Главная » Книги

Осипович-Новодворский Андрей Осипович - История, Страница 2

Осипович-Новодворский Андрей Осипович - История


1 2

оскует; заслышит знакомые шаги - обрадуется и вспыхнет вся. Я только руки потираю да в бороду себе ухмыляюсь. Он тоже растаял очень быстро. Идет, думаю, дело на лад! И в самом деле, этак недели за три до праздников объявляют мне: жених и невеста... Прекрасно. Я его сейчас к себе в нахлебники взял, так как он должен был ездить за четыре версты в село и там питаться у какой-то бабы всякою мерзостью за шесть рублей в месяц. А ко мне от его избы не больше двух верст. Так вот, ангел вы мой, жили мы себе таким манером да поживали, и вдруг - трах! всё, прости Господи, к черту полетело!.. Но я хотел вам о празднике доложить. Наступил, знаете, сочельник. Ну, обыкновенно хотелось, чтоб всё это чинно, как у добрых людей. Еще засветло я приказал задать лошадям и коровам сена вместо соломы, постлали сена и в комнате на столе, под скатерть, в углу поставили ржаной сноп, ну, рыбы там, сколько мог, кутя - ничто не было забыто. Вечером уселись за стол. Я как глава дома поздравил всех, перецеловались мы, перекрестились - сели. Сначала борщ с ушками, потом рыба, там узвар и кутя - такой у нас обычай. Хорошо. Сели мы, говорю, я пересчитал, сколько нас, чтобы не было нечета, - едим. Дети сидели также за столом; кроме того, я, жена, невестка, Абрамов - шесть, как изволите видеть, человек. Очень приятно, доложу вам, вечер начали. Вот не скажу точно, когда именно: после карася или карпа, только поднял я глаза на нашу барышню, чтобы ей ласковое слово сказать, так, знаете, шутку какую, как принято с девицами. Но вижу - ее тарелка нетронутая стоит; сама она, бледная как смерть, съежилась как-то и на пустой стул, что возле жены стоял, уставилась. Я и не замечал до тех пор этого стула. "Что с вами, Прасковья Семеновна?" - спрашиваю. Тут все к ней повернулись. Жена бросилась, по-бабьи, с визгом. "Ах, что с тобой, милая моя?" Абрамов - тот ничего, не совру, сидит и смотрит, чем всё это кончится. А барышня-то как крикнет на нас: "Отстаньте вы, хоть ради праздника!" Ну, мы все снова уселись и стали есть, будто не замечаем. Однако через минуту, представьте, она сама начала, как бы говоря с самой собою: "Много ли теперь найдется в России семей, где не было бы сегодня за столом пустого стула?.." Потом вдруг разрыдалась и выбежала из-за стола. Ну, понятно, всё в расстройство пришло. А она спряталась в свой чуланчик - комнатка такая маленькая возле кухни у нас была; очень даже недурная комнатка, только с кухонною печью, - спряталась и начала голосить на весь дом, хоть святых вон выноси. Испугались мы все: уж не с ума ли, думалось, спятила? Я кивнул жене, чтобы та пошла ее успокоила. Сами ждем, щука на столе стоит - мы и не дотрогиваемся! Минут через пять крики утихли, но жена вернулась одна и объявила печально: "Плачет... никак унять нельзя. Больна она, бедная, совсем... Может быть, вы бы, Марк Силыч, к ней сходили?" А? как вы находите эту женскую сметку? Мне и в ум не приходило, чтобы его послать, а баба сразу сообразила!
   Надо вам знать, голубчик, что они в нашем присутствии, то есть когда я и жена бывали, почти не разговаривали между собою. Перекинутся двумя-тремя словами и умолкнут. Раз только, помню, Прасковья Семеновна сказала ему за столом, кутаясь в платок (она в последнее время не скидала с плеч теплого платка: всё ей холодно было): "Если б вы, Марк Силыч, были побогаче, то я непременно потребовала бы, чтобы вы мне купили фланелевое платье, теплые башмаки и душегрейку". Как отрезала! Нам от этих слов неловко стало, потому это так было сказано, словно она его бедностью попрекала; жена даже шепнула ей укоризненно: "Прасковья!..", - но та вдруг расхохоталась и говорит: "Ну, вы его по своей мерке не меряйте: ошибаетесь!" Чудит, словом, да и только! Мы все невольно посмотрели на Абрамова: тот слегка покраснел и обратился к невесте шутливым тоном: "Для таких пустяков не нужно быть богачом. Я вам дня через четыре всё представлю". А она, вообразите, снова в хохот: "Браво, рыцарь!" - до слез заливается. Так вот этот разговор единственный и был; зато в чуланчике длинные разговоры не прекращались ни на минуту. О чем они так говорили - Бог их знает! Бывало, усядутся рядком против печки и тараторят. Она взберется на большой стул, нырнет в свой платок и всё на огонь смотрит. Это видно бывало, потому что, для приличия, она всегда дверь полуоткрытою оставляла. А в печке ее постоянно дрова горели. Я этого не жалел. Чего мне жалеть? Некупленные - жарь, сколько угодно!.. Так о чем это я рассказывал?.. Да! щука! Так на столе щука стояла, а Абрамова мы за барышней послали. И что вы скажете? Минуты через две привел-таки. Она вытерла слезы, даже улыбнулась и съела кусочек рыбы. Но вечер был уже испорчен. И снова барышня. Как-то мы все замолчали, а она вдруг: "Когда люди сделаются более жестокими, то приговоры за преступления непременно будут такие: лишить здоровья. Не будет каторжной работы, а будет присуждение к чахотке, к расстройству нервов, к сумасшествию и так далее".
   - Прасковья Семеновна! - крикнул наконец я. - Пощадите вы нас, ради Бога! Праздник сегодня или нет?
   Она, вообразите, отвечает:
   - Знаю, что праздник, и мне даже очень жаль, что через несколько лет последние черты почтенных старых обычаев исчезнут и вместо коляд будут раздаваться только заводские свистки.
   Затем снова ушла к себе. Мы ее уже и не удерживали, так как ужин приближался к концу. Одного мальчугана только нужно было из-за стола удалить, чтоб снова четное число сидящих было. Так вот, милостивый государь, как мы праздник начали. Дальше еще хуже пошло. Прасковья не выходила из своей норки. Абрамов исчез куда-то и пропадал дня четыре: форменный отпуск взял. Наконец явился довольно поздно вечером. Влетает как есть в полушубке, шапке и рукавицах в ее комнату - бряк на колени! "Прости, говорит, я виноват перед тобою: для меня больше здесь нет места!.." Мне вся эта история видна была, потому что я случайно как раз в это время мимо двери проходил. Она ничего не сказала, посмотрела на него огромными, испуганными глазами и - бац в обморок! Тут сейчас же я вбежал, жена прибежала, начали водой, уксусом - насилу в чувство привели; а потом она закашлялась и выплюнула этак с полрюмки крови... "Плохо дело!" - подумал я. А всё оттого, что испугал и с холода. Если б, знаете, он обогрелся да тихим манером, а то вдруг!
   Но вот как бы мне здесь не спутаться, потому что эта история приближается к концу.
   Какая штука вышла! Позвольте по порядку. Как вы думаете, где этот самый Абрамов четыре дня пропадал? Ни за что не догадаетесь! Чудак отправился добывать душегрейку и прочее. Я потом узнал, что он продал свою свинью, кур распродал и потом привязался к конторщику, чтобы тот ему за два месяца жалованье вперед выдал. Мне это сам конторщик рассказывал. "Зачем, спрашивает, вам жалованье? подарок невесте хотите купить, что ли?" А тот серьезно отвечает: "Да, подарок - и такой нужный, что без него она может умереть". - "Ну, прекрасно, - говорит конторщик, - это очень похвально с вашей стороны, только я денег вам выдать не могу, а идите себе к директору и попросите. Он теперь, надо полагать, в заводе". Но позвольте мне снова отдохнуть! за ваше здоровье!..
  
   В заводе Абрамов не застал директора и остановился на площадке, что перед аппаратом, в котором жидкая сероватая бурда превращается наконец в подобие сахара. В этом пункте завод как бы делится на две части: в одной - хаос с тусклым освещением и холодным туманом, постоянно врывающимся в наружную дверь, с кислым запахом свекловицы и таким ароматом костопарни, что пред ним спасует всякий анатомический театр и даже черные лестницы петербургских домов на Невском; там люди мечутся как угорелые, неясными тенями, сталкиваясь друг с другом и торопясь, словно доведенные до полной растерянности пыхтением, жужжанием, чавканием, целым адом звуков колес, свистков, терки, насосов и человеческого крика. Другая половина чище и, так сказать, благороднее. Там воздух обладает нормальною степенью прозрачности, порядку больше, рабочих и машин меньше. Здесь уже нет вони и копоти, а, напротив того, в центробежных пробелочных машинах и дальше, на сушке, виднеются массы белого как снег сахарного песку. Абрамов редко бывал в заводе, и окружающий шум сначала оглушил его; беспорядочное движение мешало различать предметы в отдельности. По этой именно причине он не постарался улизнуть, когда прямо к нему, из хаотической части завода, медленно подвигалась высокая фигура Зайцева. Абрамов увидал его уже слишком близко и инстинктивно спрятался за выпуклость аппарата. Зайцев его не заметил. Но нужно сказать два слова о Зайцеве.
   Он практик, черт возьми, - и больше ничего, если вам угодно знать! Он собственными руками всякий винтик в заводе ощупал, всякой гадости нанюхался и всю процедуру сахароварения практически, как "Отче наш", знает. А насчет учености - он никогда не потаится - не учен. Чтобы, например, прекрасно разговоры разговаривать о преимуществах хоть бы диффузионного способа отделения сахарного сока перед прессовым или о чем-нибудь другом, а потом войти в завод и не знать, куда повернуться, - этого уж он не может! Воспитание свое он закончил вторым классом гимназии, потом непосредственно надел и блистательно вынес тяжелую лямку труда, чем и гордился по праву. Он сделал блестящую карьеру сахаровара, потому что был уже помощником директора и получал полторы тысячи, несмотря на свои двадцать восемь лет. Барышни за тридцать верст в окружности оказывали ему самую лестную благосклонность; но он был с ними холоден как лед, отчасти, впрочем, потому, что пользовался правами феодала у себя на заводе и обладал целым гаремом. Это был мужчина большой и сильный, брюнет, с чрезвычайно развитою нижнею частью лица и широкими челюстями. Отдежурив свою смену, он, если было удобное время, отправлялся на охоту с ружьем, иногда с борзыми, или уходил к себе, ложился на кровать и читал "Тайны инквизиции", "Тайны испанского двора" и всевозможные "Трущобы". Зайцев, словом, был бы очень милым и приятным молодым человеком, тем более что по примеру m-r de Мори носил небольшие усы и эспаньолку, если б на него не находили по временам минуты страшной жестокости. Проходит он, положим, по заводу и останавливается возле девки или молодой бабы. Та чувствует его присутствие и начинает мало-помалу дрожать всем телом, как в лихорадке. Зайцев долго смотрит на ее круглые, мелкой дрожью вздергиваемые плечи, наконец поднимает руку и задает ей, как говорится, раза, от которого кожа на теле, получившем такой подарок, моментально вздувается опухолью, потому что в мощной руке сурового помощника спрятана резиновая полоска в виде лопатки - его собственное изобретение. Большею частью он после этого отходил молча и разгуливал спокойно, пока другая спина, прикрытая тонкой рубашкой, не останавливала на себе его внимание. Иногда он не стоял молча, а задавал вопрос: "Как это ты работаешь?" - очень хладнокровно, спокойным голосом.
   Девка поворачивала к нему голову и, конечно, ничего не отвечала. Ее глаза были дики и испуганны, как у лошади, когда к ее стойлу подойдет кучер и начнет за какие-нибудь прошлые преступления учить арапником. Наконец раздается тихий, но жгучий для слуха рабочих звук - лопатка хлопнула; помощник шествует дальше, утомленный и унылый. Мужчин он почти не трогал, но все-таки дела о резиновой лопатке несколько раз разбирались у местного мирового судьи. M-r de Мори платил за него штрафы и умолял быть помягче. Тогда Зайцев уменьшил свою лопатку почти вдвое и начал носить ее в рукаве сюртука. Он так хорошо научился владеть этим оружием, что сама пострадавшая или пострадавший затруднились бы сказать, как был нанесен удар, лопаткой или просто рукой.
   Итак, Зайцев приближался к Абрамову. Он остановился возле лестницы с верхней галереи в нижний этаж, в нескольких шагах от Абрамова, и о чем-то глубоко задумался. Смена близилась к концу; несколько рабочих сбегало и выбегало по лестнице с ведрами воды. По обычаю, смена моет полы, лестницы и сдает завод другой партии в полном порядке. Вдруг один старик нечаянно поскользнулся или, просто по неловкости, толкнул Зайцева в плечо. То был худой и седой как лунь дед с тонкой, высохшей шеей и выдававшимися, очень подвижными лопатками, впрочем еще очень бодрый. Абрамов видел его оплошность; но последующие живые картины начали сменяться так быстро, что он не успел и опомниться, как наступила катастрофа. Картина первая представляла падающее ведро и Зайцева, схватившего старика за ворот рубашки; вторая изображала старика, держащего Зайцева за горло; в третьей старик лежал на полу, помощник ударял его ногою, и послышался глухой стон... В четвертой... Но в четвертой принял почти бессознательное участие сам Марк Силыч. Он в этой роковой картине стоял на том месте, где за секунду находился Зайцев; а Зайцев лежал внизу лестницы с разбитым во время падения виском и сочащейся кровью... Наконец в ворота, которыми кончалась внизу лестница, торопливо вбежал и остановился на пороге г. Мори... Рабочие, что были поближе, инстинктивно столпились вокруг Абрамова, который побледнел как полотно, понявши наконец, что он наделал...
   - А, вы бунтовать! Взять его! - скомандовал директор, указывая на Абрамова, и затем нагнулся над Зайцевым, который раскрыл глаза и стал обнаруживать признаки жизни.
  
   - Так такая, - говорю, - штука вышла! Извольте вникнуть. Прасковья несколько оправилась после припадка; мы с женой уложили ее в постель, принесли лишнюю подушку, как можем, стараемся помочь. Вы себе представить не можете, до какой степени я полюбил в последнее время эту девушку! Словно родная сестра она для меня стала... Но позвольте, о чем это я хотел?.. Да! Уложили мы ее; она как ребенок улыбается и наконец говорит:
   - Ничего б я не хотела, всё бы отдала, чтобы только еще хоть разочек выйти на холмик и полною грудью, легко и свободно, как в прежние дни, вдохнуть в себя воздух... - Этак словно поет.
   - Какой, милая, холмик? - спросила жена. Должно быть, думала, что та бредит.
   - В лесу, - говорит, - у Марка Силыча... Тут только я вспомнил об Абрамове...
   - А вы бы, Марк Силыч, поосторожнее к больным входили, - говорю.
   - Ха-ха! к кому вы обращаетесь? - Прасковья засмеялась коротким смехом и потом снова закашлялась. Что приложит платок ко рту, то и кровавое пятно... Я обернулся - Абрамова действительно не было. И, главное, решительно никто не заметил, когда он ушел. Вдруг, батюшки вы мой, кто-то как ударит по оконной раме в передней комнате! Прасковья снова чуть в обморок не упала и схватилась за руку жены. Я, признаться, тоже немного струсил, потому - всякий народ мимо дома проезжает; однако зажег свечу и вышел. Нагнулся к окну: "Кто там?" - "С завода!" Казак, вообразите, прискакал; запыхался и так растерялся, что и не догадался попробовать, отперта дверь или нет; а она как раз отпертая стояла. Позвал я его в комнату.
   - Чего тебе?
   - Ах, бiда! В заводе вас, пане, кличут.
   - Что за беда? Говори толком!
   - Та там становий, урядник, ще за справником, кажуть, послали. Пан Зайцев слабi лежать, старого в больницю вiднесли, а той, Абрамiв, чи як ёго, утiк. Такс там робиця, не дай Боже!
   - Кто ушел? Что такое? что там? Да расскажите же, не мучьте, варвары! Ах!..
   Можете себе представить, это больная услыхала из своей комнаты и вдруг бросилась к нам.
   - Уйдите вы! Не ваше тут дело! Домна, уведи ее!
   Понимаете? мне было не до нежностей. Я накинул на себя бурку, надел шапку, взял в конюшне лошадь, даже не оседлал, и мы поскакали...
   - Но что вам еще пояснить?- вдруг вздохнул Живучкин, сразу потеряв энергию рассказчика и, по-видимому, вспомнив что-то очень неприятное: - Абрамов взбунтовал рабочих, был арестован и скрылся. Может быть, оно и не совсем так было, но дело в том, что он оказался не Марком, не Силычем и не Абрамовым... Становой его уличил, потому что уже больше года его отыскивал... Как вам это нравится? Начали тут и меня тормошить: не знаю ли, не подозреваю ли, не замечал ли и так далее. Решили наконец в его избу съездить, осмотреть. Созвали полесовщиков, расспрашивают - никто ничего не знает, все выражаются хорошо. Стало быть, след простыл. Избенка холодная, бедная; мне, как лесничему, откровенно вам признаюсь, даже неловко стало за избу.
   Однако в чулане связку книг нашли... Ну-с, потом снова за меня принялись.
   - Вы, почтенный Иван Степаныч, - говорят, - уж извините, но дружба дружбой, а служба службой: нам нужно и у вас немножко посмотреть...
   Совестно мне стало, милостивый государь, как никогда; кровь в лицо так и ударила.
   - Сделайте, - говорю, - одолжение... Приехали мы ко мне уже ранним утром.
   Вошли в сени, в залу, наконец, в комнату Прасковьи... Эх, батюшка, какие оказии в жизни бывают!.. Ну да что!.. Коротко вам сказать: она лежала мертвая на своей постели; жена стояла перед нею на коленях, громко всхлипывала и молилась... Мы перекрестились и вышли.
   - Ицко! дай-ка, брат, еще водки!
   Живучкин понурился и несколько минут упорно молчал; наконец поднял голову, когда была принесена и налита водка, и заключил:
   - Вот как оно меня коснулось, милостивый государь!..
   Дождь перестал; погода прояснилась; начинало вечереть. Рассказчик и его молчаливый слушатель вышли из корчмы, раскланялись, сели каждый в свой экипаж и уехали в противоположные стороны.

Другие авторы
  • Кондратьев Иван Кузьмич
  • Равита Францишек
  • Стародубский Владимир Владимирович
  • Смирнова-Сазонова Софья Ивановна
  • Кольридж Самюэль Тейлор
  • Мейендорф Егор Казимирович
  • Волкова Анна Алексеевна
  • Лукьянов Александр Александрович
  • Данилевский Николай Яковлевич
  • Бунин Иван Алексеевич
  • Другие произведения
  • Маркевич Болеслав Михайлович - Забытый вопрос
  • Станюкович Константин Михайлович - Елка для взрослых
  • Случевский Константин Константинович - Поездки по Северу России в 1885-1886 годах
  • Аксаков Константин Сергеевич - Повесть о бражнике
  • Аничков Евгений Васильевич - Предисловие к комедии "Как вам это понравится"
  • Кони Анатолий Федорович - Федор Михайлович Достоевский
  • Анненский Иннокентий Федорович - О современном лиризме
  • Авилова Лидия Алексеевна - Последнее свидание
  • Максимов Сергей Васильевич - Максимов С. В.: биобиблиографическая справка
  • Алданов Марк Александрович - Мир после Гитлера
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (28.11.2012)
    Просмотров: 352 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа