? Маша?

   - Да.

   - А! Это новость! За кого же она выходит?

   - За Петра.

   - Вот как! Тоже, значит, счастливы...

   И он посмотрел на неё долгим, отрадным взором. Она ответила ему тем же, протянула руку, и он крепко пожал её.

   Им было хорошо...

  

   1890

  

  

   Источник: Позняков Н. И. Соловьиный сад и другие рассказы. - СПб.: Типография М. Меркушева, 1900. - С. 224.

   OCR, подготовка текста - Евгений Зеленко, сентябрь 2011 г.

   Адрес: Викитека.