О.Генри - Комфорт

   О. Генри

  

   По случаю торжеств кучка раф-райдеров сделала визит Нью-Йорку. Эти лояльные отставные вояки чрезвычайно украсили своим присутствием торжества. Газетные репортеры выкопали из своих чемоданов старые широкополые шляпы и кожаные пояса и смешались с толпой визитеров. Бравые сыны Запада без особого восторга приняли к сведению небоскребы (не выше третьего этажа), позевали на Бродвее, повалялись, свернувшись, в широких креслах в холлах гостиниц и в общем являли вид скучный и унылый, напоминая почтенного полковника, отлученного на время маневров от услуг своего камердинера.

   От этой делегации ротозеев отвалился как-то один из членов ее, некто "Репейник" Най из Пайн-Фетера, Аризона.

   Ежедневный циклон, проносящийся по Шестой авеню, оторвал его от общества его верных сотоварищей. Пыль, поднятая тысячью шуршащих юбок, ослепила его; мощный грохот вагонов надземной железной дороги оглушил его; ослепительный блеск двадцати тысяч сияющих глаз смутил его воображение.

   Шторм поднялся так внезапно и был так страшен, что первым импульсом "Репейника" было броситься на землю и ухватиться за какой-нибудь корень, но вскоре он сообразил, что это была не стихийная, а человеческая буря, и он спасся от нее в подъезд какого-то дома.

   Репортеры писали, что ничто, кроме широкополых шляп, не изобличало западного происхождения этих северных гаучо. Да усовершенствует небо репортерские глаза! Костюм из черного диагоналя, измятый в невероятных местах; ярко-голубой самовяз, завязанный на фабрике; низкий отложной воротничок времен Сеймура и Блэра, лоснящийся, как белые эмалевые буквы на окнах день-и-ночь-кроме-воскресных-дней-открытых-ресторанов; согнутые от вечного сидения в седле колени; своеобразный сгиб большого и других пальцев правой руки от привычного крепкого сжимания лассо; глубоко всосавшийся загар, какого не в состоянии вызвать самое горячее солнце вне Запада; редко мигающие голубые глаза, автоматически разбивающие движущуюся толпу на четверки, как будто это табун, выпускаемый из загона; выражение изолированности и величия, достойное императора или человека, чей кругозор не распространяется дальше, чем на однодневный переезд, - все эти отпечатки Запада лежали на "Репейнике" Нае. О, да - он носил широкополую шляпу, благосклонный читатель, - совершенно такую же, какую надевают кондуктора из почтовой конторы на Мэдисон-сквере, когда они отправляются в Бронкс по воскресеньям после обеда.

   Вдруг "Репейник" Най бросился в самую середину потока, ухватил какого-то человека, вытащил его из главного фарватера, по которому текло столичное стадо, и дал ему такого тумака по затылку, что тот отшатнулся к стене.

   Жертва подняла свою упавшую с головы шляпу с сердитым выражением лица ньюйоркца, потерпевшего оскорбление и намеревающегося написать по этому поводу письмо в редакцию. Но, взглянув на обидчика, человек убедился, что тумак был только выражением любви и дружеского расположения, сообразно манере Запада, который приветствует друга оскорблениями, гвалтом и кулаками, а врага встречает церемонно и выдержанно, как того требует правильный прицел.

   - Святая яичница! - воскликнул "Репейник", крепко ухватив плененную им скотину за переднюю ногу. - Неужто это длиннорогий Мерритт?

   Другой был... вы ежедневно можете встретить на Бродвее этот образчик: деловой человек: шляпа - последнее слово моды; хорошие - парикмахер, дела, пищеварение и портной.

   - "Репейник" Най! - воскликнул он, ухватив покаравшую его руку. - Сердечный друг! Как я рад видеть тебя! Какими чудесами? Ах, да, конечно, торжества! Помню, ты записался в раф-райдеры. Чудесно! Идем, позавтракаем вместе. Никаких! Без отказа!

   "Репейник" с грустью, но решительно прижал его к стене рукой размера, очертаний и цвета хорошего седла.

   - Длиннорогий, - меланхолически сказал он голосом, расстроившим моментально уличное движение, - что они сделали с тобою? Ты ведешь себя совершенно как горожанин. Они превратили тебя в строку из "Всего Нью-Йорка". "Идем позавтракаем вместе!" В наши дни ты не позволил бы себе говорить о жратве в таких оскорбительных выражениях.

   - Я уже семь лет живу в Нью-Йорке, - сказал Мерритт. - Прошло восемь лет с тех пор, как мы с тобой клеймили коров у старичины Гарсия. Зайдем, во всяком случае, в кафе. Приятно все-таки опять услышать "жратва".

   Они пробрались сквозь толпу к отелю и, как бы повинуясь какому-то естественному закону, направились прямо к стойке бара.

   - Говори, - пригласил "Репейник".

   - Коньяку, - сказал Мерритт.

   - О боги! - воскликнул "Репейник". - И это тот самый человек, с которым мы вместе видывали зеленого змия в кабачках на Западе! Коньяку? Ах, чтоб тебе! Натурального виски! Ты платишь.

   Мерритт улыбнулся и заплатил.

   Они позавтракали в маленьком продолжении столовой, сообщавшемся с кафе. Мерритт искусно уклонился от выбора своего друга, который уперся на яичнице с ветчиной, - в сторону пюре из сельдерея, котлетки из форели, пирога с куропаткой и соответствующего салата.

   - В тот день, - с огорчением и громоподобным гласом заявил "Репейник", - когда я не буду в состоянии выпить больше одной рюмки перед закуской с приятелем, которого я встретил после восьми лет разлуки в тридцатицентовом городе, за столом два на четыре фута, в час дня в третий день недели, - пусть девять мустангов перебрыкнут меня сорок раз через шестьсот сорок квадратных акров пастбища. Зарубил себе на носу эту статистику?

   - Правильно, старина, - засмеялся Мерритт. - Официант, принесите мне рюмку абсента фраппе. А тебе что, "Репейник"?

   - Натурального, - траурным голосом ответил Най. - Эх, Длиннорогий! Ты пил его когда-то прямо из горлышка! Прямо из бутылки, в седле, на всем скаку - да настоящее виски, аризонское, не эту бурду... Э, да что! Это ты платишь!

   Мерритт подсунул талон за напитки под свой бокал.

   - Правильно. Ты, вероятно, полагаешь, что город испортил меня. Я такой же хороший ковбой, как и ты, "Репейник", но мне как-то не приходит даже и в голову вернуться к прежней жизни. В Нью-Йорке имеешь комфорт... комфорт! Я хорошо зарабатываю и хорошо проживаю деньги. Довольно с меня мокрых одеял, и гонки за скотом в снежную бурю, и сала с холодным кофе, и встряски раз в полгода. Я полагаю, что буду околачиваться здесь и впредь. Махнем вечером в театр, "Репейник", а потом пообедаем у...

   - Я скажу тебе, кто ты такой, Мерритт, - ответил "Репейник", положив один локоть в его салат, а другой в его масло. - Ты сгущенная, бесплодная, безусловная, короткорукая, козоухая мисс Салли Уокер. Господь сотворил тебя перепендикулярным и приспособленным для езды раскорякой и для употребления крепких слов в оригинале. Ты же осквернил творенье Его рук, перекинув себя в Нью-Йорк, надев маленькие ботиночки, завязанные шнурками, и гримасничая. Я видал, как ты арканил и связывал быка в сорок две с половиной секунды. Если бы ты теперь увидел быка, ты побежал бы сделать заявление об этом в полицию. А эти шарлатанские напитки, которые ты прививаешь своему организму, эти настойки из бурьяна с желудями пополам с киндер-бальзамом - неужели они согласуются с человеческой природой? Ненавижу тебя таким!

   - Видишь ли, "Репейник", - ответил Мерритт с оттенком извинения в голосе. - До некоторой степени ты прав. Подчас я и сам чувствую, точно я был вскормлен бутылкой. Но говорю тебе, Нью-Йорк предоставляет человеку комфорт. Есть в нем что-то такое! Зрелища и толпа - и как это все меняется ежедневно - и самое дыхание всего этого. Город словно забрасывает аркан длиною в милю вокруг твоей шеи и оборачивает другой конец его где-то около Тридцать четвертой улицы. [34-я улица - центр, в котором расположены главные увеселительные места.] Я сам не знаю, что это такое...