Панаев Иван Иванович - Раздел имения

  

  

  

   ...Когда я подъезжал к своей деревне, вечер был ясный и тихий, а воздух растворен благоуханием, точно весною. По мере приближения моего к моему наследию мне все становилось приятнее, и даже лошадки мои стали пободрее: видно, они, сердечные, почуяли близость стойла. Доброй рысцой бежали они по узенькой гладкой проселочной дороге; пристяжные извивались в кольца и мордами задевали наливавшиеся колосья ржи и ячменя. Тот год был отменно урожайный. Любо было смотреть на полосатую степь, засеянную хлебами: рожь сияла, как золото, а подымалась в рост человеческий; ячмени же еще зеленые, но такие тучные, что в иных местах полегли от тяжести колосьев, а между ними красные полосы гречихи, покрытые сверху серебряными цветочками. Овсы были, правда, в тот год немного плоховаты. "Ну, да не все же вдруг, - подумал я, - и за то, что есть, надобно благодарить бога: все мы зависим от его правосудной воли. Он нас награждает, он и лишает нас, а ропот - есть грех..." Вот он, деревянный домик, немного нагнувшийся на одну сторону от ветхости, - место моего рождения; вот роща за этим домиком - место моих детских забав; вот речка Утка. Утка! Утка! в душный летний день я, бывало, купался в водах твоих! по твоей гладкой поверхности спускал кораблики! А этот густой восьмидесятилетний вяз перед домом... Господи! У меня так и забилось сердце, так и закапали слезы. Кибитка остановилась у подъезда, и я перекрестился.

   Если бы обладал я самым бойким и красноречивым пером, и тогда не мог бы описать того, что почувствовал, войдя в комнаты, особенно в спальню матушки, где оставалось все, как было при ней. В углу старинный большой киот, и в нем образа в почерневших от копоти старинных ризах с каменьями; и перед каждым образом свеча желтого воска; диван работы домашнего столяра нашего, обитый ситцем с изображением памятника Минину и Пожарскому; шкап со стеклами, в котором стояли никогда не употреблявшиеся парадные чашки; круглое зеркало с голубем наверху... Воспоминание охватило меня со всех сторон; но к приятности, ощущаемой мною, присоединилась грусть, потому что я в первый раз вполне постигнул невыгоду одиночества и то, что дом без хозяйки все равно, что тело без души. Пыль густым слоем покрывала мебель, а паутина висела около зеркала и киота.

   В некотором волнении я вышел из дома прямо в рощу. Здесь каждое дерево, каждый куст были мне знакомы. Эта береза посажена дедушкой, этот клен - батюшкой, а этот куст - матушкой. Под этою сосною батюшка очень строго меня наказывал, за что матушка очень рассердилась на него; за этими кустами барбариса я прятался от своей няньки, которая оглашала всю рощу своими криками, зовя меня к маменьке учиться. "Отчего все прошедшее имеет такую необыкновенную приятность?" - подумал я.

   Через два дня соседи мои узнали о моем приезде, а на третий день утром приехал ко мне врач нашего уездного города. Он был человек моих лет, из немцев, впрочем, только по имени и по фамилии, а по манерам и по всему нельзя было отличить его от нашего брата русского; рост имел средний, волосы темно-русые и карие глаза, которых зрачки бегали из стороны в сторону с неимоверною, можно сказать, быстротою, что всегда поражало меня в его физиономии.

   О свойствах души его в то время я еще не знал ничего положительного; несмотря на то, мне казалось, что он человек кроткий и услужливый, почему я и принял его с изъявлением непритворного удовольствия. Обменявшись приветствиями, мы сели друг против друга.

   - Что новенького, Христиан Францевич, в нашем уезде? - спросил я его.

   Он вынул из кармана табакерку и предложил мне понюхать табаку.

   - Новенького-с?.. Да. Старичка-то Коробова знавали вы али нет? Добрая был душа покойник! мы все по воскресеньям у него обедывали: я, исправник, судья и все наши. Бывало, тотчас после обедни и шлет за нами...

   - Очень знал. Пользовался ихним вниманием. Ну, скажите, бога ради, что наследники-то склонились ли к полюбовному разделу?

   - Пополам с грехом приступили к делу, и то за несколько дней до вашего приезда. Правда, сундуков пять, шесть поразрыли. Комедия, я вам скажу! Меня тоже втянули: один из наследников, человек безответный и благонравный такой, не хотел лично связываться с своею роденькою, говорит: возьми от меня доверенность; делать нечего, думаю, и не хотелось, а взял... Как вы поживаете? Надолго ли к нам?

   - Хотелось бы и подольше собственными глазами обозреть все. Но что делать? ведь нельзя: человек служащий, занимаешь пост. Нештатные чиновники совсем другое, и ответственности нет; им ничего, разница большая! А позвольте узнать, многие ли наследники налицо?

   - Пять налицо, а три поверенных, в том числе и я. Дом-то небольшой, они там как пиявки в банке; впрочем, общий обеденный стол довольно хороший и вино петербургское. Покойник оставил богатейший погреб. Есть шампанское - рублей по 15 бутылка в Петербурге стоит, такого совсем розового цвета. Очень приятное вино.

   - Знаете, Христиан Францевич, вино по комплекции: иное совсем пить не можешь, а другого сам желудок требует.

   - Конечно... Наследники-то ни за что не приступили бы к полюбовному разделу, если бы не гражданская палата. Двухгодичный, положенный законами срок истекает: заплатить восемьдесят тысяч штрафа, так и в затылке зачешется; они же все такие, между нами будь сказано, скряги. Ихние дамы все лоскутки так и режут на мелкие части, настоящую лапшу делают. Шаль или английский платок попадется под руки - так и шаль, и платок пополам. Если бы не дамское дело, иной раз лопнул бы со смеха. Мы с Матвеем Ивановичем исподтишка над ними порядочно подтруниваем. Вы, может, изволите быть знакомы с Матвеем Ивановичем Лакаевым?

   - В Петербурге я имел удовольствие встречаться с ним в одном доме.

   - Он человек очень солидный и рассказывает, что часто награды по службе получает. Петр Петрович - самый меньший из наследников, который всегда живет в Петербурге, свистун, должно быть, какой-нибудь, - просил его приехать вместо себя на раздел и дал ему такую доверенность, что он по ней все может. Тонкий человек Матвей Иванович, хорошо свои дела обрабатывает.

   - А Илья Петрович тоже поверенного прислали?

   - Он сам и с супругой уже гораздо более двух месяцев здесь, и Марья Дмитриевна, вдова Гаврилы Петровича, Михаила Петрович с супругой, Николай Петрович, Федор Петрович...

   - Так Илья Петрович здесь? Более мой, скажите! Мы ребятишками вместе с ним в лапту игрывали! Да и как играл он! Во всех гимнастических упражнениях он был у нас первый! Супруги его не имею удовольствия знать, братцев также не знаю, а его!... на одной лавке сидели, Христиан Францевич! да ведь какой забавник был; зато и доставалось ему, бывало. Он, кажется, годками четырьмя постарше меня... Давно не видал его... Что, он все такой же толстый?

   - В корпусе толстоват, а лицо средственное, по препорции.

   - Илья Петрович! Скажите! Любопытно взглянуть на него.

   - Что ж? поедемте сегодня в Плющиху обедать. Несмотря на то, что мне необыкновенно хотелось увидеть Илью Петровича, я задумался при этом предложении. "Обедать!" Строго соблюдая все приличия в продолжение всей моей жизни и будучи уверен, что от несоблюдения их и от необдуманности происходят по большей части наши различные неприятности и несчастия, после минуты молчания я отвечал:

   - Не полагаю, чтобы приличие дозволяло ехать в первый раз обедать, не сделав сначала утреннего визита и не познакомившись предварительно с другими господами наследниками.

   - Полноте, что за церемонии в деревне. Мы живем запросто, а вы привыкли к столичному этикету.

   Замечание это показалось мне небезосновательным. Подумав немного, я убедился, что в деревне точно не может и не должно существовать такого строгого этикета, как в столице или губернском городе.

  

  

   Плющиха находится в пяти верстах от моей деревни. Мы доехали скоро, тем более, что дорога шла под гору. Христиан Францевич первый вышел из брички и сделал, помнится, остроумное замечание насчет ветхих ступенек лестницы у подъезда дома.

   Мы вошли в залу.

   Надобно упомянуть, что до сей минуты ни разу еще не случалось мне лично находиться при каком-либо разделе; оттого зрелище, представившееся мне, оставило во мне сильное впечатление.

   Зала была средней величины, продолговатая и невысокая, а оштукатуренный потолок истены немного закопчены от времени; известно, что низкие комнаты всегда скорее коптятся. Во всю длину залы стоял стол простого дерева, на котором навалены были груды разных вещей, как то: старинные камзолы, обшитые позументом, бархатные и шелковые французские кафтаны, милиционные мундиры, панталоны - драдедамовые, плисовые, демикатонные и другие. В числе прочего заметил я несколько кусков холста, роброны, мантильи и прюнелевые башмаки на высоких и узких каблуках.

   Кругом стола сидели наследники и наследницы; позади же их стульев стоял целый строй лакеев в длинных сюртуках из зеленого домашнего сукна. Лакеи эти были, как на подбор, все молодцы, плотные и высокого роста.

   Раскланявшись на все стороны, я остановился, ища взорами Илью Петровича; но он предупредил меня, вскочил со стула и подбежал ко мне с распростерыми объятиями. Лет семь не видал я Ильи Петровича. Он, показалось мне, много изменился: волосы на голове с затылка уже начинал зачесывать вверх, что придавало ему вид более степенный; в глазах его не было заметно той живости, которая всегда отличала его от других; по всему должно было заключить, что он был большой хозяин и что недаром прорезались на его лбу три глубокие складки. В корпусе он заметно потучнел, чему я, впрочем, нимало не удивился, убежден будучи несколькими примерами, что люди, оставившие службу и пользующиеся свободою и деревенским воздухом, в короткое время незаметно поправляют свое здоровье.

   Три раза поцеловал меня Илья Петрович, не выпуская из своих объятий; потом минуты две молча и пристально смотрел на меня.

   - Все такой же, как и был, - произнес он, - и глаза те же, и все, - разве что похудел только немножко. Душевно, братец, рад видеть тебя... Ну, а...

   Но в эту минуту зазвенел тоненький, раздражительный голосок и прервал приветствие Ильи Петровича:

   - Этот камзол надобно пополам: ведь он обшит не мишурным, а золотым позументом; позумент можно спороть и отдать на выжигу.

   - Пополам, пополам, все пополам! - громким голосом закричал Илья Петрович, отвращая свои взоры от меня и обращаясь к столу.

   Спинка камзола затрещала.

   - Я старый солдат, - говорил Илья Петрович, обращаясь ко мне, - меня в этом не надуешь; я сумею отличить мишуру от золота. Помнишь, братец, как я надувал тебя в школе оладьями: сахаром посыплю, да и продаю по восьми гривен оладью? а? - При этом Илья Петрович расхохотался. - Имею честь представить вам моего старого товарища и приятеля... Дашенька, ты, я думаю, по моим рассказам заочно знакома с ним?

   Илья Петрович произнес мое имя, отчество и фамилию, обозрев своих родственников, сидевших вокруг стола. Дарья Яковлевна, которую он называл Дашенька, была его супруга.

   Я, будучи в ту пору еще очень застенчив, молча ответствовал на приветствия и рукопожатия и подошел к ручке Дарьи Яковлевны.

   - Позвольте вам рекомендовать себя, - сказала она мне с самою тончайшею светскою вежливостью.

   Я поклонился, отошел от нее, взглянул прямо... И - минута важная в моей жизни! - глаза мои встретились, сам не знаю как, с прекрасными темно-карими глазами дамы в отличном чепце с розовыми лентами, сидевшей у стола вместе с прочими. Нельзя описать, какое приятное ощущение разлилось по всей моей внутренности от одного ее взгляда. Магнетическое ли влияние, или другое что действует в таких случаях, не знаю: скажу только, что этот взгляд, скромный и приятный, видимо принимал участие в моей застенчивости и ободрял меня. Даме этой было на лицо лет около тридцати, - но об ней после.

   - Недурно бы закусить, дружище! а у нас есть свежая икорка, - говорил Илья Петрович, - такой икорки и в Петербурге не найдешь. Мы, правда, закусили, да для тебя, пожалуй, закусим и в другой раз, - не беда. Фомка! к водке... Садись-ка, полюбуйся на наш дележ. В школе-то я деление знал плохо, а здесь немного понаучился.

   Я сел. К слову скажу, что запах от залежавшегося в сундуках платья был резкий и неприятный; на меня, как пришедшего прямо с воздуха, этот запах подействовал, и ячихнул.

   - Будьте здоровы! - раздался чей-то голос над самым ухом моим, и я почувствовал чью-то руку на моем правом плече. Оглянувшись, увидел я перед собою господина небольшого роста, немного сутуловатого, у которого голова, как я заметил впоследствии, имела изумительное свойство наклоняться и выдаваться вперед, прикасаясь теменем своим к сердцу того, с кем он разговаривал об интересных делах. Искусно сделанный парик, с небольшими завиточками, прикрывал его голову; большие черные глаза и бакенбарды, занимавшие по полущеке, придавали ему нечто мужественное; борода его, хотя тщательно выбритая, резко отделялась своею синевою от щек и лба. К нему очень шла табачного цвета с отливом венгерка, или, лучше сказать, архалук без аграманта и кистей, с крючками на груди; к этому архалуку пришиты были орденские ленточки, на которых висели два ордена средней величины и дворянская медаль. - Это был Матвей Иванович Лакаев.

   Услышав приветствие его на мое чиханье, я, соблюдая светские приличия, встал со стула, поклонился и поблагодарил его, а он протянул мне свою руку и с большою приятностью сказал:

   - Необыкновенно радостная встреча увидеть вас здесь совершенно неожиданно. Мы с вами в Петербурге имеем общих знакомых и часто, если изволите помнить, видались уего превосходительства Конона Карповича: могу сказать, что он истинный мой благодетель и, сам не знаю за что, любит меня и жалует; жена моя также вхожа к нему в дом; он и ее, и дочь мою ласкает, по доброте своей... А вы здесь, вероятно, изволите находиться по домашним обстоятельствам?

   - Да-с, я приехал в отпуск: захотелось на свою деревню взглянуть. У меня матушка скончалась, так надо устроить хозяйство.

   - Прекрасное, я вам скажу, дело. Хорошие места в окружности: ведь ваша деревня здесь поблизости? Скажите, пожалуйста, кто бы мог подумать, что мы с вами в такой отдаленности встретимся? Я тоже совсем нечаянно попал сюда. Петр Петрович просил убедительнейше принять доверенность, - я, по деликатности своей натуры, отказать ему в этом посовестился; выгоды же никакой нет, еще свои деньги проездишь...

   Он говорил с большим чувством.

   - Ах, какая вещица! - воскликнула дама с раздражительным голосом, отрыв в куче жилетов и других вещей веер, на коем довольно мило нарисованы были пастушки. - Хорошенькая вещица! - Говоря это, дама рассматривала веер и повевала им около своего лица.

   Уездный лекарь вдруг обратился к ней и сказал ей с весьма неприличною улыбкою:

   - А что, сударыня, и веер-то не разломать ли пополам?.. Все подробности этого дня сильно врезались в моей памяти, ибо день этот был решительным в моей жизни.

   В эту самую минуту, когда Матвей Иванович, кончив разговор со мною, стал разговаривать с Христианом Францевичем, лакей на большом подносе принес завтрак, а другой за ним шел со штофом водки и с рюмкою. Илья Петрович вслед за водкою потащил меня в другую комнату.

   - Вот, братец, жизнь, - говорил мне Илья Петрович, прихлебывая травник, - вот жизнь... а? что это такое? и обедаешь не в пору, и завтракаешь не вовремя. Все от этого раздела навыворот; не будь этого раздела, все шло бы своим чередом. Черт знает, я сегодня в третий раз завтракаю. Спрашиваю тебя, братец, будешь ли тут обедать? Прежде четырех часов и не думай кончить то, что на столе навалено. Вот тебе и жизнь!

   К исходу четвертого часа стали, однако, постепенно убывать вещи, лежавшие на столе. Раздел был жеребьевый, а в жеребьевом разделе сначала делимые вещи приводятся в ценность, поровну раскладываются в кучи, по числу наследников, потом на каждую кучу кладется билетик с нумером; наконец свертываются соответственные этим билеты с нумерами, другие же с фамилиями наследников, - нумера кладутся в одну посудину, фамилии в другую и вынимаются обыкновенно посторонним лицом. Господин высокого роста, длинный, седой, в синем сюртуке по щиколотку, ловко свернул билеты в трубочки и положил их в попавшиеся ему под руку мою фуражку (при чем он извинился) и в картуз Христиана Францевича. Засим один из лакеев притащил в залу дворового мальчика с волосами цвета поспелой ржи, который, всхлипывая, смотрел исподлобья и утирал нос кулаком. Лакей подвел его к картузу и фуражке.

   - Вынимай один билет прежде из картуза, а другой из фуражки, - сказал басом господин в синем сюртуке по щиколотку.

   Мальчик заревел, опуская руку в картуз.

   Когда все жеребья были вынуты мальчиком и он, немного успокоенный, хотел выйти из комнаты, чтобы скорее присоединиться к своим товарищам, которые с разинутыми ртами ожидали его на господском дворе, Матвей Иванович, вероятно, для доставления удовольствия обществу, подбежал к мальчику, сдернул с себя парик и начал делать перед ним разные гримасы. Все расхохотались, исключая меня и дамы с темно-карими глазами, у которой был чепец с розовыми лентами. Она даже не улыбнулась. Она поняла всю неприличность такого поступка. В самом деле, позволительно ли чиновнику в известных летах, имеющему уже знаки отличия, до такой степени унижать себя: прыгать перед глупым мальчишкой и строить из своего лица такие рожи, что иные маски благовиднее?

  

   В четыре часа ни одной ниточки не оставалось на столе: все имущество, лежавшее в нем, разнесено было в восемь различных углов. Двенадцать лакеев раскладывали на этот стол скатерть, не совсем чистую и несколько дырявую; это мне показалось странным, но я узнал после, что столовое белье было все разделено и никакой общей, кроме этой, скатерти не оставалось. Как сию секунду вижу перед глазами лакея, захватившего несколько тарелок, споткнувшегося о порог буфета залы и уронившего две тарелки, которые разбились вдребезги с страшным шумом. Илья Петрович стоял в эту минуту возле меня и разговаривал со мною об устройстве риги. Рассердясь на неосторожность лакея, он перебил начатый им разговор, плюнул исказал мне:

   - Вот, братец, тебе и наследство: еще до раздела все перебьют, бестии! Что, у тебя где глаза-то, Васька? - закричал он, строго смотря на лакея.

   - Во лбу, сударь, глаза... где же? - отвечал Васька. - Ведь я не ваш, а Петра Петровича. Еще от своего барина худого слова не слыхал, а вы... - И он продолжал ворчать, удаляясь в буфет.

   - Будь он у меня в эскадроне, - говорил Илья Петрович, - Я бы его! показал бы ему Петра Петровича!.. Такая разнобоярщина, - в ус не дуют, грубияны!.. До обеда, я чай, не успеешь выкупаться, а жара, братец, такая, что черт знает, хоть целый день в воде сиди!

   И точно, в тот год с июля месяца сделались необычайные жары, о чем сказано было, впрочем, и в "Брюсовом календаре". От продолжительной засухи все луга выгорели, так что, бывало, идешь по лугу, а нога скользит, как на паркете в комнатах нашего директора. Мух было столько, что боже упаси! от несносных мух мы не знали куда деться. Ничего нет неприятнее на свете этих насекомых. Часто думал я и теперь думаю, к чему служит существование таких гадин, как мухи, блохи и другие им подобные...

   Едва сели мы за стол и только что я занес ко рту ложку супа, - глядь, а в супе барахтаются три мухи; едва Илья Петрович успел мне налить рюмку виссанта, вино цвета мутного и вкуса неприятного, - глядь, и в виссанте муха; но что было всего досаднее, я большой охотник до кваса, вот и налил я себе квасу, думая этим несколько освежиться от жара, - а вместе с квасом так и полились проклятые мухи.

   Разговор за обедом касался большею частью предметов хозяйственных, толковали, однако, и о литературе немного. Я заговорил о "Благонамеренном". В то время еще Александр Ефимович Измайлов издавал "Благонамеренный" - журнал весьма хороший по-тогдашнему. (Нынче обо всем судят совершенно иначе и все старое почитают дурным.) Самое название журнала зарекомендовало публику в его пользу и ясно показывало намерение почтенного издателя. Во всех сочинениях прозаических или стихотворных, помещенных в "Благонамеренном", строго соблюдаема была моральная цель. Младшие писатели всегда имели глубокое почтение к старшим и без советов их инаставлений не печатали ни одного своего произведения. Горько каждому благомыслящему человеку, горько смотреть, что делается в наше время в литературе! мораль не уважают, и молодые писатели, пробующие еще только перо, с оскорбительными насмешками отзываются о почетных наших стихотворцах и прозаиках, тогда как достоинство их несомненно, ибо признано не только публикою, но и многими учеными обществами, в которых они состоят членами. Не стыжусь быть старовером и откровенно скажу, что новейшие стихотворения невозможно читать: в них нет никакой мысли и в выражении чувствований ни малейшей нежности, - все только одни картины, ни к чему не ведущие, из которых, как ни бейся, не извлечешь никакого поучения. Долго ли все это продолжится - не знаю; я не сочинитель, следовательно, в чужие дела вмешиваться не буду... Так я заговорил о "Благонамеренном" и к слову прочел оттуда стихи, всегда особенно нравившиеся мне, под заглавием: В альбом к запутанному в сети Амуру:

  

   Под сению любви я проводил свой век,

   Плененный красотой твоей, моя Пленира,

   И дни мои Борей свирепый не пресек

   Затем, что о тебе моя гремела лира.

   И ныне вижу я, царица красоты,

   Что сам Амур в тебя влюбился

   И очутился

   У ног твоих, неся в руке цветы!

   Едва лишь на тебя малютка загляделся,

   Своею сетью сам оделся

   И уж с тех пор на миг тебя не покидал,

   Твоим рабом божок крылатый стал,

   Следя повсюду за тобою,

   В деревне, в городе, - с колчаном и стрелою!

  

   Чтец я был недурной, по уверению многих, и в этот раз во время декламации моей видел одобрение на многих лицах, особенно на лице той дамы, у которой были темно-карие глаза и чепец с розовыми лентами. Она с чувством ловила каждое слово стихотворения, и лицо ее с каждым стихом принимало более и более нежное выражение. По какому-то неясному движению сердца при стихе:

   Твоим рабом божок крылатый стал - яобратился невольно к ней. Она закраснелась, потупила глаза в тарелку, поспешно взяла ножик и вилку и начала разрезать говядину под красным соусом.

   - Какое милое эротическое стихотворение! - сказала она минуты через две, взглянув на меня с тою привлекательною застенчивостью, которая служит верным признаком хорошего воспитания.

   Тонкое замечание дамы с темно-карими глазами заронилось мне в душу. "Каким изящным вкусом наделена она!" - подумал я.

   После обеда я подошел к ней.

   - Вы изволите быть охотницей до чтения? - спросил я ее.

   - Это моя страсть, - отвечала она, - хозяйство и книги; я уж так была приучена с малолетства.

   - Это похвально-с. ("Она должна быть превосходной хозяйкой, это сейчас видно", - подумал я.) Ржаные хлеба что-то нынешний год совсем не удались, - произнес я после минуты молчания, - вот на яровые так нельзя пожаловаться.

   - Уж ржаного хлеба нынче ни зерна не будет. Поверите ли, в Бакеевке, что мне теперь досталась, хоть шаром покати.

   - Неужели Бакеевка вам досталась? - спросил я с радостным изумлением. - Моя Орловка только в четырех верстах от Бакеевки. Я должен благодарить судьбу за доставление мне такого соседства.

   Она покраснела.

   - Очень приятно, - сказала она, и каким голосом произнесено было "очень приятно"! - А вы на житье сюда или на время?

   Зная, что по истечении отпуска я должен был отправиться в Петербург, я отвечал, сам не зная отчего, трепещущим голосом:

   - Не знаю.

   - После столичных увеселений и развлечений, - продолжала она, - наша деревенская жизнь покажется не такою деликатною. Это я знаю по собственному опыту, потому что прежде жила в столице. Провинция уж все провинция, как ни говорите.

   - Деревня имеет свои приятности; воздух здесь совсем другой. Я так чувствую себя гораздо лучше на свежем воздухе, особенно когда можно отдохнуть после занятий по службе; к тому же уединение...

   - В самом деле. Вы, верно, меланхолического расположения?

   Меланхолического! это слово мне никогда не приходило в голову. Ведь именно я всегда был меланхолического расположения! Она угадала мой характер. Робость, которую я ощущал в присутствии женщины, в первый раз смешивалась во мне с каким- то приятным ощущением, когда я был с нею: продолжить разговор я не мог, а мне хотелось постоять возле нее, послушать ее.

   В эту минуту Илья Петрович ударил меня по плечу.

   - Что, брат, уж ты познакомился с Марьей Дмитриевной? Вот счастливица-то у нас на разделе, стоит только задумать ей: хочу этого - и вернее смерти достанется это. Рекомендую вам его, Марья Дмитриевна. (Я поклонился и покраснел, она улыбнулась.) Ей-богу, славный малый, да и к тому же сосед вам. А скромник какой! Бывало, я...

   Есть люди, совершенно не умеющие вести себя при дамах и позволяющие себе говорить вещи, которые, по моему мнению, неприличны даже и в мужской компании. Илья Петрович принадлежит к таким людям. Чтобы удержать в этот раз его нескромность, я кашлянул. Он заикнулся. К счастью, очень вовремя подошел к нему Христиан Францевич. Глаза доктора, по обыкновению, двигались из стороны в сторону, и правый глаз он прищуривал самым странным образом.

   - А что, Илья Петрович, матрас в диванной на кушетке, обитый желтым ситцем, не нужен вам? Уступите-ка мне его без раздела, для тарантаса. Другие наследники все согласны. И Марья Дмитриевна, верно, согласится?

   - С большим удовольствием, - отвечала она.

   - Ну, уж я, черт возьми, не постою: уступать так уступать! - воскликнул Илья Петрович.

   Доктор, кажется, был доволен.

   Матвей Иванович подскользнул к нему. Он приветно погрозил ему пальцем.

   - Умеете, Христиан Францевич, - заметил он, - и словцо ввернуть вовремя. Я так прошу-прошу Илью Петровича, чтобы согласился уступить мне кусок синей бомбы с цветами. Я, пожалуй, от денег не прочь, хоть сейчас выложу на стол. Оно не то чтобы какая-нибудь завидная материя, - старина, из моды вышла; дорогого купить не могу, а жене нужно гостинца купить. На что вам эта материя?

   - Об этом мы с вами поговорим после. - Илья Петрович, сказав это, подмигнул мне.

   - После, то-то после, Илья Петрович! - Он вынул из кармана, поморщиваясь, табакерку. - Не хотите ли табачку? Я всегда покупаю у Головкина, этот табак идет и в иностранные земли.

   Возвратясь домой часу в десятом, я разделся и лег в постель, но долго не мог заснуть. Мне было как-то неловко, я с бока на бок ворочался беспрестанно. "За тридцать лет холостая жизнь - настоящее бремя! - подумал я, поправляя подушку. - И приласкать некому!.."

  

  

   На следующее утро я был уже в семь часов на ногах и до девяти часов успел осмотреть ригу, мельницу, скотный двор и другие хозяйственные заведения. В девять часов, возвратясь домой, я почувствовал голод и спросил чего-нибудь закусить. Любимейшая закуска моя - это копченая ветчина, и никто так не умел коптить ее, как, бывало, покойная матушка. При этом любил я соленые грибки, которые под надзором маменьки приготовляли прекрасно. Мне подали вместо всего этого редьку и масло, притом не совсем свежее. Я невольно вздохнул и подумал: "Вот что значит, когда нет в доме хозяйки".

   От этой мысли я перешел к тому заключению, что человеку в известных летах, имеющему, по милости божией, свой кусок хлеба, непременно надобно жениться. К тому же, имея чин коллежского асессора, не стыдно сделать предложение. "В самом деле, не выйти ли в отставку?"

   Предлагая самому себе такой вопрос, я смутился. Уже так привык я к моей регулярной жизни в Петербурге, к моей маленькой квартирке в Поварском переулке у Владимирской, к моему департаменту, к этой дороге от Поварского переулка до арки, что в Миллионной, даже к сторожу департаментскому, который снимал с меня шинель и прятал мои калоши в продолжение десяти лет ежедневно, - так привык, что вдруг, когда я только в мыслях оторвался от всего этого и вообразил, что буду жить совершенно по-иному, мне сделалось страшно, очень страшно.

   "Но, - и тут я провел рукою по лбу, - но... не умереть же мне холостым! Кто будет ходить за мной, если я занемогу, если (и об этом надобно подумать), если я буду лежать на смертном одре - кто закроет мне глаза?"

   Слезы проступили у меня на глазах от таких мыслей. Первый раз я серьезно раздумался о своей будущности. Через полчаса я приказал заложить свою бричку.

   - Пошел в Городню, - сказал я кучеру.

   В Городню иначе нельзя было проехать, как через Плющиху. Какое-то таинственное чувство, совершенно непостижимое, влекло меня в ту сторону, но я не решился сказать кучеру "в Плющиху".

   Видно, кучеру моему показалось странным такое приказание, потому что он переспросил меня два раза: "Куда, сударь?"

   Городня - небольшая деревня, в которой не было и до сих пор нет никаких хозяйственных заведений. Подъезжая к Плющихе, я почувствовал неловкость во всем теле, и краска выступила у меня на лице; вынув из кармана щеточку с зеркалом, которую я имел привычку носить в кармане, оправил свои волосы.

   У конюшен, направо, при въезде в деревню, стоял Илья Петрович в драгунском сюртуке с брусничным воротником, в нанковых серых шальварах и в белом пуховом картузе; он курил табак из коротенького чубука с преогромною пенковою трубкою, обернутою в замшу, придерживая ее правой рукой, а левой ероша усы свои. Против него стоял вкрадчивый Матвей Иванович; бородка его синела издалека; возле Матвея Ивановича Христиан Францевич; возле Христиана Францевича длинный медиатор в синем сюртуке по щиколотку, а возле медиатора какой-то молодой человек приятной наружности, в голубом жилете. Это был также поверенный одного из наследников. Рядом с ним стояли два господина среднего роста, худощавые, а между ними третий, пониже и потолще, - все три брата Ильи Петровича. Словом, полное собрание и наследников, и поверенных было тут налицо, за исключением Марьи Дмитриевны. Прежде нежели я размыслил, что мне следовало делать и как отвечать на вопросы и приветствия, долженствовавшие посыпаться на меня со всех сторон, Илья Петрович замахал обеими руками, увидев меня, отошел от толпы, остановился на средине дороги и закричал самым густым басом:

   - Стой! кто едет? - потом, пресерьезно подойдя к дверцам моей кибитки, он сказал также серьезно, - пожалуйте подорожную прописать.

   Все стоявшие тут господа, услышав это, громко расхохотались. Илья Петрович при всем общем залпе смеха также не мог выдержать и сам покатился со смеха. Я ничего не говорю о себе, но можете вообразить, что при такой сцене я не мог не выйти из состояния раздумья, в котором находился.

   - Вылезай-ка, брат, из кибитки, вылезай. Кстати приехал, а мы еще не завтракали: все лошадей делили, насилу кончили, а есть, я тебе скажу, жеребчики недурные. Мне достался один полово-серый, так уж мое почтение! Постой-ка, я велю его вывесть. Да вылезай же, братец.

   - Я позавтракал дома, и вдруг что-то голова разболелась, захотелось проехаться, япроезжал мимо... совсем нечаянно, не думал...

   Я хотел показать, что понимаю приличия и знаю, что не водится в общежитии ездить ежедневно в тот дом, где один только хозяин коротко знаком, а прочие также хозяева, - но еще не короткие знакомые. В Плющихе же все наследники были равные хозяева. Когда я произнес: "нечаянно, не думал", Илья Петрович, поправив свой левый ус левою рукою, правою раза два ударил меня по спине и сказал:

   Вздору-то не болтай, А из коляски вылезай. - Что, брат, каково? Мы и стихами говорить умеем.

   Добрый человек Илья Петрович, но о светскости и о приличии не имеет ни малейшего понятия! Я и вышел из коляски; только что я ступил ногою на землю, как Матвей Иванович подбежал ко мне, схватил мою руку и, потирая теменем своей головы около моего сердца, с вкрадчивою улыбкою произнес:

   - Мы вас не выпустим. Как ваше здоровье? Как изволили вчера доехать? - Он ухватил меня за талию и на ухо шепнул мне: - Здесь, в провинции, когда встретишься с петербургским, так легче на душе станет, право.

   Я поблагодарил его за внимание и поздоровался с прочими, сказав каждому какую- нибудь светскую безделку.

   Когда через калитку, выходившую на улицу, мы прошли к самым конюшням, Илья Петрович приказал вывести конюхам доставшегося ему полово-серого жеребца, чтобы показать мне. Жеребца вывели; он подошел к нему, погладил его по шее, посмотрел ему в зубы, прищелкнул языком и сказал мне:

   - Конек, братец, знатный; ему невступно четыре года. Знаешь ли, какую я хочу дать ему кличку?

   - Какую?

   - Вольтер! а? что скажешь?

   При этом Илья Петрович засмеялся.

   После того мы отправились к ожидавшему нас завтраку.

   Дорогою от конюшен до дома Илья Петрович, шедший рядом со мною, все подшучивал над своим братом, который пришепетывал.

   - А что, покончили ль свой дележ дамы? - с усмешкою заметил Христиан Францевич, поглядывая на Матвея Ивановича.

   - Бьюсь об заклад, что еще не кончили! - закричал Илья Петрович. - Знаешь ли, братец, чем это они занимаются, что делят? - спрашивал он, обращаясь ко мне. - Во всех кладовых все углы перешарили, отыскивая там какие-то банки с столетним вареньем и бутылки с наливками, - и давай из одной бутылки переливать в другую, - чтобы всем досталось поровну. Да бутылки-то еще ничего, - авось либо и найдется наливочка, годная к употреблению, - а то варенье из банки в банку перекладывать: это каково? Впрочем, все женщины уже созданы на то. Серьезным ничем заниматься не могут.

   Сердце мое забилось, когда я вошел в залу; но в зале ни одной дамы не было. Там на полу сидели четыре лакея, необыкновенно раскрасневшиеся, и занимались перецеживанием наливок из одной бутылки в другую. Накануне в этой комнате попахивало залежавшимся платьем, в эту минуту так и бросался в нос спирт.

   Дамы сидели в гостиной перед двумя ломберными столами, соединенными вместе, на которых расставлены были банки с вареньем и небольшие фаянсовые кринки. Илья Петрович угадал: они еще все продолжали делить варенье.

   Я подошел к ручке Дарьи Яковлевны и почтительно раскланялся с прочими дамами.

   - Милости просим садиться, очень рады вас видеть, - сказала Дарья Яковлевна, - - извините нас, не претендуйте, что при вас будем заниматься таким делом.

   Я сказал "помилуйте" и сел.

   Марья Дмитриевна была очень задумчива и машинально разбивала ложечкой имбирное варенье, перед ней стоявшее. Нельзя описать, как она была мила в этот день! Как удивительно шло к ней лиловое платье с зелеными цветочками! Я посмотрел на нее и снова опустил глаза.

   Илья Петрович несколько минут после меня вошел в гостиную. Когда Дарья Яковлевна увидела его, она вся переменилась в лице и с беспокойством вскрикнула:

   - Ну, что? кончили? а каковы нам жеребцы достались?

   - Славные, матушка, и полово-серый четырех лет наш! Вот конь! гордость какая!

   При этом та дама, у которой был раздражительный голос, нахмурилась, а Дарья Яковлевна, казалось, успокоилась и обратила опять свое внимание на варенье.

   - Изволили расставить на восемь частей, - сказал Христиан Францевич Дарье Яковлевне, - теперь, сударыня, только билетики, да и жеребий?

   - Совсем расставлено. Части, кажется, все равные.

   - А я полагаю, что совсем не равные! - воскликнула дама с раздражительным голосом, - имбирное варенье все на одну почти часть положили; имбирное же варенье, сами знаете, редкое и дорогое. Я вас спрашиваю, Христиан Францевич, где теперь достанешь имбирного? Нигде в свете; а против него что поставлено? клубничное, малиновое, черная смородина, да и то еще такое, что прабабушка...

   Дарья Яковлевна вспыхнула.

   - На вас не угодишь! Извольте расставлять сами! Как вы лучше расставите? интересно посмотреть. Довольно смешно: имбирного варенья три кринки, а других вареньев сорок банок. Варенье все хорошее, - нужды нет, что старое: не бросить же его; можно подварить, так изойдет для гостей, которые попроще.

   - Для чего из-за этой малости спорить, сударыня? - возразил Матвей Иванович, обращаясь к даме с раздражительным голосом. - Извольте лучше бросить жеребьи: может, имбирное варенье и вам достанется, - почем вы знаете? На все судьба!

   Жребии были брошены.

   Одна кринка имбирного варенья досталась Дарье Яковлевне, а две Марье Дмитриевне. Удамы с раздражительным голосом кровь на лице выступила пятнами. Она старалась скрыть свой гнев и не могла. С досадой толкнула она локтем одну из доставшихся ей банок с клубникой, встала с кресел и отошла к окну. Марья Дмитриевна, увидев это, также встала с своего места и подошла к ней.

   - Мне достались две банки имбирного, - сказала она: и сколько нежности, уступчивости и доброты было в ее голосе! - Извольте, я вам с моим удовольствием уступлю одну, тогда у нас у трех будет поровну...

   Она говорила, а я глядел на нее и думал: "Какая женщина! Боже мой, какая женщина!"

   - Маменька, дайте мне варенья! - закричал сын Марьи Дмитриевны, вбежав в комнату. Это был очень недурной собою белокурый мальчик в ситцевой рубашке, с сумкой через плечо. Он до такой степени забегался в лошадки с дворовыми мальчишками, что пот лил с его лица ручьями, и он едва переводил дыхание.

   - До обеда нельзя, душаточка, лакомиться вареньем, - сказала Марья Дмитриевна, - но если хорошо будешь вести себя за столом, то после обеда ложечки две получишь. Что это, как ты раскраснелся? Теперь не извольте ходить на улицу, а сидите здесь. Как не стыдно носик не вытирать! - И, говоря это, Марья Дмитриевна вынула из его сумочки носовой платок и вытерла им нос сына.

   - Маменька, позвольте еще побегать.

   - Нет, нет; изволь сидеть и быть послушным.

   Я подошел к Мише, который опустил голову и нахмурился, потрепал его по щеке и поцеловал. Марья Дмитриевна, увидев это, не могла скрыть своего удовольствия.

   - Оставьте его, - произнесла она с улыбкой, одной ей свойственной, - он капризный мальчик и не заслуживает ласк.

   - Да чем же я капризен, маменька? - говорил Миша, всхлипывая.

   Марья Дмитриевна подошла ко мне.

   - Не подумайте, - сказала она самым приятнейшим тоном, - чтобы я была мать- баловница. Нет, уж это не в моих правилах! Я его часто и строго наказываю; но все, знаете, женское дело: он меня не так боится; вот если бы отец был жив!.. Способности же имеет большие, благодаря бога; я все сама с ним занимаюсь, иногда даже по четыре часа сряду. Он у меня очень бегло читает по-русски и по-французски, половину же священной истории, что с вопросами и ответами, наизусть слово в слово знает.

   От восхищения я не мог произнести ни слова. Сама занимается! Скажите, много ли таких матерей в нынешнем свете? Однако и она, при всем своем уме, чувствует, что без мужа, без главы дома, трудно обойтись!

  

  

   С этого дня, проведенного мною в Плющихе с неизобразимым удовольствием, я чаще и чаще стал ездить туда, и всякий мой приезд по часу и более беседовал с Марьей Дмитриевной. Из этих бесед я вполне убедился, что она наделена добродетельным сердцем и основательным умом, потому что обо всех предметах рассуждает солидно, ив особенности очень хорошо говорит о нравственности. Прошло уже два месяца с того дня, как я в первый раз увидел ее. Раздел приближался к окончанию. Раздельный акт был совершен в гражданской палате и подписан. Разделят серебро, и все разъедутся в разные стороны, и опустеет Плющиха!..

   Однажды я не спал почти всю ночь напролет. Срок моего отпуска был на исходе. Я представил себе дальность и неудобства дороги и свое одиночество. Это одиночество так и щемило мое сердце. Я подумал, может статься, никогда более не увижу Марьи Дмитриевны; мысль, что если приказчик мой обманывает меня в моем присутствии, что же должно быть, когда меня нет в деревне?.. Все это, взятое вместе, заставило меня окончательно решить мое будущее.

   Под утро я встал с постели и начал ходить вдоль и поперек комнаты.

   Остаться в деревне или ехать в Петербург? служить или выйти в отставку и жениться?

   В этот раз "выйти в отставку" уже не представлялось мне так страшно, как первый раз, когда мне это пришло в голову.

   "Коллежского асессора я получил н