Подъячев Семен Павлович - Как Иван "провел время"

.. замычка у меня такая...

   - Вот это-то и нехорошо... А ты закусывай больше... ешь, оно тебя и не возьмет. Это я на малине настояла водку-то, - кивнув на графин, добавила она, - не так, думаю, разит... скуснее!.. Как, по-твоему, ничего, а?..

   - На что уж лучше, царю пить-с!.. На все вы, гляжу я, мастерицы, все у вас есть, всего достаточно, в изобилии...

   Матрена Васильевна вздохнула.

   - А все не в коня корм, все не в удовольствие,- сказала она и добавила, помолчав: - Через злато, милый, слезы-то льются, скучно живем... сладкий кусок, а он в глотку не идет. Ну, а ты как живешь? - спросила она, опять вздохнув. - Хлеб-то давно покупаешь?..

   - Давно!.. Что уж говорить, плохо живу... В дому у меня беспорядок... бегаю вот из дому-то, время вот провожу у добрых людей...

   - Что так?

   - Бабы мои меня съели... Каждый божий день война промеж их... Крик, ругань... Измучали, истинный господь! Нынче вот для праздника затеяли... рвут одна другую... плюнул, ушел!..

   - А ты унял бы!

   - Где унять! Как унять? Слов не слушают, а драться, например, я трезвый не стану, потому - совестно. Ну, как выпимши приду, наору... Так ведь это что ж для них, наплевать!

   - Детей-то много ль?

   - Да пока четверо... Старшего-то вот в ученье надо... в башмачники отдам...

   Хозяйка помолчала, что-то думая, уставясь глазами в одну точку. Потом тяжело вздохнула и, наливая еще в стакан Ивану водки, сказала:

   - У меня теперича тоже сын-то какой бы был!.. Работник уж был бы, помощник, кабы...

   Она не договорила то, что хотела сказать, и, махнув рутой, добавила:

   - Кушай!

   - С чего ж это он помер-то? - спросил Иван, на этот раз уже не ломаясь, без отговорок взяв стаканчик. - Простудился, знать... от простуды?

   - Какой, родной, от простуды! Не от простуды, а от побоев. Вон чорт-то, прости ты меня, господи, не для праздника сказано, заколотил в гроб... все печенки отбил... так и зачах... стаял, как сосулька под крышей. А какой был ребенок-то!.. Бывало, "маманя, скажет, маманя, за что меня папенька бьет? Я, скажет, я ни-ничего, ни-ни"...

   Она опять махнула рукой и не договорила, захлебнувшись слезами.

   За перегородкой, в спальне, завозился на своем "логовище" Семен Филатыч и вдруг закричал:

   - Опять ты!.. Да воскреснет бог!.. Изыди, сатано! Изы-ы-ди!

   - Черти это ему представляются, - сказала хозяйка, - чертей видит... Сам, прости, господи, чорт, черти и лезут.

   - Бывало, - продолжала она, немного помолчав, - в Москве жили... каку я с ним муку видала... Запьет вот эдак-то, а у нас мастерская, народ ходит, заказчики-срамотища!.. Раз одного заказчика, француза какого-то, прибил с пьяных глаз... А уж в мастерской-то что, бывало, творил - ужасть! Жить мало кто стал... поживут недельку - "давай ращет..." Дошло дело, всех московских заказчиков растерял... Кому охота... ноне пьян, завтра пьян, скандалист... Не стало работы... обходить стали добрые люди. Тут уж, я вижу, дело плохо, сманила его сюда. Все одно, - куда ж он теперича годен стал?.. Только ему и сидеть здеся у вас в берлоге... Никто не видит!..

   - Хорошо у вас, знаю я, допрежь дело шло, - сказал Иван, - ходко...

   - Мало что допрежь... допрежь он не такой был... в те поры мы и денег-то нажили, а кабы не нажили, то теперича сума бы нам... по миру ходить бы... Допрежь-то он пил, а все не так... и карактер другой был... А вот как пришла энта проклятая забастовка-то, с этих пор и зачертил... Что было-то в те поры - ужасть!..

   - Думали, дело-то лучше будет, - сказал Иван, - ан вышло хуже... тяжельше жить стало.

   - Чего уж! Натерпелась я в те поры с ним... одурел мужик совсем... закружился. Откуда только, дивлюсь я, и тогда и теперича дивлюсь, дух в нем этот взялся?.. Что, кабы ты слышал, орал-то!.. Веришь, не сойти мне с этого места, царя самого крошил на чем свет стоит... А уж этих господ, - она махнула рукой, - уж их-то... только, бывало, и слов: "Бить их, мошенников... всех передушить, дармоедов"!.. Чего уж, от самого господа бога в те поры отшатнулся... Владычицу вон самое - и тае ругал. Волос, бывало, дыбом встает слушать его. Как только царица небесная терпела, допускала... Всее мастерскую в те поры перебаламутил... Связался с каким-то... ходили к нему... Он куда-то бесперечь бегал... По цельным дням пропадал... Так и думала, так и ждала: застрелят его где-нибудь, нет - цел остался!

   А потом, как прошло все это, утишилось, - опять помолчав немного, продолжала она, - угомонили их, дьяволов, забастовщиков. Он и закрутил... и запил, милый ты мой, мертвой чашей... С тех пор вот и страдаю с ним... Постарел, одурел... сладу нет... зверь, а не человек! Живем вот теперича здеся, чисто в лесу... ни к нам кто, ни мы куда... проживаем вот деньги готовые, пока есть... Выпей еще...

   Она наполнила стаканчик. Иван выпил. В это время "в спальне" что-то загремело, стукнулось об пол и сейчас же вслед за этим из спальни в залу не вышел, как обыкновенно, на ногах, а вылез на четвереньках сам Семен Филатыч и пополз по полу к столу, где сидел Иван с хозяйкой. Не доползя немного до стола, он остановился, поднял голову, посмотрел, засмеялся и вдруг, не меняя позы, начал кружиться на полу, тявкать по-собачьи и кричать:

   - Караул! Караул!..

   Захмелевший Иван со страхом вскочил и отодвинулся в угол к двери, не зная, что делать.

   - Караул! - орал Семен Филатыч. - Ограбили! Караул! Жулик пришел... ограбили! Караул!

   - Полноте бесноваться-то, опомнитесь!.. Семен Филатыч, что это вы сами себя до чего допустили?! - говорила жена, тоже, повидимому, испугавшаяся, кружась около него.

   - Караул! - все так же орал Семен Филатыч, не слушая ее, и вдруг как-то сразу, легко и свободно, точно его кто-то подхватил под руки и поднял, встал на ноги и, схватив со стола графин, пустил им в жену.

   Она как-то успела отвернуться, и графин, ударившись о стену, разлетелся на мелкие части. Тогда Семен Филатыч схватил вилку и бросился к Ивану.

   - Е-е-е-рничать! - закричал он. - А-а-а... ерничать! По чужим женам... гы, гы... черная сотня!..

   - Убьет! - закричала Матрена Васильевна, - беги!..

   Не помня себя от страха, с ужасом, видя какое-то звериное и необыкновенно страшное лицо Семена Филатыча, Иван бросился в дверь в кухню, а оттуда сломя голову, пробежав по сенцам, выскочил на улицу.

  

  

   - Вот так провел время! - проговорил он, выбравшись на дорогу. - Н-да! Пырнул бы вилкой-то с пьяных-то глаз, что с него взять?..

   "Ну, теперь куда, домой, что ли?" -спросил он сам у себя и, спрашивая, знал, что домой он теперь не пойдет, а пойдет "путаться" по селу и лезть, куда не надо.

   От выпитой водки в голове у него шумело, и он начал чувствовать в себе какую-то особенную, хорошо знакомую ему нахальную смелость. Первая ступенька, через которую трудно было перешагнуть, осталась позади, и теперь ему нужны были люди, с которыми надо поговорить, рассказать, что-то, поспорить, пожаловаться на свою долю...

   На улице между тем стало смеркаться и сильно морозило. Тонкий и бледный серп месяца высоко висел на ясном небе. Резкий и холодный ветер дул с севера, переметая дорогу и курясь, как дымок, по верхушкам сугробов. Бабы с ушатами на салазках возили из колодца воду. Кое-где скрипели ворота, хлопали калитки, слышались человеческие голоса.

   - Пойду к учителю, - сказал Иван, - попрошу у него почитать... Про Мишку скажу, чтобы построже с ним поступал... задавал бы задач побольше. Скажу: "Учи, мол, делу, что требуется, а вы, мол, чему учите-то? Жалованье только ваше дело задаром получать!.." Пущай его сердится, а мне наплевать, сердись - не сердись, такой же будешь, не слиняешь... На наши денежки-то проживаешь. Много вашего брата к нам приставлено, не знаешь, кого бояться... Плюнуть некуда - везде начальство...

   Он поправил обеими руками на голове шапку и пошел, размахивая на ходу руками, совсем другой, чем давеча, походкой по дороге вдоль села в гору, туда, где было училище, чувствуя, как "нахальная" смелость все больше и больше входит в него и словно толкает и кричит ему: "Чего ты, аль не такой же человек... чего боишься-то?.. Наплевать... Эка штука... чай, видали... да пра, ей-богу... всякого бойся, как мышь какая, - аль заяц..."

  

  

   Он подошел к школе, к длинному, низкому, похожему на сарай строению, и остановился у крыльца покурить.

   Около крыльца все было залито, обледенело и сильно пахло. На крыльце около какого-то чудного полукруглого фронтона, неизвестно зачем сделанного, была прибита доска с надписью, что дом этот "Гуляевская земская школа"...

   Квартира учителя находилась в этом же здании и выходила окнами не на улицу, а на двор с противоположной стороны. Для того чтобы попасть в нее, надо было обойти кругом за угол и войти с другого крыльца, еще более старого, чем то, которое выходило на улицу. Иван так и сделал. Постояв и покурив "досыта", так что еще сильнее закружилась голова и стало саднить в горле, он обогнул угол и направился к крыльцу учителевой квартиры.

   Между тем, пока он шел от Семена Филатыча, пока стоял и курил, на улице совсем смерклось. Откуда-то с запада, из-за леса, надвинулась тихо и осторожно, точно цепляясь лапами за небо, боясь упасть, темносвинцовая туча, от которой сделалось еще темнее и печальнее...

   Взойдя на крыльцо и постояв немного около обитой рваной и грязной рогожкой двери, Иван дернул за скобку и вошел в квартиру учителя.

   У учителя были гости. Он справлял день своего рождения.

   Учитель этот, Евграф Николаевич Светозаров, пожилой, лет за сорок человек, был холост. Сеял он в этой школе "разумное, доброе, вечное" лет пятнадцать и имел при себе кухарку-работницу, с которой "спутался", и появлявшихся иногда, время от времени, младенцев - "плоды любви несчастной" - отправлял в Москву вместе с матерью, где она, откормив шесть недель своего и кстати уж чьего-нибудь ребенка, возвращалась обратно.

   - Чего тебе, - философски-нравоучительно говорил ей папаша,- отсидишь, откормишь за милую душу. Не двадцать же пять рублей платить?.. Сама посуди, ты баба умная, где их взять-то?.. Не из чего ведь... Отсидишь и не увидишь, как...

   - Чорт ты, - говорила ему на это "умная баба", - носач проклятый! Ты ступай сам посиди!.. Каково мне, ты-то бы подумал, с ним таматко расставаться-то?.. Как таматко с нашей сестрой обращаются, ты бы посмотрел!.. Одно, говорю, расставанье не дай бог никому... Разбудят нас, баб, в четыре часа утра, а то и раньше: "Роднушки, вставайте!.." "Роднушками" таматко нас зовут, тысь родные матери... "Вставайте, такие-сякие, прощаться"... Так что тутатко в те поры происходит! Ужасти!.. Ума помраченье! Другая так и обомрет, повалится, как сноп... А слез-то! Владычица!.. А вам что, кобелям?.. Вам, знамо, только с рук спихнуть... вам не жалко...

   - Да уж будет, будет! - утешал ее учитель. - Ну, как не жалко? Жалко и мне, да ничего не поделаешь, связа одна... а ты не серчай... ты у меня баба золотая, цены тебе нет, ей-богу, не вру. Вот погоди, поеду двадцатого в город за жалованьем, шаль тебе привезу... носи, не жалко! Баба ты - дорого стоишь!

   И, действительно, баба эта старалась для него изо всех сил... "блюла" его хозяйство, как зеницу ока. Учитель был человек хозяйственный, держал корову, выкармливал свинью, завел кур, уток, индюшек и заботился обо всем этом гораздо больше, чем о вверенном ему стаде ребятишек. У него ничего не пропадало даром, все шло в дело. Мальчишки-ученики, приносившие с собой на обед хлеба, по его приказанию, не уносили обратно домой оставшиеся корки и объедки, а кидали их в корзинку, стоявшую для этой цели в сенцах. Кусочки эти шли поросенку.

   Школьный сторож Степан, за свой длинный нос прозванный Рулем, старый, кривой, бывший крепостной человек, приставленный к школе, ненавидящий ребят, называвший их "вольницей проклятой" и "сукиными детьми", презирал учителя, ругал его, когда бывал выпимши, скверными словами и частенько бегал жаловаться к священнику.

   - Ваше высокопреподобие, - говорил он, задыхаясь, - что ж этта такоича значит, а? Доколе? Заездил меня, анафема, на работе... измучил, чтоб ему издохнуть, хуже пса какого!.. Что ж, я к нему рази приставлен-то, на него ворочать, а? Я к школе приставлен... Мне впору за вольницей за этой, извините, за проклятой смотреть... у меня от нее голова кругом идет... Вы ему, ваше высокопреподобие, будьте отец родной, скажите...

   - Да это, Степан Федрыч, не мое ведь дело, - говорил батюшка, - я ему не начальник.

   - А кто же ему начальник?.. Шут, что ли, прости ты меня, господи, с рогами?.. Какой он учитель, чему, с позволения сказать, он учит, а? От него грех один, зараза... Живет вон, извините, с мазихой... волю ей дал... Она надо мной командует... "Принеси дров, принеси воды, навяжи метлу, почисти у коровы". Фу ты, подлая ты тварь! Да что ж, я каторжный, что ли?! А намедни что говорит! "Тебя, гыт, надыть намахать... на спакой, гыт, тебе время... ты становишься... да опять, гыт, ругательник, матершинник, непочтительный... собака, гыт, ты бешеная, а не человек..." А!.. Каково это, ваше высокопреподобие, выслушивать-то, а? От кого?

   - Н-да, - соглашался батюшка, - действительно, неприятно... А как быть-то?..

   - Вот и я про это же про самое говорю: как быть? Намахать их обоих отседа помелом... У-у-читель! Какой он учитель?.. Дарма, истинный господь, деньги получает... А вас-то нешто он почитает? Ни на эстолько вот не почитает!.. Намедни я, грешный человек, стоял под окном слушал, как они с отцом дьяконом вас чихвостили; волос дыбом встает, истинный господь!..

   - Ругали?

   - И-и-и - страсть!..

   - Гм!

   - А вы бы, ваше высокопреподобие, бываете в городе-то, шепнули бы таматко в управе-то кому следует... Глядишь, с ваших-то слов, господь бы послал, и намахали бы... ей-богу!.. Какой он учитель!.. Ему свиней только выкармливать - вот его дело, да ребят в гошпиталь отправлять... Опять вон с чимаданом ходит, канарейка-то... Тьфу!..

  

  

   Дверь из кухни в комнату, где были гости, была закрыта, и оттуда доносился шумный разговор и взрывы смеха.

   В кухне были учителева сожительница и сторож Руль, которого она пригласила помочь ей, потому что, как она выражалась, "у меня не двадцать рук" и "не разорваться мне". За труды посулила, когда уйдут гости, "дери их чорт", напоить его водкой. Руль с большой охотой согласился и теперь, находясь в кухне, то и дело с азартом доливал и подогревал небольшой самовар.

   - Ты что? - спросила у Ивана работница, стоя около скамейки с засученными по локоть руками и чистя большую, издающую сильный и острый запах селедку.

   - Сам-то дома? - спросил Иван.

   - Дома... гости у него... А тебе на что он?

   - Да так... Кто ж это у него?

   - Все тут, - вступился в разговор Руль, - вся шайка... Дьякон, хвершал, писарь, приказчик с барского двора - вся шатия!.. Тебя вот только нету, - добавил он, улыбаясь,- хотели послать, а ты вот, вишь, сам догадался, пришел... Садись... присядь... Закуривай... на кисет - верти.

   - Чего садиться-то? - со злостью сказала работница.- Ишь, у нас повернуться негде... Ходят не во-время, диви для этого дня не было.

   - Да я, барыня-сударыня, не к тебе пришел!.. Чего ты, больно...

   - Да и он тебе не товарищ... Завтра приходи... гости теперича...

   - А что мне гости твои?.. Эка невидаль!.. Писарь, фершал... небось, и мы люди... Пришел, стало быть, надо... Не к тебе... К тебе, знамо, не пошел бы!

   - Правильно! - сказал Руль. - Садись. Он, небось, сейчас выйдет... то и дело сюда выскакивает... Там у них, - он кивнул на дверь, - война идет... Порт-Артур берут... и водка, и пиво - валяй велела... Гляди, ужо отца дьякона, не миновать, придется за ноги вытаскивать... Небось, радешенек, дорвался... Ишь, ржет, жеребец стоялый! Рюмкой-то не пьет, а все стаканом... Выпьет стакан, оботрет на лысине пот, другой ему давай... Не скоро споишь чорта, здоров! Потом она у него, знать, выходит, не иначе...

   - Натура такая... впился....

   - Не иначе так... другому подохнуть бы, а он - ничего. Я раз, братец ты мой, какая штука, - начал было он, закурив трубку, да не докончил, потому что в это время дверь из комнаты отворилась, и в кухню вскочил учитель.

   - Давай селедку-то, - шопотом сердито сказал он. - Копайся тут... Кор-о-о-ва!..

   - Что мне, разорваться, что ли? - в тон ему ответила кухарка. - У меня, чай, не двадцать рук... Вас, чертей, много, а я одна...

   - Ну, ну, разговаривай!.. Поговори еще!..

   - А что ж ты мне?.. Наплевать-то я на тебя хотела...

   Учитель промолчал.

   - Евграф Николаевич, - сказал Иван, поклонившись, - с праздником!..

   - А-а-а! - воскликнул учитель, обернувшись. - Иван... ты что, брат, а?.. Что хорошенького скажешь?

   - Да так... зашел вот... хотел насчет почитать спросить... День вашего рожденья! - добавил он, поклонившись опять,- поздравляю... Дай, господи, пожить с нашей доли поболе.

   - Спасибо, спасибо, брат! Только уж извини, мне теперь некогда с тобой заниматься... гости у меня... Приходи завтра... Не могу тебя сейчас принять...

   - Известно, где же нам? - сразу почувствовав обиду и злость, произнес Иван. - Где нам, дуракам, чай пить?.. Нешто мысленно!..

   - Правильно! - поддакнул Руль.

   - Погоди, - посмотрев на Ивана и, вероятно, заметив его злость, сказал учитель. - Я сейчас... постой...

   Он повернулся и ушел из кухни в комнату.

   - К разу попал, - сказал Руль, обращаясь к Ивану, - банка тебе... сейчас вынесет...

   - На кой она мне чорт? - все больше и больше чувствуя злость, произнес Иван, - что я, христа-ради пришел, что ли?..

   - Эва, чудак! - воскликнул Руль. - Дают - бери, а бьют, так беги...

   Иван промолчал. В это время дверь отворилась, и в кухню снова вошел учитель, держа в руке большой чайный стакан, наполненный водкой.

   - На-ко, - сказал он, подавая стакан Ивану, - тяпни!..

   Иван молча, сердито сдвинув брови, смутно понимая, что делает нехорошо, и все больше и больше сердясь, принял этот стакан и сразу, не отрываясь, выпил весь до дна.

   - Вот и отлично, - воскликнул учитель, - итти домой веселее! Еще не хочешь ли?

   - Спасибо! - едва переводя дух, вымолвил Иван. - Много довольны... гостей угощай... спасибо, уважил!

   - Да ты никак сердишься, а? Чудак, не могу же я тебя к ним пригласить!.. Обидятся... скажут: "Вот привел"!..

   - Где уж нам! - как-то сразу опьянев, ответил Иван,- где уж!.. Вы - господа, а мы - сволочь... Гм! А ко мне вон, небось, придешь, у порога не подношу, за стол сажаю!

   - Да будет тебе! Хошь, еще поднесу - и ступай с богом.

   - Чего ему подносить-то? - вступилась в разговор работница.- Будет с него... подали баранку - ступай вон!.. Поднесешь ему, а он нажрется, будет здесь валяться, как падаль какая... блявать начнет, а я подчищай за каждым чортом. Видали мы эту падаль-то...

   Иван обернулся к ней и посмотрел. Она глядела на него прищурясь и скалила зубы. Иван почувствовал сразу, как у него что-то прихлынуло к горлу и стало душить. Он весь затрясся и, захлебываясь, стараясь выговорить: "Я падаль... так я падаль", размахнулся и ударил ее кулаком по лицу...

   - О-о-о-х! - охнула она и упала на пол, уронив скамейку.

   - Вот тебе падаль! Вот тебе падаль! - зарычал Иван не своим голосом, превратившись сразу в какого-то страшного зверя и забывая все. - Я тебе покажу падаль!.. Я тебе покажу!.. Убью!..

   - Хо-хо-хо! Ох, хо-хо-хо! - заржал довольный Руль. - Ловко!..

   Учитель схватил обезумевшего, ругавшегося Ивана сзади за руки и начал толкать в дверь.

   - Сволочи вы все-то тут! - орал Иван, упираясь. - Я зачем пришел? Ты думаешь, вина твоего не видал?.. Я так пришел... думал поговорить... думал время провесть... А вы вона!.. Сволочи!..

   Ему вдруг стало так горько и обидно и жалко самого себя, что он заплакал.

   - Иди, иди, иди! - кричал учитель, толкая его сзади...

   - Не толкайся... пусти!.. Пусти, говорят! Я и так уйду - без толканья...

   - Уходи! Уходи! Уходи! Ну тебя к чорту!.. У меня гости...

   - А-а-а, гости!.. У тебя гости, а я, стало быть, не гость.., не человек я... мужик... конфузно! Ко мне, небось, придешь - мне не конфузно...

   - Приходи трезвый...

   - А-а-а, трезвый! А-а-а, трезвый... А ты знаешь - может, не я пью-то, а горе мое пьет!.. Сладко мне, сладко!.. Ты не толкайся! - закричал он еще шибче, вырвавшись и грозя кулаком. - Помни... помни, сволота проклятая!.. Провалиться бы вам всем тут, дармоедам!..

   Он, шатаясь, вышел, хлопнув за собой дверь.

  

  

   На улице было темно, холодно, ветрено. Но Иван не чувствовал холода. Его душили злобные слезы. Пароксизм дошел до высшей степени, и им овладело настоящее дикое и страшное бешенство.

   Он остановился перед окнами школы на улице и, плача и грозясь кулаками в окна, выкрикивал на всю улицу ругательства...

   Он долго стоял так и ругался, изливая свою злобу. Потом повернулся и, спотыкаясь в потемках, не переставая бормотать ругательства, отправился вверх по улице, туда, где был трактир.

   Выходя из квартиры учителя, он не успел или не мог застегнуть полушубок и теперь шел нараспашку, прямо навстречу холодному, сильному ветру.

   Все окна трактира, выходившие на улицу, были освещены, а около и дальше в поле было темно, холодно, печально, страшно.

   Иван подошел к двери и с трудом отворил ее.

   Трактир был переполнен народом. "Гости" шумели, точно пчелы в улье. Вонючий, удушливый смрад, похожий на туман, стоял в воздухе.

   Хозяин Чалый сидел на своем обычном месте, около стойки, и по обыкновению "пил" чай. С ним сидел какой-то толстый, с черным лицом и глазами навыкате мужик, одетый в серую новую поддевку. Оба они о чем-то, близко подсев друг к другу, негромко разговаривали. На столе стояла на тарелке какая-то закуска и лежал фунт баранок, нанизанных на широкую рыжую мочалку.

   Увидя вошедшего Ивана и, очевидно, сразу поняв, в каком он состоянии, Чалый нахмурил сильнее, чем они были всегда, брови и отвернулся немного в сторону, делая вид, что не замечает его.

   Иван подошел к столу и, не снимая с головы шапку, сказал:

   - Почтение!.. Приятного аппетиту... с праздником!..

   Чалый повел на него глазами и, немного помолчав и все больше хмурясь, сказал:

   - Сыми колпак-то! Не видишь бельмами икону-то?.. Аль указать?..

   Иван покорно и торопливо сдернул с головы шапку.

   - Что больно грозно? - сказал он и улыбнулся.

   - А ты где это нажрался?.. С какой такой с радости?.. Долги отдавать вас нету, а на вино находится!

   - В гостях был.

   - Ну, и сидел бы там, в гостях-то!.. А сюды за каким рожном приполз?..

   - Стало быть, надо, - сказал Иван, глядя на него и чувствуя, как утихшая было злоба снова охватила его сердце. - Жалко, место просижу. У учителя был - и то не гнали,- зачем-то соврал он, - дьякон там, гости... порядочные люди, не тебе чета... А ты что за гусь?..

   Чалый опять тяжело посмотрел на него из-под нахмуренных бровей и, помолчав и побарабанив по столу короткими пальцами с обгрызанными ногтями, сказал:

   - Шел бы ты домой от греха...

   - О-о-о! - задорно воскликнул Иван, - А то что будет?.. Ударишь, что ли?..

   - Нехорошо будет, - сказал Чалый и, отвернувшись, начал говорить что-то сидевшему с ним мужику.

   - Чайку бы ты мне велел собрать, - сказал Иван, - а?

   - Мы задаром чаем не торгуем.

   - Отдам.

   - Давай!

   - Сичас нету.

   Чалый засмеялся.

   - Нету, а в трактир идешь?.. За каким ты, говорю, чортом в трактир идешь, а?.. Прохвосты! Много вас тут... шатия чортова! Коли хошь сидеть - сиди смирно... Может, кто и напоит задаром, а у меня этой привычки нету. Отойди от стола,- твердо и властно добавил он, - не лезь, у меня дело...

   - Ну, ладно... ладно, помни, - с еще более охватившей его злобой сказал Иван, отходя от стола, - помни!..

   Чалый посмотрел на него, хотел что-то сказать, да раздумал, ничего не сказал, а только как-то передернул плечами, и, вздрогнув, точно ему сразу сделалось холодно, опять торопливо заговорил с мужиком.

  

  

   Иван отошел от стола и остановился в проходе посреди трактира, оглядывая гостей.

   Ему хотелось выпить. Он чувствовал, что не дошел до дела, не совсем еще озверел, и что все тот далекий, осторожный голос нет-нет, да и шепчет ему: "Брось, уйди, нехорошо"...

   "Занять бы у кого на косушку, - с тоской и злобой думал он, оглядываясь кругом, - да не даст ни один чорт!.."

   - Иван Григорьич! - окликнул вдруг его кто-то с того конца, из полутемного угла, - ты что стоишь? Иди сюда, дело есть.

   Иван пошел на голос, туда, откуда его окликнули, и, подойдя к столу, стоявшему в самом заднем углу, увидал, что за столом сидят двое... один, тот, который его окликнул, телятник, барышник Осип, а другой - какой-то огромного роста, незнакомый ему, косматый мужик.

   - Ты что бродишь? - с улыбкой спросил Осип. - Аль потерял что?.. Садись!

   - Чего садиться-то?.. Денег нет, - ответил Иван. - Хотел у того, вон, чорта спросить, не дает... провались он, анафема!

   - Садись, садись, - не переставая улыбаться, сказал опять барышник, - найдем и денег, коли надо...

   Он помолчал немного, глядя на Ивана, скаля белые ровные зубы, и спросил, понизив голос:

   - А что, я слышал, будто ты быка продаешь?

   - Купить хошь? - спросил Иван, садясь рядом с косматым мужиком. - Продаю.

   - Много ль ему время-то?

   - Летник... бык хороший.

   - А цена как?

   - Давай три красных.

   - Эк ты, очумел!

   - Ничего не очумел, а так точно. Мне в городе Попов, не глядя, четвертной билет давал с моей только доставкой... да я не отдал. Мне пока нужды нету, сена хватит... додержу до весны - каки деньги схвачу.

   - Нужды нету, а продаешь! Чудак, будет тебе арапа-то строить. Жевать-то, чай, что-нибудь надо!.. Знаем мы!.. Другому поди расскажи, как ты женился, а мы знаем... Ну, хошь двадцать, а? Не глядя, а? Сичас задатку дам, угощу.

   Иван задумался и потом, проведя рукой по лицу, как-то еяло и неохотно сказал:

   - Баба там... как она... посоветоваться.

   - Что ж тебе баба?.. Баба - баба и есть... ты хозяин, твое добро.

   - Так-то так, - согласился Иван и вдруг почувствовал, что его точно озарило. В пьяную голову неожиданно вошла мысль, от которой он сразу повеселел.

   "Чего я... - подумал он. - Возьму задаток... наплевать... а опосля скажу: "Пьяный, мол, был, ничего не помню". Пущай судится... и на суде скажут: "Не видал, мол ты, с кем дело имел. С пьяным дело не делают!"

   - Дешево, - сказал он, - прибавь.

   - Ладно, полтинник накину... Двадцать, значит, с полтиной, а? Так, что ли?..

   - Угощенье твое.

   - Да уж это самой собой. Стало быть, по рукам?

   - Да уж что с тобой делать?.. Бык-то хорош... жалко!..

   - Да и цена-то хороша. Много ль тебе задатку-то?.. На целковый... будет? Послезавтра приеду - все получишь.

   Иван промолчал. Барышник достал из кошелька рублевку и, подавая ее Ивану, сказал, обернувшись к своему соседу, косматому мужику:

   - Дядя Руф, гляди, вот даю целковый задатку за быка... коли что - будь свидетель.

   - Ладно... вижу, - осипшим голосом и как-то точно с трудом вымолвил дядя Руф, - вижу... небось, дело видимое.

   - Так-то оно так,- сказал барышник, - а все-таки для всякого случая... для верности, тоись... Ну, вы посидите чуток, - поднявшись с места, добавил он, - а я пойду насчет того-с... Дакась чайник-то... вроде как за кипятком.

   - Ты тому чорту-то не говори, - кивнул Иван по направлению, где сидел Чалый, - ну его к чортовой матери!

   - Чего нам говорить? Это дело до него не касаемое.

   - Ему везде касаемое... ко всякой дыре затычка.

   Барышник взял со стола чайник и пошел к стойке, где сидел Чалый. Подойдя, он наклонился к нему и стал что-то говорить. Чалый слушал и раза два исподлобья боком посмотрел туда, где остался с косматым мужиком Иван.

   "Обо мне говорит, - подумал Иван и про себя засмеялся. - Небось, рапортует - быка, мол, продал... хы... дери вас чорт. Ладно... продал кто-нибудь за меня... получай... ты вина-то неси, а там увидим..."

  

  

   Барышник принес в чайнике водки и на закуску селедку, разрезанную на куски и положенную вместо тарелки на толстую синюю "сахарную" бумагу.

   - Вот, - сказал он, положив ее на стол, - закусить взял... штука важная... пятилтынный...

   - Врешь? - усомнился дядя Руф. - Что больно дорого?..

   - Сичас издохнуть, не вру! Поди спроси.

   - Да мне что?.. Я так... Наливай-ка дерьма-то, - добавил он, кивнув на чайник. - Много ль?

   - Бутылку.

   - Ну, на троих в самый раз... достаточно... так точно будет... накладай... Небось, трое-то стронем, и кнута не надыть... эх, хе, хе! И, сукины мы, погляжу я, ребята, дети... ей-богу... Дома вон у меня, можно сказать, не похвалюсь, вша одна да клоп, а я водочку. Н-да! А все отчего? Все с нужды, с неприятностей... Нету ничего - и пью, а будь всего достаточно - не стал бы... Сидел бы дома... любота! А то... эх, хе, хе!..

   - Верно, - согласился Иван, - за коим бы чортом я сюды пошел... с тоски идешь... Думаешь, как-никак время провесь... смерть ведь так-то, как мы-то дома-то...

   - Да уж что толковать, надо бы хуже, да нельзя. Накладай!- опять сказал он барышнику.

   Барышник налил чашку.

   - Таскай, - сказал он Ивану, - кушай...

   Иван выпил и не стал закусывать, а сейчас же торопливо свернул курить и начал жадно и часто глотать дым. Барышник налил Руфу и потом себе.

   - Повторить, что ли? - спросил он, выпив.

   - На-а-ливай, - сказал Иван, - чего тут чикаться-то!

   Барышник налил по другой. Иван опять не стал закусывать и вскоре сделался пьян.

   Все - вся обстановка, все люди, бывшие в трактире, шум, вонь - все приняло в его глазах другое положение. Мысли одна за другой, беспорядочные, дикие, бешено закружились в голове, как какие-нибудь листья или снежинки в бурю. Глаза посоловели, а белки совсем залились кровью и стали страшны.

   Злоба и к себе и ко всем опять охватила его всего, и он начал кричать, ругаться, приставать к барышнику.

   - Ты думаешь, я тебе быка продал, а? - начал он.- Как же, продал!.. А этого не хошь?.. Накося, выкуси... кровопийца! Обманул человека... дискать, пьян... Эка ты!.. Накося, вот чего, не хошь ли, - подставил он к его лицу кулак, - а не быка!.. На дурака напал, думаешь... расплелся, мол... Я тебе, чорту, голову оторву!.. Рочагом убью, приди только на двор!..

   - Полно, Иван Григорич, будет тебе, - уговаривал его барышник, - ладно... будь по-твоему... нехорошо... чего кричишь - сам не знаешь... Вон хозяин глядит... нехорошо!

   Ивану только этого и надо было. Чаша переполнилась. Слово "хозяин" сразу взорвало его и направило мысли в другую сторону. Он забыл про барышника, про быка и закричал, стукнув кулаком по столу:

   - Какой хозяин?.. Жулик-то энтот?.. Грабитель-то?.. "Мы чаем задаром не торгуем", - передразнил он Чалого, вспом-ня его слова. - Сволочь!.. Забыл, сколько я тебе перетаскал сюды, а? Конца краю нет!.. Чаю за пятачок жалко... Да мне нешто чай нужен? Я так, время провесь пришел, посидеть, потому итти больше некуда, везде гонют... Какого чорта сам-деле!.. Разбойник! Привык разбойничать-то... не наскакивал еще на человека... погоди - наскочишь... нарвешься... сшибут тебе голову-то твою... мошенник!.. В Сибири тебе место... каторжник!..

   В трактире все смолкло. Все с любопытством смотрели на Ивана и ждали, что будет. Чалый сидел и делал вид, что эти слова к нему не относятся. Он сдерживал себя, хотя это, по-видимому, было ему трудно. Лицо его покраснело, а положенная на стол рука со сжатым кулаком нервно тряслась и вздрагивала.

   - Ты думаешь, я тебя боюсь, что ли? - кричал Иван, все больше и больше озлобляясь своими собственными словами. - "Кто я... я хозяин"... Мошенник! Пастух ты, а не хозяин! Отдай мне, подлец, за дрова... отдай! Какую ты имел праву с меня скидку сделать, а? Забыл, дьявол? Подавись... подавись, на, жри... на... на!..

   Он схватил со стола чайную чашку и хлопнул ее об пол.

   - На, жри!..

   Чалый молча поднялся, повел плечами, зевнул и, не торопясь, прошел от своего стола к Ивану.

   В трактире совсем стало тихо. Что-то жуткое и страшное было в спокойной фигуре Чалого.

   - Ты что же это, а? - как-то шопотом и с хрипотой в горле произнес он, подойдя к Ивану. - Ты что ж это, а? - повторил он. - Ты спасуду бить, а? Скандалить?.. Ты покупал ее, а?..

   Говоря это, он вдруг протянул левую руку и схватил Ивана за горло. Иван сразу захрипел и вытаращил глаза, как удавленник.

   - Ты что же это, а? - опять повторил все те же слова Чалый и, не торопясь, точно он делал что-то такое, самое простое, привычное и обыкновенное, размахнулся правой рукой и ударил Ивана по лицу.

   - Вот тебе чашка! - сказал он, скаля зубы. - А вот тебе и другая! - добавил он, повторяя удар. - Я тебя выучу... я тебе покажу... вот тебе третья! - он ударил еще. - А теперича поди-кась сюды... я тебе укажу дорогу... Пойдем!

   Иван хрипел и делал усилия вырваться, но не мог. Чалый, точно клещами, своими пальцами сдавил ему горло и поволок по проходу между столами, мимо молчавших гостей, к двери...

   - Стяпан! - крикнул он, подтащив его к двери и остановившись, тяжело дыша и сопя носом, - поди-кась, открой... неспособно мне!..

   Обтрепанный здоровенный малый - половой - подбежал к двери, отворил ее настежь и, посмеиваясь, сказал:

   - Па-а-жалте!

   Чалый выволок Ивана за дверь на улицу, оттащил немного от трактира в сторону на дорогу и, рыча, как зверь, и задыхаясь от злобы, стал бить его руками и ногами в бок и куда попало...

   - Будет помнить, - сказал он, возвратясь в трактир в усаживаясь на свое место, - я давно до него добирался!..

   Никто ему ничего не ответил. Все молчали...

   На другой день сторож с барского имения, проезжая на лыжах по овиньям, наткнулся на Ивана.

   Он лежал без шапки, уткнувшись руками и лицом в снег, не нуждаясь больше в том, как и где "провесть время".

  

  

   "Как Иван "провел время". Впервые было напечатано в журнале "Современник" (1912 г., кн. 2), затем вошло в собрание сочинений Подъячева.