Вячеслав Викторович Подкольский
Рослая, краснощёкая горничная Катя отворила дверь и громко спросила Веру Васильевну, разбиравшую на столе в детской розовые ленты:
- Вы, барышня, меня искали?
Вера Васильевна, лет около тридцати, с бледным, усталым лицом, в стареньком, но опрятном тёмном платье, с модной, не идущей к ней причёской бесцветных волос, служившая у Корецких "по хозяйству" и "при детях" испуганно обернулась и, замахав рукой, прошептала:
- Тише, тише, Катя! Что вы кричите? Разбудите девочек!.. Я хотела попросить вас утюг поставить... Плита, вероятно, ещё топится? Мне нужно платье разгладить.
- Хорошо, я сейчас, - сказала горничная и исчезла.
Затворив за нею плотнее дверь, чтобы долетавший из коридора шум, всегда сопряжённый с предпраздничными приготовлениями, не разбудил двух спавших девочек-подростков, которых уложили с восьми часов вечера выспаться до пасхальной заутрени, Вера Васильевна выдвинула из-под кровати корзину и придвинула её ближе к лампе с низко опущенным абажуром. Отперев корзину, она села около неё на стул и стала вынимать, складывая на пол бесчисленные узелочки и свёрточки всевозможного ненужного хлама.
"Фу, ты, сколько у меня этого тряпья накопилось! Надо будет как-нибудь повыбросить, а то только моль разводится"... - подумала Вера Васильевна.
Наложив около себя целую гору таких свёрточков, она достала, наконец, с самого дна корзины тщательно завёрнутое к простыню платье. Стряхнув листья табаку, которым было оно переложено, Вера Васильевна развернула его.
- Эх, Господи! - с сокрушением вздохнула она. - Опять не успела переделать себе платье, а ещё к Рождеству собиралась!.. Совсем оно неприличное: из моды вышло, рукава широкие, да и юбок таких теперь никто не носит... Не идти в церковь с девочками нельзя, да и дома-то в нём неловко будет... Что это я как себя запустила? Бывало, прежде, хоть кофточку новенькую сошьёшь к празднику как-нибудь ущипками да урывками, а теперь, вот - который уж праздник! - вспомнишь о себе только в ту минуту, когда нужно одеваться!.. Неужели я настолько состарилась, что ничто меня не радует?
Вера Васильевна подняла голову и посмотрела на себя в висевшее над комодом зеркало.
В нём, действительно, отразилось совершенно безжизненное, апатичное лицо с заметными признаками увядания.
- Боже мой, какая я стала! - прошептала она, разглядывая своё лицо. - И какая нелепая у меня причёска! Странно... Я замечала, что у всех, подобных мне, служащих в домах боннами, по хозяйству и т. д., всегда какие-то странные, не идущие к ним причёски... Я думаю это потому, что заниматься нам собой по утрам некогда, и вот машинально складываешь волосы по моде; завиваешь их, а потом за делами совершенно забываешь не только о причёске, но и о самой себе... Жить с утра до поздней ночи в самых мелких заботах о других - как тут не состариться?
Вера Васильевна встала, разложила на столе светло-голубое, шерстяное платье и начала тщательно его рассматривать.
"Разве сейчас его немного переделать? Рукава бы поуже? - пришло ей в голову, но тотчас же она оставила эту мысль. - Когда же теперь? Некогда, да, по правде сказать, и не стоит!"
Вера Васильевна опять присела на стул и задумалась. Теперь в доме только и разговору, что о предстоящем переезде на дачу. Вчера, например, за обедом говорили о том, что весна самое лучшее время года: каждое насекомое, каждая травка пробуждаются к жизни. Да, всё, всё пробуждается! Но здесь в Петербурге это мало заметно... А вот в провинции... Выйдешь, бывало, за город, так, действительно, слышишь это пробуждение: ручьи шумят, птицы щебечут и, кажется, будто самая земля вздыхает, как победитель, уставший от трудной борьбы... Каждая былиночка старается пустить от себя росток и будет тянуться к солнцу и жить в уверенности, что она нужна. Выйдет из неё цветок, он доставит кому-нибудь удовольствие, например, ребёнок его сорвёт... Как он радуется цветочку! А, может быть, из этой былинки вырастет когда-нибудь большое дерево? Даже простая трава - и та пойдёт на корм животным. Значит, для чего-нибудь нужна. "А я? На что и кому я нужна? - задала себе вопрос Вера Васильевна. - Ну, я переделаю рукава у платья. Что же от этого я или кто-нибудь другой счастливее будет? Кому это нужно? Вот моё весеннее пробуждение: укладывать зимние вещи в сундуки, шить девочкам разные кофточки к лету, собираться на дачу и так без конца! Таким людям, как я, весна совсем не нужна, она даже противна. Когда я была моложе, я тоже радовалась весне, ждала от неё чего-то, а теперь изверилась! Чахлому, полуживому деревцу, вероятно, очень тяжело весной... Я видала такие деревца. Позеленеют ветки, и видно, как оно силится ожить, но не может. Я помню, в детстве, когда была жива ещё мама, мы с братом однажды пробуравили молодую берёзку и пили через соломинку её сок. Он не имел особенного вкуса, и мы высосали его немного, но так как мы не сумели как следует залепить отверстие, то сок продолжал всё капать и на другой, и на третий день. Мне казалось, что берёзка плачет. Как сейчас помню, я завязывала нанесённую ей рану тряпочками, но ничто не помогало: берёзка не ожила и стояла печальная, обиженная среди своих принарядившихся в зелень товарок... Так вот и я засохну! Весь свой век по чужим людям, за чужими мелкими делами или вернее - капризами.
А впереди? Только что немного привыкнешь к дому, смотришь: дети уж выросли и - ты не нужна. Опять ходи по газетным объявлениям и снова продавай себя с душой и телом за двенадцать, много - за пятнадцать рублей в месяц. Да, вся жизнь моя до того тускла, что даже и горя-то настоящего я не испытала, не только радости: когда мама умерла, я и то почувствовала скорее облегчение, чем горе, так как она три года не вставала с постели, а последний даже и разум совсем потеряла и была мне в тягость. В чужих же домах какое может быть горе? Выговор разве за что-нибудь получишь и только. А радости? Вот завтра подарок получу: какой-нибудь тёмненькой матерьицы на платье. И вся радость! У других хоть в прошлом что-нибудь имеется, чем они живут: роман какой-нибудь или иные какие-нибудь воспоминания... У меня ничего нет. Гимназии не кончила, - не было средств, да и особенных способностей, чтобы можно было на казённый счёт... Кое-как выучилась кройке, но открыть самостоятельное дело опять-таки не было средств и уверенности в своих силах... Так вот и скитаешься всю жизнь по чужим людям каким-то ненужным шестым пальцем на руке... Ну, к чему вот, например, я должна одевать это старомодное идиотское платье? Потому, что хозяйка моя, Анна Игнатьевна, особа религиозная и требует непременно, чтобы на Пасху все были одеты в светлое. "Днесь всякая тварь веселится и радуется!" - будет повторять она завтра целый день, а между тем сегодня уже предупредила меня, чтобы куличи для гостей резать как можно тоньше, и что прислуге, кроме супа, готовить ничего не нужно, так как на тарелках будет много остатков от гостей. А сам глава - Дмитрий Константинович? И завтра, наверно, будет такой же жёлчный, раздражительный как всегда. Нацепит на себя все ордена, но не так как следует, а криво, не по своим местам и будет выходить из себя, а Анна Игнатьевна станет поправлять ему их и усовещивать: "Помилуй, друг! Днесь всякая тварь веселится и радуется!.." А он по прошлогоднему обрежет её: "У твари-то, матушка моя, одно только и дело, что радоваться, а члену судебной палаты радоваться некогда: вон какая кипа дел лежит, а тут ещё визиты дурацкие!""
Вспомнив хозяев, Вера Васильевна невольно повернула голову в ту сторону, где спали две их дочери, перед кроватями которых на стульях были приготовлены нарядные белые платья, и подумала: "Вот у этих будет жизнь, так жизнь! Уж теперь себе ни в чём отказа не знают: вон какие платья-то сшиты!" И чувство зависти и злобной обиды наполнило всё её существо. Она так крепко сжала свои руки, что слышно было, как хрустнули пальцы.
- С каким бы наслаждением я изорвала эти платья, измяла бы их!.. - прошептала она. - Пускай бы хоть на минуту эти люди почувствовали ту обиду, которую я ношу в себе, скрывая её ото всех! От меня что требуется? Полная безличность и машинное исполнение всех обязанностей. Ни своего вкуса, ни своего мнения, ни своего желания, ничего, ничего у меня не должно быть! И так до самой смерти где-нибудь на больничной койке!.. А что, если поджечь квартиру? Уронить, например, лампу? Вот будет переполох!.. Сгорят и эти платья, и хозяйские куличи... Будет ли тогда Анна Игнатьевна веселиться и радоваться? Или ещё лучше: повеситься самой вот на этих розовых кушаках и лентах... Красиво будет! Я никогда розовых лент не носила!..
Строя подобные планы мести, Вера Васильевна давно уже взволнованно ходила по комнате с искажённым, пылавшим злобой лицом и горевшими глазами.
Краснощёкая, жизнерадостная Катя вошла в детскую и с беспечно весёлой улыбкой громким шёпотом проговорила:
- Барышня, утюги-то готовы!
- А? Что такое? - испуганно повернулась к ней Вера Васильевна.
- Утюги, говорю, готовы! - повторила горничная.
- Катя, скажите мне, почему вы всегда такая весёлая? - задала, вдруг, ей вопрос Вера Васильевна.
- А как же, барышня? Смеясь-то ведь легче жить! - ещё веселее ответила девушка. - Сурьёзному человеку на всё обидно: он и на солнышко красное сердится, и человек ему всякий мешает... Уж какая ему жизнь?! Вы давайте-ка мне платье-то, я вам его разглажу: мне сейчас нечего делать-то, всё справила!..
- Спасибо вам, я и сама могу!.. - сконфузилась пред этой искренней добротой Вера Васильевна.
- Вы не бойтесь, я аккуратно, не испорчу.
Катя взяла барышнино платье и вышла из детской.
"Что же это такое со мною делается? - простонала Вера Васильевна. - Откуда у меня эта злоба и ненависть к людям? Больна, что ли, я? Нет, это так продолжаться не может. Я давно уже чувствую в себе прилив этой злобы, но того, что сегодня, со мной никогда ещё не было... Господи, прости меня, смягчи моё сердце!"
Вера Васильевна подошла к иконе, перед которой теплилась лампадка, и, встав на колени, начала молиться.
Молилась она горячо и долго. В тишине детской слышался её страстный шёпот: "Господи, помоги мне забыть о себе! Дай мне силы донести до конца данный мне Тобою крест! Наполни душу мою верой в Тебя, и да будет исполнение Твоих заповедей целью моей жизни!"
Заслышав в коридоре шаги, Вера Васильевна поспешно поднялась с пола, отёрла слёзы и умилённо улыбнулась вошедшей Кате.
- В лучшем виде разгладила, барышня! Ну, уж и платьице у вас - прелесть! Материя такая добротная! - искренно восторгалась девушка, осторожно раскладывая на постели выглаженное платье.
- Это благодаря тому, что вы так хорошо его выгладили, Катя! Спасибо большое вам! - поблагодарила Вера Васильевна.
- Эх, запамятовала! - добавила Катя. - Барыня-то велела барышень разбудить, уж половина одиннадцатого, пока оденутся, пока что...
- Хорошо, я разбужу сейчас, - сказала Вера Васильевна и с этими словами подошла к кроватям и ласково сказала. - Вставайте, детки, вставайте, - пора собираться к заутрене!
Наташа, двенадцати, и Маня, десяти лет, даже и во сне страстно ждавшие этого момента, живо вскочили с постелей и стали умываться и одеваться. Восторгу их от новых платьев, сшитых Верой Васильевной, не было границ. Девочки восхищались, смеялись и наперебой старались выказать свою благодарность виновнице этой радости, прыгая вокруг Веры Васильевны и ежеминутно целуя её. Заметив входившую мать, Наташа воскликнула в восхищении:
- Мама! Мама! Какие чудесные платья!
- Мамочка, пускай будет так, - перебила её Маня, - Вера Васильевна всегда, всегда у нас будет жить, а когда я вырасту большая и выйду замуж, я возьму её к себе!
Анна Игнатьевна с умилением любовалась на своих нарядных девочек, одобрительно покачивая головой по адресу Веры Васильевны. Та стояла, кротко улыбаясь, и про себя молилась: "Господи, помоги мне без зависти видеть счастье других!"
- Вы, душенька, ещё не одеты? - обратилась к ней Анна Игнатьевна. - Так поскорее, ведь вы с нами поедете... Наденьте что-нибудь светленькое...
- Я сейчас, мне недолго, - ответила Вера Васильевна.
- А мы пока пойдём папе покажемся! - заявили девочки и выпорхнули из детской.
Оставшись одна, Вера Васильевна спешно умылась и размочила завитые волосы. Потом, подойдя к зеркалу, она совершенно гладко причесала их, заплела в довольно густую косу, которую заколола на голове шпильками. В зеркале, благодаря отсутствию нелепой причёски и ласковому взгляду, отразилось новое для Веры Васильевны лицо. Она улыбнулась самой себе и, быстро надев платье, вышла в переднюю.
Там уже Катя подавала барышням шубки.
- Мы-то уж готовы! - весело закричала Маня. - За папой дело: он какой-то орден никак не может найти, и мама ему помогает искать...
- А у вас новая причёска? - сразу заметила старшая, Наташа. - Как она к вам идёт! Вы с ней гораздо красивее!
Наконец, в передней появились и сами супруги Корецкие. Дмитрий Константинович, согнутый, худой брюнет с нависшими бровями, продолжал ещё по дороге заканчивать свой туалет, оправляя рукою жавший шею вышитый золотом воротник мундира. Анна Игнатьевна уже приняла приличную случаю торжественную мину и, важно закутавшись в ротонду, отдала последнее приказание горничной:
- Сказать Анисье, чтобы пасху без меня вынимать из формы не смела!
Спускаясь сзади всех по лестнице, Вера Васильевна подумала: "И их интересы в сущности нисколько не важнее моих!"
Швейцар, с почтительным поклоном распахнув двери, усадил всех в карету. Когда лошади тронулись, вдали раздался первый могучий удар колокола с Исаакия, а за ним, силясь и подражая ему, загудели сотни других колоколов. Анна Игнатьевна перекрестилась и прошептала свою любимую пасхальную молитву: "Днесь всякая тварь веселится и радуется!"
Источник текста: Подкольский В. В. Вечером. - СПб.: Типография "Труд", 1903. - С. 204.
OCR, подготовка текста - Евгений Зеленко, сентябрь 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека>.