Панаев Иван Иванович - Барыня

  

  

   Слово "барыня" принадлежит исключительно только русскому языку. Это слово невозможно перевести ни на какой другой язык.

   У нас два главные класса мелких барынь: барыни столичные и провинциальные. Как два величественные древа (говоря возвышенным слогом), роскошно разветвившиеся, красуются они в беспредельном царстве Русском. Столичные барыни разделяются на московских и петербургских. Москва - храм настоящего барства. Московские барыни отличаются хлебосольством, благотворительностию, чувством национальной гордости и безобразием экипажей. Они живут среди великолепных воспоминаний и благоговейно вдыхают в себя пыль прошедшего, окружив себя в настоящем моськами и воспитанницами - моськами, которых они кормят и ласкают; воспитанницами, которых кормят и попрекают кормом. Они доживают свой век, раскладывая гранпасьянс и рассказывая о своих благодеяниях. Петербург - источник барства мелкого, чиновного. В петербургских барынях оригинального мало. Они с утра до ночи бредят княгинями и графинями, которых встречают на гуляньях и на балах Дворянского собрания. Они помешаны на светскости, о которой не имеют ни малейшего понятия. Они задают балки и вечеринки, оканчивающиеся прескверными ужинами. Все они говорят пронзительно и имеют резкие манеры. У всех у них грязные передние, дочки - невесты, сыновья - чиновники или офицеры, кареты и коляски, запряженные еле движущимися четвернями; за каретами лакеи в заштопанных ливреях с фантастическими гербами и с засаленными аксельбантами, и по нескольку сот душ крестьян, заложенных в заемном банке или в Опекунском совете с надбавочными. Провинциальные барыни разделяются на деревенских, уездных и губернских. Об них надобно говорить или много, или ничего. Об них когда-нибудь после.

   С той поры, когда дочки-барышни выходят замуж, - они получают название молодых барынь, а маменьки их - старых барынь.

   Старые барыни - представительницы отживающего поколения барынь. Молодые барыни - представительницы нового поколения барынь. Между отцветшим и цветущим поколением разница не слишком резкая, однако шаг вперед сделан. Вместе с бельем и платьем в приданое дочек поступают обыкновенно лакеи и девки. Прислуга старых барынь начинает искоса смотреть на прислугу молодых барынь. Отсюда начало размолвок между этими двумя поколениями.

   Вообще барыни начинают формироваться около тридцати лет. С минуты брака до тридцатилетнего возраста они в состоянии переходном: в этот промежуток времени привычки барышни борются с возникающими привычками барыни. К тридцати годам самостоятельное чувство барыни поборает некоторые сентиментальные наклонности и простодушные понятия барышни.

   Все барыни в России относятся друг к другу в следующем порядке:

   Московская барыня выступает впереди и кричит во все горло, что "Москва сердце России", что "в Москве Иван Великий и царь-пушка". Петербургская смотрит на нее насмешливо, говорит "Сэ дроль, способу нет, какая провинциалка!" - и порывается столкнуть ее с первого места. Обе они, как "столичные штучки", взирают с снисходительною гримасою на губернскую барыню. Губернская созерцает с умилением московскую и в особенности петербургскую, едва удостоивая своего покровительства уездную или мелкопоместную, которая с должным смирением кланяется ей в пояс, - и между тем искоса бросает спесивые взгляды на стоящую поодаль разряженную и разрумяненную купчиху с черными зубами, ворча с негодованием: "Извольте видеть, как разодета! будто барыня какая!"

   Моя героиня - барыня петербургская. С ней я был коротко знаком и за достоверность ее истории могу поручиться.

   Она родилась в 1783 году, за четыре года до получения отцом ее, при отставке, бригадирского чина, и наречена в св. крещении Палагеей. Известно, что бригадирский чин был у нас в те блаженные годы вершиною честолюбия, как теперь, например, генеральский чин, но не в том дело, обратимся к моей героине.

   Бригадир прохаживается по комнате в пудремантеле и в гусарских сапожках без кисточек. Он поправляет кошелек косы своей и улыбаясь смотрит на дочь, которая кричит и бегает вокруг него.

   - Догоню, догоню, Палаша!

   Бригадир топает ногами, отчего пудра сыплется на его лицо; потом он берет Палашу на руки, целует ее и сажает к себе на колени.

   - Ну, а известно ли тебе, Палаша, - спрашивает он у четырехлетней дочери, - известно ли тебе, сколько у тебя душ крестьян? что?.. не знаешь, дурочка? Триста чистоганом, незаложенных!.. Смешно? Гм! Смейся! Это называется невеста, это не то, чтобы... Бригадирская дочь, и триста душ! Куш значительный, канальство! У матери твоей, я тебе скажу, и половины этого не имелось, когда она вышла за меня замуж.

   - Однако покойница маменька (вечная ей память) всегда жила барыней, - возражает бригадирша, - уж про это нельзя сказать. Бывало, кто к ней ни приедет, сейчас говорит: вы, Елена Ивановна, настоящая барыня. И, правду сказать, она любила показать себя: у нее одной дворни было тридцать человек, - и я, благодарю моего бога, не знаю, стоила или не стоила, но счастлива была на женихов. Все девицы завидовали мне: и коллежских, и надворных, и премьер-майоров много сваталось за меня.

   - Знаю, знаю, - перебивает бригадир с самодовольствием, - ну, а ты предпочла меня всем им, хоть я был тогда еще и не бог знает какая штука? Девицы дуры, Матрена Ивановна; им лишь бы смазливое личико, а там до этого до всего (бригадир водит рукою по груди) и до чинов им дела нет. Впрочем, тебе и на этот счет, полагаю, нечего теперь раскаиваться.

   Бригадир самодовольно улыбается и, смотрясь в зеркало, одною рукою держит Палашу, а другою очищает со лба пудру тупым серебряным ножичком.

   - Что грех на душу брать, Петр Максимыч, лгать не для чего: ты чина теперь немалого, живем мы душа в душу. Чего же больше! Одно горе - деток много померло; зато вот господь послал нам утешение - нашу Палашеньку. - Бригадирша вздыхает. - Дал бы бог только на своих глазах пристроить ее за хорошего, солидного человека.

   - Пристроится, пристроится, не заботься! С хорошим приданым в девках не засидится... Что, Палаша, правду я говорю?

   - Да-с.

   - К тому же она у нас родилась в сорочке... Что ни говори, Матреша, - она не по годам умна. Ведь теперь уж смекает, что бригадирская дочка и наследница села Брылина, - покорно прошу!.. Палаша, посмотри-ка, кто идет.

   - Бабушка.

   - Да, баловница твоя. Небось весело?

   Дверь отворяется медленно и торжественно. Входит старушка, опираясь на высокую камышовую трость. Старушка в атласном капоте брусничного цвета с талиею под мышками, вбашмаках с высокими каблуками и с зонтиком на глазах. Старушка останавливается среди комнаты, кладет руки на золотой набалдашник своей трости и ворчит, качая головой:

   - Не умеете обращаться с ребенком... Спусти ее с колен, Петруша.

   Бригадир повинуется.

   - Как можно так близко держать дитя к лицу? пудра, сохрани бог, засорит ей глазки... Ох-ох! сами-то вы еще дети... Палашенька, поди ко мне. Хочешь гостинцу, милочка?

   И старушка вынимает из бесконечного кармана, устроенного в ее капоте, изюм и сахарные булки.

   Бабушка сама воспитывает Палашу. Она кормит ее с утра до вечера и беспрестанно повторяет:

   - Ну что, голубчик мой, сыта ли ты? не хочешь ли еще чего-нибудь, дружочек? Мать небось об тебе не позаботится. С голоду готовы уморить ребенка!

   Когда дитя рвет листы в Адрес-календаре папенькином и когда няня отнимает у нее книгу, бабушка вскрикивает на няню с гневом:

   - Что ты, дура! не отнимай у нее книжку, пусть ее, голубчик мой, забавляется; ребенок дороже книжки!..

   Палаше семь лет. Бабушка в день рожденья внучки дарит ей куклу, а Петр Максимыч берет ее за щеку и говорит:

   - А я тебе скоро сделаю подарочек... так, подарочек... угадай какой? Что не угадала? азбуку с картинками, дурочка. Хочешь учиться?

   - Что это ты, Петенька, с ума сошел: ребенка за щеку берет! у нее кожа детская, нежная, как раз сыпь сделается. Что это за ласки, - помилуй, скажи?

   - Ведь я, маменька, чуть дотронулся до нее, - замечает бригадир... Он обращается к Палаше: - Хочешь учиться, Палаша?

   - Что это ты, сударь, такое говоришь? я не расслышу. - Бабушка прикладывает руку к уху.

   - Я говорю, маменька, что ей пора и за азбуку сесть.

   - За азбуку? это что еще ты выдумал? Слыхано ли дело, этакого ребенка за книгу сажать! Успеет и наукам вашим выучиться; время еще не ушло.

   - Ей семь лет, маменька. Она побаловалась уж довольно.

   - Семь? Присчитывай, батюшка! Всего шесть. Что такое, в самом деле? Она, слава богу, не мещанка, - дворянской фамилии; она и теперь смотрит как княжеское дитя; приданое будет, мать хозяйству научит. Чего же еще? Не с неба звезды ей хватать! Не в мадамы вы ее прочите! Я, можно сказать, всеми была уважаема и любима, а век свой прожила без книг ваших.

   Впрочем, через полгода Палашу сажают за азбуку, а на стол перед ней кладут прут.

   - Будешь хорошо учиться, - говорит ей Матрена Ивановна, - гостинцу дам, а если нет - розгу. Ну, начнем, благословясь.

   Учебные занятия Палаши, к величайшему ее удовольствию, всякий раз прерываются бабушкой.

   - Не довольно ли ребенку-то учиться? - говорит она своей невестке, - вы ее совсем замучаете.

   - Я ее только сию минуту посадила за книги, маменька.

   - Эх, у вас больно что-то долги минуты! - Бабушка поводит носом по комнате. - И здесь сыростью, кажется, пахнет. Она этак, того гляди, занемочь может. Пусть ее, моя душечка, побегает по солнышку...

   Проходит два года. В доме смолкает стук каблуков бабушкиных. Старушка лежит на возвышении, покрытая парчовым покровом; голос осипшего дьячка раздается в головах ее. "Бабушка умерла", - говорят Палаше. Палаша думает, что ее некому будет так часто кормить сластями, и горько плачет; но любопытство скоро пересиливает ее горесть. Она смотрит: около катафалка посыпают ельник, съезжаются гости, суетятся лакеи и девки. Маменька Палаши взвизгивает и падает на ступеньки катафалка; барыни стонут и бросаются к ней; папенька всхлипывает. Все подходят к бабушке и целуют ее; няня поднимает Палашу и также подносит ее к бабушке. Палаша опять плачет, няня твердит ей: "Нишкни, голубушка; нишкни, мое сердце", - и сама заливается. Стон, визг и крик. Гробовщик прилаживает крышку гроба.

   Бабушку увезли, ельник из столовой вымели, катафалк убрали; на месте катафалка - стол для гостей; на нем конфекты и ягоды. Маменька и папенька и гости возвращаются. Маменька уж не стонет: она бегает на кухню отведывать кушанья; папенька уж не всхлипывает: он пробует вина. Все садятся за стол, все кушают с аппетитом, пьют с чувством. Блюдам конца нет.

   Две недели после этого Палаша наслаждается полной свободой. Маменька не учит ее, "оттого что, - говорит она, - надо оправиться мне от тяжкой потери; тошнехонько! ничто на ум нейдет; словно, как на сердце камень". Няня, после похоронного стола, всякий день опохмеляется, по ее словам - "с горя". Пользуясь такими обстоятельствами, дитя с утра до вечера бегает на дворе с замасленными и оборванными крепостными девчонками.

   Через две недели, в одно утро Палаша в комнате у маменьки. Вдруг является человек высочайшего роста, облеченный в длиннейший сюртук. Этого странного человека называют семинаристом.

   Матрена Ивановна говорит семинаристу:

   - У меня до тебя покорнейшая просьба, мой милый, касательно моей дочери: она уж, видишь, девчоночка-то на поре, - время бы за нее, этак, серьезно приняться... Здесь, может быть, кстати заметить, что воспитание барышни пятьдесят лет назад тому было несравненно проще, чем теперь. Основы тогдашнего воспитания барышни были: русская грамота и домашнее хозяйство. Основы воспитания барышни нашего времени: французский язык, фортепьяно и танцы. Высшая похвала для тогдашней барышни заключалась в следующих словах: "Да какая она, сударь, я вам скажу, хозяйка!" Высшая похвала для барышни нашего времени заключается в следующей фразе: "Как славно она говорит, мон-шер, по-французски и как хорошо держится, чудо что за турнюра, - отлично воспитана!.."

   - Читает-то она прытко, - продолжает Матрена Ивановна, - да ты сам знаешь, что ей уж и за письмо надо приняться, ну а у меня почерк-то бабий, да и учена-то я без затей, на медные деньги.

   Семинарист - учитель Палаши. Он ходит два раза в неделю: один раз он учит Палашу чистописанию, а другой - грамматике и священной истории.

   Успехи Палаши превосходят ожидания родителей.

   Петр Максимыч в восторге.

   - Ай да пузырь мой! - говорит он, гладя дочь по голове... - Признаюсь, Матреша, этого я никак не мог ожидать от нее; никак!.. А каков наш семинарист! Молодец, право, нечего сказать!

   - Знаешь ли, Петр Максимыч, сестрица Арина Куприяновна берется учить ее по-французскому и на фортепьяне и арифметике.

   - Хорошо. Почему ж... пусть учится. Мы с тобой, правду сказать, Матреша, обошлись и без французского диалекта, но коли у девочки есть охота к ученью, - я не прочь.

   Три часа в день назначаются Палаше на уроки; остальное время она или с куклами, или с приставленными к ней для забавы девчонками, или играет с маменькой в дурачки и в свои козыри. Палаша любит слушать, когда маменька рассуждает с гостями о людских недостатках вообще и о недостатках своих приятельниц в особенности. Палаша переимчива: маменька ссорится с своими знакомыми и родственницами, - она ссорится с своими куклами; маменька бранит своих лакеев и девок, - она бранит своих девчонок. А время идет, а воспитание Палаши близится к концу. Палаша уже стыдится играть в куклы. Ее стан вытягивается, ее формы круглеют, ее понятия расширяются. Она уже пишет четко, хоть не совсем правильно, делает два первые правила арифметики, кое-как разбирает французские книги; под руководством тетеньки Арины Куприяновны танцует экосез и матрадур и поет с аккомпанементом:

  

   Стонет сизый голубочек...

   и проч.

  

   или

  

   Не свети ты, месяц, ясно,

   И не мучь мой дух тоской,

   Вспоминая мне всечасно,

   Что любезной нет со мной...

  

   Но всего лучше ей нравится песенка:

  

   Всего богатства мира

   На что, на что вы мне, -

   Когда со мной Темира

   И с нею мы одне?

  

   Она чаще всего поет ее - и грудь ее при этих словах колышется, и порой волнение овладевает ею при томных звуках нежной песенки.

   Палаше восемнадцать лет!

   Палаша читает "Яшеньку и Жеоржету, или Приключение двух младенцев, обитающих на горе", "Таинства Удольфские" и "Эстеллу, пастушеский роман". Все эти книги найдены ею случайно в кладовой за ларем с мукою. Она, впрочем, не находит удовольствия ни в чувствительности Флориана и Дюкре-Дюмениля, ни в ужасах Радклиф. Ей приятней сидеть под окном и смотреть на статных офицеров, которые, посвистывая, проходят или проезжают мимо ее по улице. Шесть лет просиживает Палаша у окна. Сколько обманутых ожиданий! сколько тревог напрасных! сколько даром потраченного олова и воску на святках!

   Однажды после обеда Матрена Ивановна вяжет чулок, беспрестанно спуская петли, а Палаша приносит ей Новейшую и полную поваренную книгу, собранную из весьма достоверных и бесчисленными опытами исследованных домашних записок, в пользу и употребление особам, любящим экономию, с присовокуплением, и проч.

   - На чем бишь мы остановились вчера, Палаша?

   - На говяжьем нёбе с обливкою, маменька.

   Матрена Ивановна откладывает чулок в сторону.

   - Видишь ли, Палашенька, - говорит она, - каких кушаньев, подумаешь, не бывает на свете; а хозяйке все знать надлежит, как и что, и также пропорцию во всем. Такие книжки полезны и не совращают сердца, как другие. Конечно, ты будешь жить барыней, но и барыне надо иметь на все свой глаз, а на холопье племя плохая надежда.

   Наставления доброй матери прерываются приходом господина небольшого росту, курносого и лысого, с накрахмаленными треугольниками, закрывающими по полущеке, и с Владимиром 4-й степени величины сверхъестественной. Этот господин принадлежит к числу тех нравственных и благоразумных людей, у которых глаза всегда закрыты, а рот всегда открыт.

   Палаша приподымается, краснеет и роняет книгу.

   Господин приходит в замешательство, извиняется и поднимает книгу.

   - Едва ли я не помешал, - говорит он, - своим приходом вашим занятиям, Матрена Ивановна. Не вовремя гость хуже татарина.

   Господин скромно и почтительно улыбается, потупляя глаза.

   - И-и-и, Василий Карпыч! что это, отец мой, ты выдумал! - восклицает Матрена Ивановна, - таким, как вы, гостям, сударь, мы всегда рады. Я умею ценить дружественное расположение, Василий Карпыч.

   Матрена Ивановна вздыхает.

   - Теперь не то, что бывало! В нынешнем свете, что другое разве, прости господи, а хорошего человека и днем с огнем не отыщешь.

   Василий Карпыч также вздыхает и потом обращается к Палаше.

   - Чтением изволили заниматься, Палагея Петровна?

   Палаша кусает ногти.

   - Да-с.

   - Роман или какое другое сочинение?

   - Батюшка Василий Карпыч, что это ты? Сохрани бог! она у меня романов не читает. Чему доброму в романах научишься? Там ведь только куры да амуры. Приличное ли это занятие для благородной девицы?

   - Вы всегда, - замечает Василий Карпыч, - прекрасно и здраво рассуждаете, Матрена Ивановна; истинно приятно вас слушать. Рассуждай так все, тогда было бы совсем иначе.

   - Что за романы! - продолжает Матрена Ивановна, - я вам скажу про себя, Василий Карпыч, как я была вот в ее годы, я и возьми раз книжку с братцева стола. Братец, Андрей Иваныч, все, бывало, читает книжки. Вы помните его? Ведь балагур был покойник? Ах, я на своем веку перенесла-таки потерь, батюшка!.. Вот, знаете, я и возьми книжку, а книжка-то с картинками. Что ж бы вы думали? глядь-поглядь назад, а покойница матушка, дай ей бог царство небесное! стоит за мною... Боже ты мой! как она притопнет, сударь, ногой; как выхватит у меня книжку да в печку, - я так и обомлела, - спасибо, тогда с детьми обращались попросту, не по-нынешнему, и бивали нас, сударь, - ну да зато, слава богу, людьми вышли.

   - Так это, верно, нравоучительная книга у вас, Палагея Петровна? - спрашивает Василий Карпыч.

   - Нет-с...

   - Приучаю ее к хозяйству, Василий Карпыч, - перехватывает Матрена Ивановна, - она ведь уж у меня невеста... Это книжка поварская и кондитерская, - прекрасная книжка! Отец сделал ей презент в рожденье. Она по ней и варенье сама варит, и крем из ягод делает, и сухарики к чаю... Как бишь они называются, Палаша?

   - Бискотины, маменька-с.

   - И еще есть какое-то другое название?

   - Сухарики с филейными узлами.

   - Да, вот изволите видеть, еще с филейными узлами. Вишь, какие хитрости! А как они приготовляются?

   Палаша краснеет.

   - Ну, скажи же, дурочка, не красней. Василий Карпович свой человек.

   Палаша говорит, точно читая по книге, только несколько запинаясь:

   - Берется четвертая часть осьмухи муки, в середке делается яма... в нее положить надо две ложки мармелады...

   - Две-с? - перебивает Василий Карпыч.

   - Да-с, и сахару... кусок величиною в яйцо, все это вместе месится с тремя яичными белками, потом... тесто раскатать и резать надо филейными узелками... потом положить его на медный лист и печь в вольной печи... покуда зарумянятся-с.

   - Вот, сударь, как! Мы сегодня вас, Василий Карпыч, за чаем попотчуем нашим издельем.

   Самовар шипит на столе; Палаша разливает чай; Василий Карпыч обмакивает в чашку сухарик с филейными узлами и нежно смотрит на Палашу и говорит ей:

   - Бесподобные сухари! так сами, можно сказать, во рту и тают. Приятно иметь у себя в доме такую хозяйку.

   И, хорошенько сообразив свои обстоятельства и пообдумав о неудобствах холостой жизни, Василий Карпыч через год решается просить у Петра Максимыча и у Матрены Ивановны руки Палагеи Петровны. "Она уже девица солидная, - думает Василий Карпыч, - не слишком молода и не стара, к тому же из нравственного семейства. Все это, кажется, необходимо должно упрочить семейное счастие". Петр Максимыч после долгого совещания с Матреной Ивановной дает Василию Карпычу слово за себя и за дочь, и потом поздравляет Палашу с женихом.

   - Уж я предчувствовала, - говорит Матрена Ивановна, - что господь пристроит ее в этот год. Да и помнишь, Петр Максимыч, я приносила тебе показывать, как ей олово-то вылилось. Точно теперь вижу: две фигуры, мужская и женская: мужская вот точно Василий Карпыч, и подает женской фигуре руку.

   - Мужская фигура, маменька, была с усами, - отвечала Палаша.

   - С усами! экой вздор! чего не выдумаешь!

   Палаша - идеал русской невинности. Она не имеет еще никакого определенного понятия о муже и о его главных обязанностях, но ей по какому-то неопределенному чувству хочется иметь мужа помоложе и в офицерском мундире. Она, сидя у окна, особенно подметила одного офицера, который впоследствии протанцевал с нею экосез в дворянском танцевальном собрании. Этот офицер - герой своего времени. Он превысокого росту, с курчавыми волосами и длинными усами, пристяжная его завивается в кольцо, он щекотит ее кнутом и сам управляет ею с ловкостию изумительною. Никто ловче его не мечет штос; никто искуснее его не пускает изо рта кольцо дыму; никто не барышничает выгоднее его лошадьми.

   Палаша знает, что муж с женой целуются (она видит, как папенька целует маменьку), ией лучше хочется целовать усатого и удалого офицера, чем лысого и скромного чиновника. Впрочем, она не слишком удивлена и огорчена выбором папеньки и маменьки. Она даже радуется, когда узнает, что ей станут шить приданое, что она будет жить сама по себе барыней, что жених ее столбовой дворянин и владеет 291-й душой.

   Накануне свадьбы Матрена Ивановна долго о чем-то важном шепотом рассуждает с дочерью, но, к сожалению, подслушать материнских наставлений нет возможности...

   Свадьба парадная. Невеста плачет больше по обычаю, чем по чувству. Матрена Ивановна заливается... Гостей не сосчитать. Жених в мундире и с улыбкой. Он сидит с молодой за столом, уставленным конфектами, свечами и фруктами. Оба они не шевелятся. Музыка гремит... Шампанское льется в уста, поздравления истекают из уст; маменька с папенькой в задних комнатах меряют венчальные свечи; раскрываются карточные столы; посаженый отец Палаши - генерал со звездой, смотрит с чувством на зеленое сукно и говорит: "Обновим, сударь, столики-то, обновим". Начинаются танцы; часа три за полночь...

   На следующее утро Палаша превращается в Палагею Петровну. Она сидит задумавшись в чепце. Василий Карпыч подходит к ней в новом шелковом халате и в новых торжковских туфлях, шитых золотом. Он смотрит на жену с нежностию и целует ей ручку. Его лысина поутру светится ярче обыкновенного, потому что он не успел еще зачесать волос с затылка. Палагея Петровна смотрит на него робко и краснеет.

   - Итак, я могу уже назвать себя вполне счастливым, Палаш... Палагея Петровна? - говорит Василий Карпыч.

   Палагея Петровна смотрит на него исподлобья и молчит.

   Василий Карпыч улыбается.

   - Поцелуйте меня, Палагея Петровна. Он протягивает к ней руки и губы.

   - Полноте-с. (Палагея Петровна, краснея, вырывается от него и убегает.)

   "Сначала оно, конечно, - думает Василий Карпыч, - немного дико; ну, а потом, натурально, привыкнет".

   Палагея Петровна всякий день примеривает наряды, выезжает с визитами, смотрит в театре "Днепровскую русалку". Все для нее ново и заманчиво. Она почти прыгает от радости.

   Василий Карпыч смотрит на нее и говорит про себя:

   - Настоящая козочка!

   Медовый месяц проходит незаметно; а за ним и другой и третий. Палагея Петровна начинает привыкать к своему новому состоянию. Она зовет Василия Карпыча - Васенькой; она тихо подкрадывается к нему, когда он занимается делами, целует его в лысину и говорит:

   - Мы поедем сегодня в театр, дружочек?

   У Василия Карпыча выпадает перо из рук; он сдергивает очки с носу; он сажает Палагею Петровну на колени и шепчет в волнений:

   - Изволь; поедем, милочка... Поедем.

   В другой раз она печальна; глаза ее заплаканы. Василий Карпыч ходит около нее в беспокойстве:

   - Что это с тобой, мое сердце, скажи, пожалуйста?

   - Ничего.

   - Как ничего? да ты на себя непохожа, а?

   - С чего это вы взяли? Кажется, все такая же.

   - Что же ты, милочка, сердишься? Не болит ли у тебя что-нибудь? Скажи, не скрывайся... Поедем ли мы вечером к Ульяне Михайловне, как ты думаешь?

   - Нет, я не могу ехать; вы - как хотите.

   - Отчего же ты не можешь?

   - Потому что у меня мигрень. К тому же я не хочу быть одета хуже какой-нибудь Степаниды Ивановны.

   - Как хуже? С чего же ты это взяла, милочка?

   - А с того, что у меня нет таких вещей, как у нее. Прошедший раз так все и ахали от ее желтой шали, а я сидела, с позволения сказать, как оплеванная.

   - Ну, милочка, отчего же... Если тебе так хочется желтой шали, я не прочь. Не хмурься, мой ангел...

   При последних словах лицо Палагеи Петровны начинает светлеть. Она восклицает: - В самом деле, папаша? - и бросается к мужу на шею...

   Благосклонная и рассудительная читательница, верно, не потребует от меня, чтобы я следил за каждой минутой, за каждым днем моей героини. Пусть воображение ее дополняет пропуски, расцвечает бледные места и из этих очерков созидает картину!

   Через год после женитьбы, а может быть, несколько и пораньше Василий Карпыч начинает убеждаться в истине, конечно, допотопной, но в которой все мы, читатель мой, убеждаемся слишком поздно, - в великой истине, что розы не бывают без шипов. Палагея Петровна иногда по целым дням не говорит с ним, а если и говорит, то очень колко; ее требования увеличиваются с каждою неделею и начинают превышать средства Василия Карпыча; у нее открываются истерические припадки - страшная болезнь для небогатых и чувствительных мужей.

   Между тем тот самый удалый и усатый офицер, которого Палагея Петровна подметила еще в девицах, знакомится с Васильем Карпычем. Он ездит к нему в дом чаще и чаще.

   Усы у него как смоль черные и завитые в кольца; взгляд пронзительный, ястребиный; рот точно кухонная труба - вечно дымящийся. Он крутит ус, поводит глазами и рассказывает освоей силе и геройстве.

   У Палагеи Петровны альбом. В этом альбоме стишки и картинки. Вот крест, сердце и якорь; вот цветок и бабочка; вот храм Амура в леску, а под ним надпись:

  

   Крылатому божку все в свете покоренно.

   Он был наш царь, иль есть, иль будет непременно.

  

   Палагея Петровна подает альбом офицеру. Она просит его написать ей что-нибудь на память. Офицер улыбается и говорит:

   - Наше дело, сударыня, рубиться или стрелять. Вот если бы вы приказали, например, выстрелить мне из пистолета в сердце туза шагах хоть на пятидесяти этак, ну тогда я отвечу за себя, а стишки писать я, признаться, не мастер. Впрочем, для вас (он берет альбом), так и быть, смастерю два, три стишка не хуже других.

   Он пишет в альбоме:

  

   Время жизни скоротечно

   Должно в радости прожить,

   Что же делать ну конечно

   Все смеяться и любить.

  

   И скоротечное время, точно, льется радостно для Палагеи Петровны. Она выезжает в гости ежедневно; если же иногда остается дома, то посылает за своей знакомой - бедной девицей лет сорока, которая мастерица гадать в карты.

   - Александра Андреевна, душенька, погадайте мне! - говорит Палагея Петровна пришедшей девице.

   - Извольте, сударыня, с удовольствием, - отвечает девица. - На вас прикажете загадать?

   - Да, на меня.

   - Вы ведь червонная дама?

   - Червонная.

   Девица раскладывает карты и качает головой в задумчивости.

   - Скажите пожалуйста, - говорит девица, - какое вам, можно сказать, особенное счастье... Большой интерес: верно из деревни... при очень приятном письме... правда, будут маленькие неприятности... вот от этой от пиковой дамы, - впрочем, это ничего... сейчас пройдут... на днях вы услышите самую радостную весть и опять интерес... об вас все думает какой-то трефовый король...

   Палагея Петровна улыбается.

   - Какой же это такой? я никакого трефового короля, кажется, не знаю.

   - Так выходит по картам... изволите видеть: все мысли его устремлены на вас... ему какое-то препятствие, однако он не боится его...

   - А что значит эта пиковая десятка? - огорчение?

   - Напротив, будто вы не изволите знать, что означает эта карта.

   Девица потупляет глаза.

   - Вот исполнение всех ваших желаний... а трефовый-то король, извольте посмотреть: просто-таки не отходит от вас.

   Палагея Петровна смеется.

   - Спасибо вам, душенька. Не погадаете ли вы мне уж и на кофее?..

   Приносят кофейную гущу...

   Два года как Палагея Петровна замужем, а власть ее над мужем неограниченна. Она полная хозяйка в доме... Наконец она беременна!

   Услышаны молитвы доброго Василья Карпыча. Еще он никогда не был так весел - даже при награждении орденом, даже при получении чина...

   - Что-то бог даст! - спрашивает самого себя Василий Карпыч, - сынишка или дочушку? а в самом деле, что лучше: сынок или дочка?

   Он задумывается и потом обращается к жене:

   - Душенька, ты чего хочешь, - сына или дочку?

   Палагея Петровна краснеет.

   - Полноте, что это...

   - Нет, не шутя, скажи, мой друг.

   - Я хочу дочь.

   - Гм! а я так сынка.

   - Мальчики все шалуны, - говорит Палагея Петровна, - с мальчиками и справляться трудно, на них и надежда плохая; их, как ни ласкай - они всё за двери смотрят; дочь же всегда при матери.

   - Это вздор, мое сердце. Бог с ними, с этими лоскутницами. Сын издержек таких не требует.

   - Лоскутницы? какое милое слово вы сочинили! Где это вы слышали этакое слово?.. У вас все на уме издержки: это на мой счет. Кажется, я не много издерживаю, не разоряю вас...

   Палагея Петровна вскакивает со стула и выходит из комнаты, хлопая дверью. Она удаляется к себе и плачет. Матрена Ивановна - мать Палагеи Петровны, застает ее в слезах и поднимает ужасный шум в доме.

   - Слыхано ли дело, - кричит она, - бранить беременную женщину. Экой изверг!

   - Маменька... маменька... - начинает смущенный Василий Карпыч.

   - И слушать, сударь, ничего не хочу! - восклицает Матрена Ивановна, затыкая уши. - Она у меня привыкла к деликатному обращению, воспитана была по-барски...

   Однако, несмотря на желание иметь дочь, Палагея Петровна разрешается сыном. Она не в духе, она принимала бы и поздравления равнодушно, если бы барыни, поздравляющие ее, не клали бы к ней под подушку червонцев, завернутых из деликатности в бумажку, на зубок новорожденному. Василий Карпыч в торжестве. Он, потирая руки, думает: "Приятно быть отцом, ей-богу приятно. И так именно, как я хотел: мальчик! люблю мальчиков, девочки совсем другое..."

   На крестинах множество гостей. Восприемники: генерал и генеральша; младенца нарекают Петром, в честь дедушки. Повивальная бабушка в парадном чепце обходит гостей с бокалами и с поклонами. Гости отпивают по четверти бокала и, судорожно пожимаясь, кладут на поднос красненькие, синенькие и целковые, после чего отправляются к зеленым столам в надежде возвратить в карман свои невольные пожертвования.

   Ровно через год повторяется тот же самый праздник в доме Василья Карпыча и с теми же китайскими церемониями. Палагее Петровне бог дает дочку. Дочку, на общем родственном совещании, хотят наречь Матреной - в честь бабушки; но Палагея Петровна видела во сне, как рассказывает она, "какого-то старичка; старичок всякий раз грозил ей пальцем и говорил: нареки новорожденную дочь свою Любовью, слышишь? - и потом исчезал".

   Петруша - фаворит папеньки, Любочка - фаворитка маменьки. Отсюда начало новых неудовольствий у папеньки с маменькой.

   В самый год рождения Любочки француз врывается в пределы России. Он в Москве... Петербургские барыни в ужасе. Василий Карпыч читает Палагее Петровне журнал:

   "Кровожадный, ненасытимый опустошитель, разоривший Европу от одного конца до другого, не перестает ослеплять всех своим кощунством и лжами, стараясь соделать малодушных и подлых сообщников своих еще малодушнее и подлее, если то возможно. Внемли, коварный притеснитель, внемли и трепещи! не одно потомство станет судить козни излодейства твои - современники судят их..."

   Палагея Петровна содрогается от этих громовых строк. Офицер с черными усами и с ястребиным взглядом, оставшийся сначала в Петербурге с запасным эскадроном, посылается в действующую армию. Он гремит саблей, крутит ус и говорит:

   - Вот я их, щелкопёрых французов, погоди! И до самого-то голубчика доберусь.

   Но судьба, видно, спасая до времени Наполеона, определяет офицеру остаться в Петербурге. Ему кто-то наступает на ногу где-то в тесноте и не извиняется. Он вызывает грубияна на дуэль и дает промах, а противник оставляет его на месте.

   Надежды его на уменьшение домашних расходов не сбываются, а года - и еще какие года! - идут своим чередом, а между тем чело доброго Василия Карпыча - "как череп голый". Палагея Петровна, несмотря на прибавившиеся издержки от умножения семейства, кричит: "Я хочу, чтобы у меня (она перестает говорить у нас) в доме все было на барской ноге!" - и наряжается еще пуще прежнего, хотя ей, гораздо за тридцать лет.

   После Палагеи Петровны главные распорядители в доме: новый дворецкий Илья и горничная Даша. Илья надзирает за порядком и ничего не делает. Его зовут Ильей Назарычем. У него своя комната, енотовая шуба, пестрые атласные жилеты и бисерный шнурок на часах. Даша лет тридцати двух; она солит грибы, варит варенья, приготовляет наливки и водки; ходит за барыней и с барского плеча получает капоты и платья; бранится с остальными девками, которые бегают в затрапезных платьях без чулков и называют Дашу - Дарьей Ивановной. После дворецкого Ильи она вообще пользуется беспредельною доверенностию барыни. По вечерам, раздевая барыню, Даша передает ей все узнанное ею в продолжение дня дома и у соседей, а по утрам, одевая ее, досказывает то, чего не успела передать вечером. Даше дозволяется грубить барину, пить по воскресеньям наливку, принимать к себе гостей и проч. Дашу все ненавидят в доме, исключая барыни. Дашу все боятся, не исключая и барыни.

   Маменька и папенька Палагеи Петровны умирают. Палагея Петровна перестает танцевать. Характер ее установился: она играет в карты, нюхает табак, ничего не начинает в понедельник; не садится за стол, где тринадцать приборов; не входит в ту комнату, где три свечи; в отчаянии, если кто при ней просыплет соль за обедом, и проч. Она очень уважает одну барыню, генеральшу, которая, слывет в своем кругу необыкновенно добродетельной женщиной. У генеральши дни по вторникам, - и Палагея Петровна не пропускает ни одного вторника. Генеральша любит экономию, карты и нюхательный табак. Она, кроме дохода с двух каменных домов, получает доход с своих вторников от карт. Она, по обыкновению, сама потчует гостей картами: в одной руке у нее игра нераспечатанная, а в другой несколько потертая, хотя все гости уверены, что эта игра сейчас только распечатана ею. Таким образом унее остается в запасе от каждого стола по одной игре. Она знает именины и рожденье всех гостей, играющих у нее по вторникам в карты, и принимает родственное участие в посторонних домашних обстоятельствах. Палагея Петровна называет генеральшу своим истинным другом и во всем пользуется ее советами, хотя исподтишка посмеивается над ее скупостью. Петербургские барыни начинают кричать про Палагею Петровну: "Ах, какая милая! ах, какая приятная! ах, какая любезная! ах, какая добрая! ах, ах!" - и проч. Василий Карпыч закладывает в ломбард свои 290 душ. Он жалуется на неумеренные расходы и замечает, что "ему скоро придется делать деньги". Палагея Петровна сердится и возражает по-прежнему: "Я барыня; я хочу жить по-барски; из одной амбиции не захочу быть хуже других" и проч.

   - Но, милый друг, - говорит Василий Карпыч жене, - я не пикнул бы о расходах, если бы имение наше не было разорено. Тебе известно, что твои смоленские мужики после бестии-француза до сих пор справиться не могут.

   - До сих пор! Не понимаю. Просто надо старосту сменить. Флегошка ужасный мошенник; об этом и маменька-покойница всегда говорила. Увеличить оброк, так и доходы прибавятся. Вы просто беспечны. Нечего баловать мужиков-то: что на них смотреть! Нам теперь надо думать об учителях для детей, надо нанять гувернантку для Любочки. Я хочу, чтоб мои дети были в самом лучшем кругу, чтоб они блестели.

   Палагея Петровна в тот же день говорит генеральше:

   - Вы не поверите, Анна Михайловна, как трудно нынче сыскать хорошую гувернантку. Сдетьми, я вам скажу, столько хлопот, такая комиссия! И то надо им и другое. Я ведь не так, как другие матери, вы это знаете; другим матерям и горя мало, у других и сердце не болит, а яуж не могу.

   - Знаю, матушка, знаю, - возражает добродетельная генеральша, - ты примерная мать!

   Палагея Петровна вздыхает.

   - Теперь вот заботишься об них и ночи не спишь, а утешение-то еще бог знает когда будет.

   - Правда твоя, матушка, правда.

   - Не знаете ли вы, Анна Михайловна, где бы мне достать этакой гувернантки, чтоб и нравственность была, и на фортепьяно могла давать уроки, и по-французски бы говорила - это первое условие, ну и гулять чтобы ходила с детьми.

   - Постой, матушка, вот, что мне пришло на ум, кабы у Авдея Сергеича переманить гувернантку.

   - Да, может, очень дорогая?

   - Нет, он платит ей рублей триста, не то четыреста. Девица хорошая, в разговоры с гостями не вмешивается, - сидит, или с детьми, или в уголку, - свое место знает. Погоди, я тебе, матушка, обработаю это дельце.

   Гувернантку переманили. Она говорит Любочке: тене ву друат, дает ей и Петеньке уроки на фортепьяно, учит их по-французски, географии, истории и арифметике. Палагея Петровна довольна ею и держит ее в приличном от себя отдалении.

   - Вене иси, - говорит ей Палагея Петровна, - что это у Любочки прыщик на лбу?

   - Не знаю-с.

   - Как же не знаете? Кому же это и знать, как не вам? Вы должны за дет