Нефедов Филипп Диомидович - Иван воин

   Ф. Д. Нефедов

  

   Составитель, автор вступительной статьи и комментариев Ю. В. Лебедев

   Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60-70-х годов XIX века / Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева. - М.: Современник, 1986.- (Сельская б-ка Нечерноземья).

   OCR Бычков М.Н.

  

  

   Деревня наша не то что большая, но и не маленькая: дворов сорок или больше всего наберется. Прозывается она Никулихою. И нельзя сказать, чтобы деревня совсем глухая была, нет; только от села далеко и никакой по ней большой дороги никуда не проходит. Но случается, что и мимо нас когда пройдут добрые люди на богомолье, сказывают, идут да прошиблись с большой дороги и вышли на нашу деревню. Еще аккуратно два раза в год заходят к нам офени владимирские с товарами: один по весне, а другой по осени. Вот от них-то да от богомольцев мы и знаем, что на белом свете делается. И чего-чего они не порасскажут нам: и про войну нашего царя с неверными, и про знамения, какие где по небу ходят, и про чудеса угодников,- словом, про все известимся! Одного только они никак поведать не могут: скоро ли нам жить будет лучше. Как уж мы ни расспрашиваем об этом усердно, всякий раз от них одно и то же слышишь: "Эвто, говорят, мы не можем знать. А по приметам глядеть, не к лучшему, а к худшему дело идет". Ну, в том не много нового: у самих все перед глазами. Наезжают, правда, иногда к нам становой с исправником¹, да их приезду мало кто обрадуется, и всякий открещивается, как заслышит по дороге колокольчик: уж очень после них чисто везде становится, точно кто по всей деревне с метлой пройдет. Ну, о батюшке попе говорить нечего, он у нас свой человек: праздник ли большой или треба какая - он и тут, редко когда запоздает. А чтобы пропустить со святой водой когда прийти, избави боже!

   Долго что-то нынешней весной ждали у нас владимирца. Думали, что совсем не придет: либо грех с ним какой на дороге повстречался, либо стороной где прошел. Только перед николиным днем глядим, а он и идет, и тележку позади с двумя коробами везет, да и не один везет, а с товарищем каким-то. Так все на деревне обрадовались приходу офеней, что и сказать невозможно!

   - Прохор Васильич, Прохор Васильич! - кричат со всех сторон владимирцу,- долгонько нешто ты к нам не жаловал! Здоров ли, приятель?

   - Все, слава богу, - говорит владимирец. - Вы здесь как, все ли подобру и поздорову живете, мужички?

   - Ничего, бог грехам пока терпит, все живы...

   - Ну и слава богу: эвто главное, что все живы, а прочее все пустяки.

   - Не больно пустяки,- говорят мужики,- прошлый год хлебушка плох уродился, осенью солдата поставили, Семен, Петра племянник, в бега ушел...

   - Пустяки, сущие пустяки! Стоит вам воззвать к всевышнему, с полным и чистым усердием помолиться ему, и все сторицею зараз нам от господа воздастся,- говорит владимирец, а сам короб проворно развязывает. - Ну, говорит, молодушки, белые лебедушки, и вы, красные девицы, товаров я вам всяких новомодных привез, чай, вы таких-то и от роду своего никогда не видывали!

   А молодухи с девками давно обступили короб и говорят:

   - Каких же ты товаров привез, Прохор Васильич. Ка-жит-ко ты их нам скорее!

   - Да таких я нынешний год товаров привез, что и в Москве этаких надо поискать; на редкость, где сыскать,- говорит Прохор Васильич.- Оттого я и запоздал к вам, что две недели лишних в Москве прожил, ждал, когда подвезут эвти самые товары из азиатских стран. Вот у меня товары-то какие!

   И точно, как развязал офеня свой короб, выложил перед девками, молодухами всяких сортов ситцы, да серьги и кольца с камнями разноцветными, глаза у всех так и разбежались во все стороны и никто не знает, за что взяться, что купить - все бы, кажется, закупил, если бы деньги были. Старостиха первая сделала зачин: выбрала себе на платье.

   - Цветен ситец, больно мне люб,- говорила она...- Одного боюсь, Васильич, не полинял бы он как? Ты мне по совести продай!

   - А я вот тебе как продам, Маремьяна Тихоновна,- сказал владимирец...- Носи ты платье год, носи два, а если в два года ты износишь, назад возьму и деньги все сполна тебе возвращаю. Эвтот ситец, я тебе скажу, настоящий аглицкий. Изделие ивановских мануфактур. Только одно тебе советую: осторожность соблюдай, до воды много не допускай, ну и солнце он не оченно любит.

   Бабы товары закупают, а мужики насчет все новостей к офеням пристают.

   - Ну-ка, Прохор Васильич, рассказывай, рассказывай скорее! Что тут с бабами!..

   - Все расскажу, мужички, только дайте немножечко сроку,- говорит офеня,- торговля уж оченно замяла... Эй, девка, ты мокрыми руками за платок не берись: видишь, он какой нежный! Осторожней!..

   - А у него какие товары? - спрашивают про другого офеню, что с Прохором Васильичем пришел.

   - Я с божьим милосердием,- говорит тот.- Кому потребуется из вас божьего милосердия? У меня всякого много.

   Оказалось, что у всех божьего милосердия своего было вдоволь, а потому и не потребовалось нового.

   - Да вы не покупайте, а только посмотрите,- говорит офеня.- Благо я такой человек, што за показ ни с кого денег не беру; а то нашему брату и за эвто немало в других местах платят!

   - Точно, помногу им платят! - говорит и Прохор Васильич.

   - Ну, отчего не поглядеть... на святыню всегда приятно взглянуть.

   Офеня начал из короба выкладывать один за другим всяких угодников и святителей.

   - Вот эвтот угодник,- говорил он,- прозывается Тихоном Задонским,- слышали, чай, мощи его, святого отца, недавно в Задонске открылись?² А другой - Иван Воин. Поглядите, какое письмо, ровно живой праведник божий, стоит, и оружие в деснице держит!.. Дорого эвтот образ стоит!.. Вот Егорий храбрый на коне, а на горке-то, вон тут, девица - царская дочь, которую он от змея удава острым копьем спасает... Никола Чудотворец, великомученик Христофор.

   - Постой, милый человек,- перебил владимирца мужик Лука...- скажи, отчего у этого мученика Христофора голова не похожа на человеческую? Нешто вживе он с эдакой головой ходил?

   - Нет, сперва он имел голову как следует, человечью л был из себя красоты непомерной, но, видя, что женский пол с лица его прекрасного очей не сводит и многие жены и девицы купеческого и дворянского звания возымели к нему любовь греховную и стали предлагать сокровища разные, он воскорбел своим честным сердцем и к богу со слезами обратился: "Господи! - говорит,- не хочу я губить род Евин, дай ты мне голову лошадиную!" Бог услышал его праведную молитву и в нощи с ангелом послал ему голову лошадиную. Вскорости он тут и смерть мученическую за Христа принял.

   - Экой угодник божий!

   - А отчего ему молятся-то, батюшке? - спросила одна баба.

   - От всего, а больше от родов...

   - Иваныч, купи ты мне этого мученица! - стала просить баба своего мужа.

   - На что он тебе? Ведь ты и так рожаешь?

   - А може, он, батюшка...

   - Перестань!

   Переказал ходебщик все божье милосердие, а там стал опять укладывать.

   - Ничего,- говорит,- что покупщиков на мой товар не выискалось,- я и тем доволен, што вы поглядели. По правде сказать, я весь, почитай, товар на место несу, запродан он у меня,- в селе Хомутове церковь недавно отстроилась, так для иконостаса.

   - Эвто точно,- к нему сам преосвященный владыко писал насчет церкви,- сказал Прохор Васильич.

   - А далеко отсюда село Хомутово? - спросил кто-то из наших.

   - Не близко,- в Астраханской губернии, отселе верст пятьсот, близ самого моря.

   - Как далеко!

   Прохор Васильич сбыт порядочный сделал: товаров его накупили почти все на деревне. Хотя деньгами он и получил только что с одной старостихи,- за неделю мужики подати вносили,- но холстов и полотен деревенских много он завязал в свой короб.

   - Плохи наши дела по нынешним временам,- сказал Прохор Васильич,- где ни ходишь, везде все денег нет!.. Скоро, я полагаю, придется совсем прекратить коммерцию,- в убытки себе торгуешь!

   Такие слова от него не в первый раз уж приходится слышать,- как у нас ни запомнят его в деревне, он из году в год все одно и то же говорит, а торговлю не бросает, ходит...

  

  

   Близко вечер, молодухи и девки ходят по деревне, показывают старшим свои покупки: кто ленту алую, кто ситец цветной, кто другое что. Старики ничего, хвалят, а молодым-то и любо, на душе весело. Еще бы не весело им было, когда через три недели троицын день: каждая в церковь божию в обновке выйдет, и будет в чем перед добрыми людьми показаться да перед парнями в хороводах покрасоваться. Бедно у нас в деревне живут, а порядиться тоже их как любят!

   Офени хотели пуститься в дорогу, да забоялись, что до села засветло не добредут, а ночной порой идти проселком опасно, и решили переночевать на деревне, в Лукиной избе. Мужиков к ним набилась полная изба, даром что в избе духота стояла и все ручьями обливались от пота,- уж очень хотелось послушать, что станут офени про новости рассказывать. И староста наш, хотя он был мужик и гордый, тоже пришел к Луке. На столе, за которым сидели офени и староста с первыми на деревне мужиками, стоял большой жбан с пивом.

   - В Россее ноне все пошло по-новому,- рассказывал Прохор Васильич.- Вот теперича везде новые суды заводятся³,- чай, скоро и у вас будут. Денег приказные, как прежде бывало, ни с кого не берут, а все так, без копеечки делают...

   - Это ладно! - говорят мужики.

   - Как же так, за дело, поди, тоже и они берут? - спросил староста.

   - Ни боже мой - строго-настрого от самого императора запрещено! Ежели кого только заметят,- прямо, без всякого суда, в Сибирь ссылают!

   - Трудно же им стало!

   - Это по-новому, а допрежде не так шло: бывало, нашего брата, как не дашь приказным, без вины лишали родной сторонки! - сказал Матвей, мужик уж не молодой и знакомый с судами по нашему городу.

   - И зовутся они теперича не приказными,- продолжал рассказывать Прохор Васильич, - а также по-новому: мировыми судьями, авокатами, да секретарями и членами разными. К примеру сказать, я провинился в чем-нибудь; меня зовут в суд. Прежде што? провинился ты али подозрение только какое пало, засадят тебя на два али на пять годов в острог, после вызовут на суд - и пропал навеки человек! А ноне не так. Хоша и посадят меня в острог, только я завсегда оправдаться могу. Возьму я себе авоката, защитника, значит; приведут меня в суд. Сперва ведут тебя по мраморной лестнице; позади тебя идут вежливо солдаты али жандармы, а там и введут прямо в присутствие, где сидят все начальники и члены эвти с судьями. Комната, где самое присутствие, больше вашей церкви, и везде чистота непомерная, а кругом все народ сидит, публика, значит, слушает, по закону ли будут судить тебя. Вот сичас мне главный начальник допросы почнет делать: кто я, какой веры, сознаю ли себя виновным. Я говорю: нет, ваше сиятельство, я невинно страдаю...

   - А он за такие слова в рыло не заедет? - спросил Лука.

   - Ни боже мой, строго-настрого запрещено! И не то штобы драться, слова бранного никто не скажет. Самый главный начальник только и говорит: "Вы, Прохор Васильевич" - я евто говорю к примеру, как дело ведется, а сам я не был...

   - Понимаем!

   - Главный начальник даже вежливее, чем простой солдат. Вот снимут с меня допросы; тут поднимется другой начальник, член большой, и почнет говорить против меня, обвиняет, значит. Ну, тут сердце и дрогнет: по его словам, я прямо, значит, в каторжную работу должен идти. Стоишь, читаешь молитву. Вдруг встает авокат, защитник-то мой, и принимается говорить,- эвто уж за меня, значит. Говорит он, говорит,- ни слова ты тут не понимаешь, потому мудрено, а судьи и члены эвти все понимают, и публика тоже, значит, понимает, слушает... Тут еще говорят: и тот, што против меня, и авокат мой. Долго говорят; потом устанут оба, вытрутся декосовыми платками и замолчат. Главный начальник опять спросит меня: что я могу сказать в оправдание свое? Я говорю: ничего, ваше сиятельство. Он за колокольчик, позвонит, и все судьи и начальники с членами уйдут в другую комнату. Погодя выйдут, бумагу с собой вынесут и прочитают: никакой вины за Прохором Васильичем нет, и он свободен идти, куда ему угодно...

   - Так и отпустят?

   - Без всякого слова.

   - Чудеса!

   - Ах, как бы нам такой-то суд!

   - Будет и у нас,- сказал староста.

   Мужикам всем как нельзя больше по душе пришелся новый суд.

   - Стало, там уж никого теперя и в Сибирь не ссылают? - спросил Матвей.

   - Как не ссылать? Ссылают, даже не в пример больше, чем прежде!

   Матвей посмотрел на владимирца.

   - Да ведь авокаты, ты говоришь, какие-то есть?

   - Што за дело, што авокаты? Авокаты только тех оправдывают, кто не виноват, да кто может заплатить им за себя деньги!

   - А они нешто не даром?

   - Чуден ты, я погляжу на тебя, Матвей Сидорыч,- с насмешкой сказал Прохор Васильевич,- разве станет кто для тебя задаром што делать? Ну, подумай ты над эвтим хорошенько: ты человек сам с головой.

   Матвей подумал.

   - Верно говоришь, - сказал он и опять к владимирцу с вопросом: - Ну, я думаю, теперя в той стороне, где суды-то эти новые, скоро и ссылать уж будет некого, всех разбойников и воров поуничтожат и ни одного не останется?

   - Эвто неизвестно,- отвечал Прохор Васильевич.- Слышно только, што год от году больше воровства и разбоев везде разводится; скоро нигде проходу и проезду не станет.

   - А народ там лучше нашего живет?

   - Ах, какой ты смешной, Сидорыч! - засмеялся опять владимирец, и так чудно засмеялся, что вся борода у него затряслась.- Што спрашивает - лучше? Да с чего ему лучше-то жить? Поди, нужду-то да бедность все ту же везде терпят!

   - Ну, а я думал, што там лучше,- промолвил Матвей.

   - Вперед не думай. Не токмо што лучше, а в десять раз хуже вашего по другим-то местам народ живет! Вы еще што, - у Христа за пазушкой живете,- а то такие ли есть люди, живут не то в избенках каких, не то в пещерах, до половины в земле у них хижины сидят и вместо окон дыры поделаны, едят хлеб пополам с мякиной, а скотины домашней только и держат, что кошку али собаку.

   - Немного. Ну, а исправники там со становыми есть?

   - Есть.

   - Што же они, не берут?

   - Эвто неизвестно. Вот о письмоводителях, што при мировых судьях, слышал: те редко кого так с пустыми руками отпустят.

   - Ну, а ежели так, поди, их много и в Сибирь посо-слали?

   - Не слыхать... Да отстань ты от меня, смерть надоел! Матвей понурился, а спустя минуту поднял голову, посмотрел в глаза владимирцу и спросил:

   - Так неужо там и земство есть?

   - Опять? Ах, господи! Чего уж не знает: эвто, чай, всякий малый ребенок знает, што ноне везде по Россее земство завелось!

   Немало еще разговоров у нас было с офенями; много порассказали они нам о разных диковинках на вольном свете. Говорил больше Прохор Васильич, а другой, что с божьим-то милосердием пришел, разве так изредка какое слово вставит, а то сидит все молча и попивает из жбана пиво. Наговорились и стали расходиться.

   - Прощай, Прохор Васильич!

   - Прощайте, добрые люди! Бог даст, как на тот год я к вам опять приду, так, може, што и хорошенькое для вас принесу,- говорил владимирец.- По зиме мы хотим в Питер понаведаться, так там, ходя около министров-то близко, може, што и про важные дела узнаем? А главное, мужички, молитесь больше всевышнему!

   - Похлопочи! мы сами не забудем твоей услуги. Ушли все, один староста остался.

   - Прохор Васильич,- сказал он,- мне надобно с тобой слово перемолвить.- Староста подвинулся ближе к офене.- Ты вот ходишь везде, все знаешь и во всем понятие имеешь. Не можешь ли ты сказать, какое есть лекарство от живота?

   - У тебя што же с животом-то, Карп Петрович: ростет он, што ли?

   - Нет, пока этого ровно бы не заметно; а так нешто болит...

   - Колет али схватывает!¹

   - Нет, колотья и схваток не чувствую. Только по временам будто бы што там на колесах начнет кататься, а то вдруг урчанье большое подымется.

   _ Ах, счастлив ты, Карп Петрович, што сказал мне: эвто у тебя грыжа!..

   _ Грыжу я знаю: та наруже бывает, а у меня на видимости ничего нет.

   - Ничего не значит! Говори: давно ли эвто у тебя так с животом?

   - Год, а то и больше.

   - Ну, моли бога, што не запустил, а то беда бы твоя: у тебя нутряная грыжа, и никакие лекарства не взяли бы ее, если бы месяц еще пропустил. Сичас я тебе на полтинник нашатырного спирту отолью, - сыщи только посудину,- и от натирания перед сном вся боль пройдет!

   - Не врешь?

   - Што ты? Да разве я такой человек!.. Може, народу от эвтой болезни я нивесть што вылечил, и от пяти помещиков благодарность себе получил... А ты што говоришь!

   Другой офеня подтвердил.

   - При мне случилось, как одна женщина в эвтой же самой болезни каталась по избе, на крик кричала. Васильич сразу ее на ноги поставил. И по сие время отблагодарить его не знает как!

   - Да вот и он свидетель был, как я эвту бабу от лютой смерти избавил... Я ведь и по эвтой части ходок, редкую болезнь не вылечу!.. Вот тебе и лекарство.

   Староста заплатил деньги и пошел к двери.

   - Постой, Карп Петрович! - воротил его владимирец.- Позабыл слово тебе одно сказать! Вот што: при моем лекарстве не забудь о молитве; оно с молитвой скорее подействует! А если где поблизости вас есть икона чудотворная, али явленная - сходи завтра же: неделей вся болезнь кончится!

   Староста на это даже вздохнул глубоко и сказал:

   - То-то и беда наша, Прохор Васильич, што ближе двухсот верст никакой такой иконы нет! Собираюсь давно съездить, да времени-то никак не улучу по своей службе: уж очень загоняла меня должность-то эта, покою себе просто не знаю!..

   Нельзя сказать, чтобы староста наш по службе своей когда утруждал себя, нет; но он любил немного прихвастнуть, особенно перед чужими людьми.

   Как староста ушел, хозяева и офени легли спать. Бабке Лукиной - она была у него старуха ветхая и хворая - всю ночь не спалось, и она слышала, как один ночлежник осторожно выходил из избы и что-то долго не возвращался со двора.

   - Знать, и тебе, косатик, неможется,- спросила она у офени, когда тот вернулся,- который ты раз на двор выбегаешь?

   - Да што-то не совсем здоровится, баушка,- отвечал иконопродавец,- верно, с дороги эвто меня прихватило... Надо у Васильича спирту взять.

   - Нешто, кормилец... А я вот и завсе так-то не сплю по цельным ноченькам: все ломит да везде болит... О-о-хо-хо! Скорее бы хоть смерть-то, што ли, за мной приходила, а то жизни своей не рада.

   Утром, вместе с солнышком, ходебщики поднялись и пустились в дорогу. На прощанье Прохор Васильич дал старухе нашатырного спирта. "Три,- говорит,- как можно сильнее по тем местам, которые у тебя болят, и годов двадцать смело еще проживешь, старуха!" С тем и ушли.

  

  

   И великое чудо у нас тут случилось.

   Солнышко уж высоко поднялось над деревнею. Зеленые всходы в полях казались еще зеленее, еще ярче, точно они радовались, что солнце обливает их своими лучами; вверху, над всем этим зеленым полем, раздавалась веселая песня жаворонков, а из чащи молодого березняка, что начинался позади деревни, лились уж целые сотни различных певчих голосов, и будто в самую глубь души они вливались. Хорошо! И в деревне тоже светло, радостно...

   Хотя день стоял и праздничный, воскресенье, но в деревне никто не спал и давно все были на ногах. Человек шесть пошли в село к обедне. По-настоящему, следовало бы всем идти; да у нас не всякий охочь за десять верст в храм божий ходить; разве очень праздник большой, ну тогда пойдут и все. К тому же и николин день рукой подать: всего через два дня. На деревне принялись завтракать.

   Лука сидел в своей избе и ел горячие ржаные лепешки, жена возилась перед печкою, а старуха беспрестанно натиралась спиртом и пуще охала.

   - Что, баушка, аль нет легче-то? - спрашивала у бабки Лукина жена.

   - Како легче! - простонала старуха.-Трусь, трусь, а боль ничуть не унимается, ровно хуже еще стало... А вонища-то какая - дух захватывает!

   - Что делать, потерпи,- сказал Лука,- ты человек старый, баушка. Васильич вот что говорит: в костях, говорит, болесть-то у твоей бабки, скоро нельзя ждать, чтобы она прошла.

   Только он это успел вымолвить, как дверь отворилась и в избу ввалились ходебщики: на обоих лица нет...

   - Дома, слава богу! - проговорил с иконами и прямо к Луке.- У нас до тебя, хозяин, дельцо небольшое есть...

   Лука как ел лепешку, так и остался на месте в том положении: половину лепешки в руке держит, а другая изо рта глядит.

   - Ты погоди пужаться-то,- начал Прохор Васильич,- мы тебе зла не пожелаем, коли сам не захочешь. Мы, видишь, одни пришли и десятского с собой не захватили...

   - Не виноват! душа вон, не виноват! - закричал Лука и вскочил с лавки.

   Жена стояла у печки, глядела во все глаза и ничего не знала, что делать: бежать ли ей куда или поднять рев на всю деревню. Робкий у нас народ!

   - Слушай, Лука Митрич, - сказал Прохор Васильич,- отдай ты нам без разговору, и бог с тобой, мы и не скажем никому!

   - Чего отдать? Я ничего не брал!..

   - А ты полно, не доводи себя до греха - ведь нечего уж запираться, по всему видно, что твое дело...

   - Коли так не хошь отдать, возьми за место его любого угодника,- стал упрашивать и другой офеня,- я тебе отдам мученика Евстафия Плакиду. Не хошь? Возьми, пожалуйста, Христофора, вчера баба как добивалась, она у тебя купит его!

   Лука пришел в себя.

   - Ну, право, в толк не возьму, чего вы от меня хотите?.. Разве спирт этот... да ведь ты же сам, Васильич, дал его баушке.

   - Не о спирте речь, Митрич; мы про Ивана Воина говорим. Скажи, по чистой правде: ты взял его, праведника?

   Лука и руки растопырил.

   - Господь с вами, да я нешто такими делами занимаюсь!..

   - Отчего же ты давеча, как мы вошли, испужался так? - спрашивает Прохор Васильич.

   - Да и сам не знаю, чего испужался. Не во гнев будь вам сказано, по рожам даве вы показались мне за разбойников...

   - Добрый человек! - говорит офеня,- мало тебе одной иконы, я дам тебе еще Анику Воина, тут его и житие все описано. Отдай мне только Ивана Воина!

   Лука божится и клянется, что нет у него никакого Ивана Воина.

   - Ежели вы не верите, обыщите,- сказал он,- даю вам свободу везде искать!

   Офени перемолвились что-то по-своему, по-офенски, между собою и говорят:

   - Веди нас к той бабе, что вчера у мужа просила купить мученика Христофора: може, не она ли, по ошибке, заместо мученика Христофора, взяла эвтого угодника. А ежели там не найдется, тогда не взыщи, Митрич: сходим за десятским и обыск у тебя с понятыми сделаем!

   - Свести я вас сведу, только вряд ли толк какой будет: у нас в деревне не то что на святыню, а и на простую вещь никто руки на наложит.

   - Там увидим! Веди.

   Пошли. На дороге встретились кое с кем из деревенских.

   - А, купцы владимирские, вы опять к нам с товарами?

   - Не до товаров, когда несчастье большое случилось,- говорит Прохор Васильич,- вот у мово товарища икона пропала, да и икона-то какая? что ни есть дорогая! Нарочно и воротились!

   - Как же она пропала-то?

   - Христос ее ведает! Дошли до села, там купец проезжий в кибитке едет. Увидал нас и кричит: "Торговцы, торговцы!" Мы подошли.- "Что вашей милости?" А он: "Нет ли, говорит, у вас картины о Страшном суде Христовом, где бы я мог видеть муки грешников, кто за какую вину мученье на том свете должен принять". Есть, говорю. Развязал короб, стал выкладывать иконы,- картины у меня внизу под иконами лежат⁴,- глядь, а Ивана-то Воина и нет! Завязал я наскоро короб,- не до продажи уж,- и ударились с Васильичем назад бежать...

   - Не потерял ли дорогой?

   - Где потерять! Короб здоровый и накрепко веревками завязан...

   Говорят они так-то, вдруг, глядим, к Старостиной избе народ что-то побежал... Слышим,- кричат:

   - Икона явленная, икона явленная!

   - Где, где?

   - У Старостина сарая на березе!

   Все туда хлынули.

  

  

   На задах у старосты, где стоял его большой сарай, росла высокая береза. Почти что на самой верхушке, между распускающимися почками, стоит на веточке явленная икона и покачивается, от венчика сияние кругом... Дивились немало у нас, каким только чудом держалась она на такой тонкой веточке!

   Вся деревня собралась к березе. И офени подошли. Мужики стоят без шапок, бабы крестятся, плачут от радости, а ребятишки, закинувши свои головенки, стараются понять, что за чудо такое сделалось, что никогда никто не ходил из них к этой березе, а теперь весь народ тут и все глядят на самую верхушку: нёмысли, ничего-то они не понимают!

   - Что же нам делать, миряне,- говорит староста,- самим ли нам ее, матушку, с березы-то снять, или в село за священником послать, он с молебствием ее снимет?

   - За попом лучше послать,- говорят одни.

   - Боже вас сохрани! - вскричал Прохор Васильевич,- нешто вы хотите, чтобы у вас эдакую благодать отняли? Поп как приедет, так сейчас же ее, матушку, к себе в церковь возьмет.

   - Нет, благодать нельзя отдавать, - заговорили мужики.

   - Сколько мы годов живем, а еще ни разу у нас такого чуда не бывало... Да и отцы наши, и деды ничего такого на своем веку не запомнят.

   - Это правда, да чтобы нам после хлопот не нажить,- заговорил Матвей, - пожалуй, и отвечать заставят, что мы про чудо божие скрыли, начальству не дали знать.

   - Не надо про эвто много говорить,- сказал Прохор Васильич,- свой-то брат не выдаст, а чтобы чужие только как не сведали... Эвто главное!..

   Матвей хотел было что-то сказать, но ему и говорить не дали.

   - Молчи, ради создателя молчи!.. Ты против кого такие слова говоришь? Смотри, как бы она за слова твои богохульные языка тебя не лишила?..

   - Миряне,- сказал староста,- я весь страх на себя беру. Давайте снимать! Кто мастер у нас по деревьям лазать?

   Высказалось двое парней.

   - Да на вас чистые ли рубашки надеты? - спросил Прохор Васильич.

   - Чистые, вчера только сменяли.

   - А портки?

   - Портки-то? Парни замялись.

   - Ну, вам нельзя лезть...

   А других смельчаков не нашлось, потому и решили явленную икону снять таким образом: принести несколько новин чистых, взять холсты в руки и держать кругом березы, а самую березу трясти с молитвою. Спасибо офеням, это они научили, как сделать.

   - Верно ты, Карп Петрович, молился усердно, - сказал Прохор Васильич, пока бегали за новинами,- какое чудо на твоей земле владыка небесный явил!

   - Уж и не знаю, Прохор Васильич, чем я только заслужил у бога, что он так не по делам взыскал меня,- с смирением отвечал староста.

   - Да, кого вот взыщет, а кого и накажет. Вон у мово товарища икона дорогая пропала, нарочно мы и воротились спросить, не взял ли кто...

   - А мне и невдомек, как вы опять здесь очутились! Какая же это у него икона пропала?

   - А Иван-то Воин, что вчера показывал, еще письмо такое важное и венчик вокруг головки.

   - Помню, помню. То-то он, товарищ твой, и сумрачен так...

   - Ах, да ведь икона-то чего стоит: за самый престол в алтарь ее преосвященный хотел поставить. Еще дивлюсь я ему, что он жив остался, а другой на его месте сейчас бы и руки на себя наложил...

   Но тут принесли холсты. Развернули новины и приступили к березе.

   - Трясти?

   - Начинай, с молитвой!

   Затрясли.

   - Не сходит?

   - Нет.

   - Экое удивленье!

   Принялись сильнее трясти. Ветви шумят, качаются; венчик на иконе так и сияет, так и блестит при солнышке.

   - Не дается!

   - Видно, не угодно ей, матушке... Не достойны, должно, мы, грешные!

   - Не еще ли помолиться?..

   - Ой, што это? Батюшки, да это она сама!..

   - Сошла?!

   - Вот она!

   Все кинулись глядеть на явленную икону.

   - Господи, да это Иван Воин! - проговорил староста и закрестился.

   - Он, самый он и есть! - закричал Лука.-Васильич! гляди-тко, угодник-то твово товарища где очутился!

   А владимирцы земли под собой не чуют - обрадовались. Прохор Васильич повалился в ноги Луке и убивается, чуть не плачет, выпрашивает себе прощения:

   - Забудешь ли ты, честный человек, ту великую обиду, которую я нанес тебе своим подозрением, своими неразумными речами! Простишь ли ты хоть ради сегодняшнего чуда господня?

   - Бог простит. Я давно забыл,- говорит Лука, с умилением взирая на явленную икону.

   Икону поставили к стволу березы, на белую новину,- и стали все подходить и прикладываться. Многие стояли на коленях и молились в землю. Ребятишки заползали сзади березы и, украдкой от больших, пошевеливают пальчиками на святом венчике.

   - А он не тронет? - шептались за березой.

   - Не бойсь, он ведь неживой!

   - Дай-ко я пощупаю, што у него это блестит!

   - Вы што тут, вшивые, святыню трогаете! - закричал на ребятишек староста.

   Одна баба говорила своей дочушке, девчонке лет пяти:

   - Прикладывайся к ручке скорее, Танька!

   - Ни, боюсь!

   - Чего, дура?

   Офени дали приложиться, а потом и говорят:

   - Ну, мужички, теперича мы угодника-то евтова опять к себе положим. Надо его, святителя, в село Хомутово нам в целости доставить!

   Все так и всколыхнулись.

   - Што вы? да нешто мы отдадим явленную икону? Ни за што.

   - Вот што, приятель, - начал говорить староста товарищу Прохора Васильича,- я знаю, што икона твоя дорогая, даром тебе отдать ее нельзя. Возьми ты с нас сполна ту цену, за которую продал ее в церковь, и уступи для благодати нам.

   - Никак невозможно!

   Если бы не Прохор Васильич, не видать бы деревне больше явленной иконы: он, спасибо, заступился.

   - Отдай ты,- говорит,- им святителя Христова! Уготовал он себе место здесь, в деревне Никулихе. Как же ты можешь наперекор воле божией идти?

   Согласился.

   - Делать нечего,- сказал,- знать страх божий во мне силен. Сберите вы с каждого дома по новине холста али домашнего полотна, и бог с вами!

   И "прекословить не стали, собрали.

   - Глядите, мужички,- наказывает Прохор Васильич,- держите ухо востро, не спознали бы как попы али становой: не дадут вам святыней попользоваться!

   - Станем остерегаться!

   - То-то же, как можно будьте осторожней! Эвто главное!

  

  

   Так всем миром и порешили на деревне, что явленную икону надо соблюдать от всех в строгости и никому из посторонних не говорить, что царь небесный взыскал нас своею милостью и благословением.

   У старосты взади стояла светелка, туда угодника Христова и поставили в угол, зажгли перед ним неугасимую лампадку и закурили ладан. Народ каждый день сюда приходил, а больные старики и старухи до самой ночи не выходили из светелки: все молились да исцеления себе просили. Лукина бабка и про спирт забыла: велела себя внучатам свести к Ивану Воину, и как привели ее к явленному, так и осталась тут и домой не захотела идти.

   - Я лучше,- говорит,- здесь и ночевать стану, да все на глазах буду у него, батюшки: скорее он так-то от недуга меня освободит...

   Однако не прошло и двух-трех дней, как со всех ближних деревень повалил к нам народ. Бог их ведает, как они узнали, что у нас явленная икона. Повезли на тележках увечных, больных, хромых и всяких прокаженных. Масла, яиц, холста и всякого добра нанесли и невесть что. Староста принимает и только говорит:

   _ Ради Христа, православные, поосторожнее! Помилуй бог, кто из чужих спознает. Беда!

   - Не сумлевайся, Карп Петрович,- говорят все.

   Другие все расспрашивают:

   - Как он, батюшка, явился-то, Карп Петрович?

   - А вышел я в то воскресенье утром на задворки; иду к сараю, гляжу вверх, а на самом-то верху березы ровно солнышко какое играет. Я остановился, стал вглядываться: господи! и это сам угодник сияет. Жена подошла, закричала... тут народ сбежался, и сняли его, батюшку. Только не сразу дался.

   - Не сразу?!

   - Нет, долго не давался.

   - Экие чудеса господни!

   Привезли к нам и одну порченую. Руки и ноги связаны; вынули из телеги, развязали и поставили на ноги. Молодая, из себя красавица; косы распустились, висят по рубашке темными прядями. Спрашиваем: откуда такая красавица?

   - Из Жуковки,- отвечают.- Ивана Гарасимова дочь, бесноватая.

   - Отчего это с ней приключилося?

   - Известно, злые люди напустили. Девка была здоровая, умная; с лица ровно маков цвет; да связалась, на грех, с писарем волостным и сгубила себя на всю жисть. Сперва он, идол, надругался над девкой, кинул, а после и навел на нее порчу.

   - Вот оглашенный-то!

   С великим трудом могли ввести порченую в светелку. Сперва не шла, все отбивалась, да мужики насильно вволокли. Поставили ее перед иконой: она ничего, стоит.

   - Молись,- говорят,- дура, святому: может, он и выгонит из тебя беса-то!

   Она все стоит, смотрит пристально карими глазами на лик угодника и молчит. Глядят, что будет. Вдруг она как задрожит, вся забьется, да как закричит:

   - Уведите меня; не будет моему сердцу от него никакой помочи!

   Переглянулись все.

   - Бес-от в ней как!

   - Ище так ли он ее ломал! - сказал отец порченой. Ничего не сделали. Бес не вышел из погубленной девичьей души. Так и увезли, бедную, опять в Жуковку!

   Народу к нам все больше и больше сходилось на поклонение, а по воскресеньям настоящая ярмарка собиралась. Мужики стали подумывать насчет часовни, да отложили постройку до осени, когда наступит свобдная пора.

   А тут, видно месяца через два, наехали в деревню батюшка-священник, исправник, становой...

   - У вас,- говорят,- явленная икона! а?

   Ну, пришлось о часовне-то позабыть; вся деревня в конец разорилась, да хорошо, что еще под суд не попали.

   После мы узнали, что в этом году по нашей губернии до тридцати икон в разных местах явилось!

  

  

  

   Родился в семье мелкого фабриканта, бывшего крепостного, в селе Иваново Владимирской губернии. В семье царствовали домостроевские порядки, отец воспитывал сына в духе преданности престолу и православной вере. По окончании в 1849 г. церковноприходского училища мальчика "пристроили к делу": ведение конторских книг, разъезды по селам и деревням для закупок льна и пеньки. Во время одной из поездок Нефедов знакомится с сотрудником "Костромских губернских ведомостей" Н. Ашмариновым, который оценил наблюдательность и меткий народный язык молодого прасола, поощрив его к литературному труду. Так в "Костромских губернских ведомостях" за 1859 г. появились первые этнографические очерки начинающего писателя.

   С 1861 г. корреспонденции Нефедова обличительного характера начинают появляться в столичных изданиях - "Московские ведомости" и "Век". В 1862 г. он определяется вольнослушателем в Московский университет и одновременно пишет очерки и рассказы, печатая их в "Развлечении", "Будильнике", "Отечественных записках". С 1865 по 1866 г. редактирует прогрессивный журнал "Книжник", где ведет "журнальное обозрение", активно поддерживая некрасовский "Современник".

   В 1872 г. в газете "Русские ведомости" выходит цикл очерков писателя об ивановских ткачах "Наши фабрики и заводы". Тяжелый труд и нищенский быт рабочих противопоставлен здесь воспоминаниям о невозвратном прошлом патриархального Иванова с его здоровой, трудовой крестьянской жизнью. Вслед за городскими очерками выходит сборник Нефедова "На миру", посвященный близкой сердцу писателя русской деревне. Горькие чувства вызывает у Нефедова появление в деревне циничного торгаша и кулака, угрожающих нравственным ее устоям.

   Параллельно с литературным трудом в 1871-1872 гг. Нефедов ведет большую работу по организации в Москве образцовой фабричной школы, народной читальни и