С. Подъячев. Избранные произведения.
"Московский рабочий", 1951
В деревне Дубининой случилось чудо-чудное, диво-дивное: бывший старый графский кучер Харламп Василии получил письмо от графа Анатолия Викторовича Орлова-Соколова.
Получение письма произошло так. Дело было как раз накануне вешнего Николы - престольного праздника. Харламп Василич лежал на печке, где он, по привычке, мог лежать даже в сорокаградусную жару и "парить вшей", по выражению молодой снохи - жены его старшего сына, у которого он проживал "на спокое", - когда какой-то мальчишка принес ему с почты из соседнего села, бывшего имения графа, письмо.
В избе в это время была одна только сноха или, как называл ее Харламп Василич, "сношенка", убиравшаяся к празднику, да он сам, как уже и было сказано, лежавший вниз животом на самом горячем месте и вспоминавший (что только ему и осталось) свое бывшее житье в кучерах.
- Дяденька Харламп дома? - крикнул с порога мальчишка.
- А за каким он тебе дьяволом понадобился? - спросила сношенка, выглянув из-за перегородки.
- Письмо ему вот отдать наказывали с почты.
- Какое письмо? - удивленно воскликнула сношенка. - Вот он на печке лежит, вшей парит.
И, обратившись по направлению к печке, крикнула:
- Эй, ты, Ваня запечный, письмо тебе от любовницы принесли! Проснись! Хи-хи-хи!
Харламп Василии слышал весь этот разговор, и при последах словах сношенки повернулся на бок и, выставя наружу бороду, захрипел:
- Ты что там насмешки-то надо мной делаешь, а? Мальчик я тебе дался? Я двадцать лет у графа выжил, худого слова от него, окромя как "сволочь", не слыхивал, а ты, шкура волчажья, семиуездная лахань, постарше себя насмешки творишь!
- Да какие насмешки? Эвон мальчик-то? Вру я, что ли?!
- А ты что, чертенок, вольница проклятая, торчишь здесь?!- набросился он на мальчишку. - Тебе чего надо, окаянная сила?! Стекла нашел дело в раме бить, да своих разбойников-учителей - нехристей - слушать. Слезу - убью поленом! Ноги перешибу! Узнаешь, как добрых людей на грех наводить!
Мальчишка, в свою очередь, тоже окрысился:
- Чего же ты лаешься-то, собака старая? Письмо тебе отдать велели, я и принес, а он лается. Сам-то ты нехристь!
- Какое письмо? Насмешка, не иначе, опять какая-нибудь? Мне писем получать неоткуда.
- Может, какая прежняя вспомнила, прислала? - опять, засмеявшись, сказала сношенка.
- Тьфу! - плюнул с печки в ее сторону Харламп Василич. - Засад бы тебе в глотку-то, дай, господи, сел! Кол осиновый!
- Бери, бери письмо-то! Дай-ка, сынок, я ему передам. На! Вру, что ли, разуй глаза-то! Эна, с какими печатями! Издалека, знать, шло.
Харламп Василич, увидя, что действительно она подает письмо, поверил и принял его.
- Аказия! - произнес он, вертя его в руках.
- Давай распечатаю, прочитаю, - сказала сношенка, - а то вот он, - кивнула она на мальчика, - прочитает: грамотный, небось, а я-то уж, чай, разучилась.
- Так я тебе и дал. Ишь, ты, разлетелась с рылом-то! Может, тут насмешка какая. Насмех мне прислано. Языком-то тебе болтать после. Я к священнику схожу: он прочитает.
- Как хошь. Дело твое. А то давай! Любопытно, какая это тебя вспомнила, пишет. Послушать бы!..
- Тьфу! - харкнул опять Харламп Василич и, выругавшись, слез с печки и начал надевать на себя какой-то пиджак.
- Куда срядился-то, к попу, что ли? - спросила сношенка.
- А уж это дело не ваше. Много будешь знать - подол замочишь! - ответил Харламп Василич и вышел из избы.
- К попу, знать, пошел, - обратившись к мальчику, все еще бывшему в избе, сказала она и, снова принявшись за уборку, добавила: - Вот уж верно: спал да выспал!
Харламп Василич действительно направился к батюшке отцу Геннадию, с которым у него - по пословице: "рыбак рыбака видит издалека" - была дружба и которому он, переполненный злобой на "нонешние порядки", изливал свою душу, захлебываясь слезами, вспоминая прежнюю свою службу у графа в кучерах.
Отец Геннадий, преклонных лет поп, накануне престольного праздника Николы предвкушая хорошую поживу с православных, был в самом благодушном настроении и, готовясь вечером служить всенощную, хотел перед этим делом "попариться" в печке: уже попадья купно с работницей Авдотьей, по прозвищу "Коряга", приготовила ему и водицы той и другой - холодной и теплой, и соломки, и два свежих веника, когда запыхавшись, пришел Харламп Василич с письмом.
- Батюшка у себя? - спросил он, войдя в кухню, у бывшей здесь Коряги.
- А зачем тебе?
- Надо. Отдыхает, что ли?
- Мало что надо! Он сейчас в печку полезет париться. Некогда ему! Нашел время ходить! Приходил бы опосля праздника.
Харламп Василич обиделся таким обращением, ибо он считал себя неимоверно выше, чем эта работница, служащая у попа, тогда как он (гордость его) служил двадцать лет у его сиятельства графа.
- А ты много-то не разговаривай, - сказал он, - у тебя спрашивают: дома? - должна с кротостью, как подобает порядочной женщине, а наипаче прислуге, ответить на вопрос, а не по-свинячьи хрюкать. Дура-голова, необузданная! Не знаешь, как у хороших господ служить! Тебя бы к графу! Он бы тебя научил делу. Дома, что ли? Говори!
- Ну, дома! Чего тебе? Господин тоже, подумаешь, выискался! Эка невидаль, что ты у графа жил, а мне наплевать! По мне хучь у самого царя, а все ты как был гужоед, так им и сейчас остался. Шишка какая, подумаешь! Много вас тут, учителей, найдется. Шляются, пол топчут, не успеваешь мыть. Да что я, каторжная, что ли, какая для вас далась! Вы...
Она, повидимому, хотела продолжать дальше что-то в этом же роде, но не успела, ибо отец Геннадий, очевидно, бывший неподалеку, вошел в кухню и спросил:
- С кем ты тут, белый генерал, воюешь?
И, увидя Харлампа Василича, воскликнул:
- А-а-а! Кого я вижу! Товарищ Харламп Василич! Рад! По какому делу накануне великого дня? Да ты иди, пойдем в горницу, нечего на нее, на дуру, на Корягу, глядеть! Она и меня-то съела.
- Письмо вот мне пришло, - начал Харламп Василич, войдя за попом в "горницу", где в подвешенной под окном клетке голосила канарейка, а по стенам висело вместо картин множество фотографических карточек мужского, женского, детского - в одиночку и группами - вида. - Неизвестно от кого. К вам вот пришел. Думаю: не насмешка ли какая надо мной со стороны дьяволов нонешних?
- Ну-ка, покажи, - сказал батя и, приняв от Харлампа Василича письмо, посмотрел на него и разинул рот. - Что такие за чудеса! - воскликнул он. - Заграничное. Кто же это такое тебе?
- Не могу знать. Поглядите.
Поп разорвал конверт и, вынув лист "почтовой бумаги", кругом исписанный, посмотрел прежде всего на подпись - от кого, а посмотрев, ахнул:
- Харламп, чудо-то какое! Письмо-то, знаешь, от кого?! - Не могу знать.
- От графа! - воскликнул отец Геннадий, тараща на него глаза. - От графа! - повторил он, садясь в каком-то изнеможении на стул. - От благодетеля твоего и моего и всей вотчины, Анатолия Викторовича! Пойми: ко-о-му! Тебе!! Мужику серому!! От кого, а? Ум меркнет! Язык немеет! А говорят: "помещики, эксплуататоры, белая кость". Вот - факт налицо! Это ли не пример отеческого отношения, и к кому? К червю! О-о-о, боже мой! Бо-о-же мой! И такие люди вынуждены скитаться на чужбине! Где же справедливость? Молись богу, Харламп, нашел тебя создатель! Какое лицо, и вдруг - письмо! Вспомнил, не забыл раба своего!
- Да точно ли, ваше преподобие, мне это, недостойному рабу? - задыхаясь от волнения и вдруг как-то сразу выросши в своих собственных глазах, спросил Харламп Василич.
- Вот чудак-то, а то кому же? Небось, я, слава богу, грамотный! Ну, садись, давай читать, что его сиятельство пишет. Не верится даже - ей-ей! Чисто во сне кто сказку рассказывает.
И, видя, что Харламп Василич уселся напротив и впился в него глазами, приступил к чтению.
- "Здравствуй, Харламп! Жив ли ты?.. Пишу тебе издалека и не знаю, дойдет ли до тебя письмо это. Как ты живешь теперь при новой, рабоче-крестьянской власти? Помнишь ли, мой верный слуга, как ты ездил со мною, возил меня на тройке со станции в мое имение? Где теперь эта тройка? До меня дошли слухи, что в моем имении хозяйничают какие-то неизвестные люди, называющие себя коммунистами и устроившие какой-то совхоз. Харламп! Меня удивляет и поражает то, что вы, мои крестьяне, допустили до этого!!! Позволили войти в дом мой тем, которые при мне не смели подойти к нему. Нехорошо, Харламп! И бог за это накажет. Но есть надежда, Харламп, что все это скоро кончится, и я, ваш граф, отец ваш, снова приеду к вам и водворю разрушенный опричниками порядок. Скажи, Харламп, об этом всем моим крестьянам. А в наш престольный праздник, помнишь, Харламп, моя жена обносила вас всех из своих рук по бокалу вина и по пирогу! Как была умилительна, сердечна, братски-христианска эта картина слияния высшего сословия с низшим! Помнишь, Харламп, как священник наш, батюшка отец Геннадий (жив ли он?), как он... как он" - захлебнулся слезами, читая это место, поп и, умолкнув, достал из кармана платок, вытер им глаза и высморкался. - Не могу, Харламп! - пролепетал он, тяжко вздохнув. - Дух захватило! Терзается мое сердце от таких слов! Слезы... жгут!
Но если уж у него "захватило дух", то что же должен был чувствовать сам виновник всего дела, то есть получивший письмо Харламп Василич?
Умолкнувший от сердечного волнения отец Геннадий увидел, что его слушатель сидит, и не то, чтобы плачет, а как-то по-чудному, точно он подавился костью или чем-нибудь другим, поминутно икает, похожий этим своим иканьем (ик! ик! ик!) на птицу-дергача, "дергающего" где-нибудь поутру, на зорьке, во ржи.
- "По-о-о... по-о-о-мнишь ли, говорит, мой ве-е-рный слуга, - ик! ик! ик! - как ты ездил со мною?!" Господи, царю небесный, да как же мне не помнить-то?! - воскликнул он.- Владычица, кому же помнить, коли не мне?! Ба-а-а-тюшка! Завтра праздник у нас великий, престол. Желаю я и прошу отслужить посля божественные литургии благодарственное святителю и чудотворцу Николаю молебствие о драгоценном здравии болярина нашего, изгнанного врагами престола и церкви из-под своей крыши.
Отец Геннадий опять, как и давеча, прочистил глотку кашлем и приступил к чтению:
- "Отец Геннадий (жив ли он?), как он купно со мною, с тобой и с церковным старостой Егором (поклонись ему от меня, если жив) в великую пятницу, на страстной неделе, при стечении в нашем храме всех православных моих крестьян обносили мы вокруг престола плащаницу, божественное тело христово? Я плачу, Харламп, вспоминая это! А не осквернили ли, не уничтожили ли памятники, стоящие на могилах моих родителей и предков? Помни, Харламп, они для меня дороги! Не вырубают ли мой парк? Сохранен ли вами мой лес? Скажи, Харламп, и объяви на сходке слова мои моим верным и, знаю я, любящим меня крестьянам, чтобы они до моего приезда берегли бы его, а землею моею можете пользоваться, распахивать ее, снимать покосы; я думаю, по приезде моем подарить ее вам в полное ваше владение. Относительно этого я и графиня решили в вашу пользу.
Прощай, Харламп, или, вернее, до свиданья! Скажи, повторяю, всем моим верным крестьянам, что они не забыты мною. Граф Анатолий Викторович Орлов-Соколов".
- Батюшка, отец наш, дай тебе господи доброго здоровья! - всхлипывая, заговорил Харламп. - Не забыл нас. Землю, говорит, подарю в полное владение. А мы-то здесь, сукины сыны, чем его отблагодарим?
И еще раз попросив отслужить у себя в избе молебен, осторожно, как чудотворную икону, принял от попа письмо и пошел домой.
Это был уже не тот Харламп Василич, которого дразнили ребятишки "гужоед графский", а совсем другой, похожий на петуха, побившего в кровь своего противника: шел он с гордо поднятой головой.
Как раз проходить пришлось мимо той избы, где росла развесистая липа, на суку которой висела доска. Звоня в нее, сюда, под липу, мужиков на сходку собирали. А на заваленке избы, против липы, постоянно кто-нибудь сидел, ибо это было какое-то особенно излюбленное жителями "спокон веку" место.
На заваленке этой и теперь сидели четверо почтенных, бородатых "бывших людей", споривших о том, как прежде справляли Миколу и как его справляют теперь.
Увидя подходившего к ним (миновать было нельзя) Харлампа Василича, они замолчали; когда же он подошел, один из них, сидевший с краю, в рубашке без пояса и в валеных сапогах, спросил:
- Откеда бог несет, Харламп да Василич? Далече ли путешествовал?
- К священнику ходил.
- Зачем?
- Да письмо вот получил. Читать ходил.
- Кто же это тебе прислал-то? Чудно!
- От графа письмо, ит его сиятельсхва.
- От какого графа?
- Гм! От какого! Какой у нас граф? Один - Анатолий Викторыч; От него. Помолебствовать, православные, надо. Водоосвящение сделать. Говорите, слава богу.
- Да ты, чудак человек, про кого это?
- Да опять же все про графа! Не верите? И верно: чудо-чудное! Вот оно, письмо-то! Нате, глядите! Кто грамотный-то? Митрий, ты словно баловался, знаешь?
- Ничего я не смыслю, - ответил Митрий. - Ну тебя к лешему и с письмом-то! Попадешь еще из-за тебя. Какой такой граф тебе письма шлет? Об чем ему писать-то тебе? Станет он с тобой, с дерьмом, знаться!
- Кто, может, и дерьмо, а мы вот получили, - гордо выпячивая живот, ответил Харламп Василич. - Говорите, говорю, слава богу! Пишет в письме: "приеду, землю вам подарю мою в полное владение".
- Что же это он, окромя тебя, никому не пишет? - спросил один из стариков.
- Дык что же ты, аль забыл, кто я у него был-то? Чудак, ей-богу! Я у него двадцать лет выжил. Можно сказать, правая рука был, и сейчас бы жил, кабы не эти дьявола-то с ривалюцией! Ваньку-то покойника у меня кто крестил? Он! Кум он мне родной, а ты тявкаешь. Приеду, говорит, скоро. Как думаете, православные, насчет этого? Что нам делать? Как готовиться и какой мы ему ответ дадим за все наше похабство? Приедет, по головке кое-кого не погладит. Не верится, ей-богу! Каку господь к великому дню, к празднику, нечаянную радость послал нам! Дождались! Слава тебе, создателю! Я постоянно говорил: православные, бросьте вольничать! Нешто мыслимо нам, дьяволам серым, без благородных людей. Они наши отцы, а мы дети. В священном вон в писании - и то сказано: "повинуйтеся и покоряйтеся"? А кому покоряйтеся? Знамо, не нашему брату, сволочи, - а "болярам". Ты, скажем, подох, умер, тебя отпевать станут. Что священник поет? "Упокой господи, новопреставленного раба твоего Митрия", а, скажем (не дай бог), граф представится. Об нем как? Об нем: "Упокой, господи, болярина Анатолия". Понял? Заметь: разница какая! Подумай головой-то! Не знаю, как и быть, православные, что делать? Очумел, ей-богу, от нечаянной радости!
- Чего делать? Сходку собирать - вот чего! - посоветовал один из стариков. - Звони! Эдакое, самделе, ребята, дело важности первостатейной, а мы сидим, думаем. Звони!! Скликай народ! Объявляй письмо, Харламп Васильев! Обсудим дело все сопча, миром, кого нам слушать: графа опять аль этих. С этими тоже шутки плохи, ну-ка да не приедет?!
- А, дурак, прости, господи! - воскликнул Харламп Василич. - Тебе русским языком сказано: "скоро буду". Врать он, что ли, станет, как ты полагаешь?
- Звони! Нечего зря языком бить, время терять. Зво-о-ни!!!
Через некоторое время по деревне раздался частый, похожий на набатный, звон.
Одним из первых на этот отчаянный звон прибежал председатель сельского совета, молодой демобилизованный красноармеец Игнашкин и, увидя дергавшего изо всех сил за веревку, привязанную к языку колокола, старика, подбежал к нему и закричал:
- По какому случаю звон? Что такое?
Старик отмахнулся от него левой рукой (не мешай, дескать) и крикнул:
- Граф едет! На-днях ждать надо. Землю всее нам дарма отдает! Дарит!!!
- Что ты, чорт, очумел, что ли?! - закричал председатель. - Какой граф? Брось звонить!
- Чего брось! Не брось, а надо! А ты не ори на меня, не велик господин-то! Вон Харламп Васильев письмо получил. Не мешай.
И еще с большей энергией задергал веревку. Вскоре под липу со всех концов деревни набежал народ: мужики, бабы, девки, ребятишки.
Звон, наконец, прекратился, и набравшийся народ, не зная, зачем его скликали, ждал объяснения.
- По какому случаю звонил? - опять, как и давеча, крикнул председатель сельского совета, обращаясь к звонившему старику.
Тот утер рукавом рубахи запотевшее лицо и, кивнув на Харлампа Васильича, сказал:
- Вон у кого спрашивай! Нащет графа звон был. Едет, ишь!
Тогда на сцену выступил Харламп Василич. Прежде всего, он высморкался, утерся, обдернул на себе пиджачишко и закричал:
- Православные, прислушайтесь к словам моим! - И, подождав немного, чтобы затихло, продолжал: - Православные! Докладаю вам для праздника святителя и чудотворца Николая, какую нам всем создатель всевышний послал для праздника нечаянную радость. Помолимся, православные! Помолебствуем! В скором времени ожидайте нашего благодетеля и владетеля графа Анатолия Викторыча. Едет сюды из изгнания. Мне, рабу недостойному, письмо собственноручное изволил прислать. Эва оно! Глядите!!
Он поднял руку с письмом и показал всем.
- Про-о-сим! - покрывая все голоса, закричал какой-то курносый молодой малый насмешливым голосом. - Про-о-сим! Не умеешь сам-то! Давай сюда, я прочитаю.
- Читай, Агапка! Вмазывай, чтобы всем слыхать было. Встань повыше, чтобы видать нам тебя было. Начинай! Становись вон на пень-то, вмазывай!
Агапка вскочил на какой-то пень, оставшийся после другой, когда-то стоявшей здесь, поваленной ветром липы, взял из рук Харлампа Василича конверт, вынул из него письмо, развернул, откашлялся и громко, насмешливо сказал:- Ну-ка, что тебе эта сволота, граф твой, пишет?!
Харламп Василич, услыша такую "дерзость", даже присел от неожиданности, а потом, опомнившись, хотел было вырвать письмо, но было уже поздно.
- Слушайте, граждане! - заорал Агапка. - Начинаю! Ну, во имя отца, и сына, и святого духа, господи, благослови! (Чтец перекрестился) "Здравствуй, Харламп! - насмешливо начал он, и этот его насмешливый тон как-то сразу передался слушателям. - Жив ли ты?" Он засмеялся и воскликнул: - Жив, нашелся! Эвон стоит, разиня рот. Возьми его себе, повесь на шею!.. Товариши, помните ли вы, граф спрашивает, его сиятельство, а? Нет? Ну, так и запишем!
"А я вот, - опять продолжал он, - помню о вас обо всех, а об тебе, Харламп, в особенности"... Слышь, Харламп Василия, какой тебе почет?
- Сволочь! - закричал Харламп Василич со слезами в голосе. - Я жаловаться стану!
- "Помнишь ли, - возвышая голос, продолжал чтец, - мой верный слуга, как ты ездил со мной? Возил меня со станции на тройке в мое имение? Где теперь эта тройка?"
Тройка-то где? А мы ее вашеся, когда я, простите, Христа ради, в комитете бедноты состоял, тогда еще раскассировали. Ну, еще что тут?
"Удивляюсь я, Харламп, повторяю, и поражаюсь, как вы все терпите и переносите? Неужели вам теперь лучше, чем было со мной? Скажи, обижал я вас? Нет! Кто помогал вам? Я! Кто наблюдал и жертвовал для благолепия храма, построенного моими предками? Все я же! А в наш престольный праздник, помнишь, Харламп, моя жена обносила вас всех из своих рук по бокалу вина и по пирогу!"
Помните, ребята, это?! - закричал Агапка. - Помним, вашеся! Спасибо! По горло были сыты вашими пирогами!
"Как была умилительна и сердечна эта картина слияния высшего сословия с низшим! Помнишь, Харламп, как священник наш, батюшка отец Геннадий (жив ли он?)..."
Чорт ли ему сделается, жив! Все такой же, как был при вашем сиятельстве. Вас ждет.
"Как он купно со мною, с тобой и с церковным старостой Егором (поклонись от меня ему, если он жив)..."
Егор? Эна стоит, бороду выставил! Живехонек!
"В великую пятницу на страстной неделе при стечении в нашем храме всех православных моих крестьян обносили мы вокруг престола плащаницу, божественное тело христово. Я плачу, Харламп, вспоминая это!"
Плачешь ты, вашеся, да не об этом!
"А не осквернили ли, не уничтожили ли памятники, стоящие на могилах моих родителей и предков? Помни, Харламп, они для меня дороги! Не вырубают ли мой парк! Сохранен ли мой лес?"
Сохраняем! Спасибо, что не успел его спустить. Сохраняем! Не беспокойся, вашеся!
"Скажи, Харламп, и объяви на сходке слова мои моим верным и, знаю я, любящим меня крестьянам, чтобы они до моего приезда берегли бы его".
Слушаем! Бережем!
"А землею моей можете пользоваться, распахивать ее, снимать покосы, а я думаю по приезде моем подарить ее вам в полное ваше владение".
Вот за это спасибо, вашеся! Только опоздал ты, мы и без тебя управились, взяли.
"Относительно этого я и графиня решили в вашу пользу".
Слышь, граждане, и графиня за нас! Го, го, го! И ей, значит, угодили!
"Прощай, Харламп, или, вернее, до свиданья! Скажи, повторяю, всем моим верным крестьянам, что они не забыты мною. Граф Анатолий Викторович Орлов-Соколов".
И мы тебя не забыли, вашеся! Приезжай скорей. Ждем! Харламп Васильев, готовься. Гони на тройке на станцию! Го, го, го. Ловко!
- Хо, хо, хо!- подхватили в толпе. - Вот так вот! Значит, прибудет скоро? Хо, хо, хо!
- Ты что же это, мошенник! - взвыл вдруг как-то весь посиневший Харламп Василич. - Для насмешек я тебе письмо-то дал? Пра-а-вославные, заступитесь! Будьте свидетелями перед его сиятельством, когда приедет! По-о-о-годи, сукин ты сын, графа дождусь, доложу ему. Он из тебя жи-и-лы вытянет! Шкуру с живого сдерет!!
- Это, брат, верно! Если он приедет, не с одного меня шкуру сдерет. Да только дело-то за небольшим: ехать ему некуда. Ау, брат, отъездил!! На, хамская морда, письмо твое! - крикнул он, скомкав бумажку и швырнув ее в рыло Харлампу Василичу. - Получай! Жди своего графа, а нам он не нужен!
Харламп Василич присел (от страху, очевидно) на корточки и, закрыв лицо руками, заплакал.
"Письмо". Рассказ впервые был опубликован в "Известиях" 5 августа 1923 г. (No 175), затем вошел в собрание сочинений С. Подъячева.