Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Слёзы Царицы

о зло, какое нанёс ему жестокий Узун-хан. В среде её приближённых много было красавцев-батырей, но ни на одного не упал ещё милостивый взгляд царицы, точно застывшей в своей заколдованной красоте. Процветало земледелие, ремёсла, торговля, искусства, и счастливый народ превозносил свою мудрую царицу Кара-Нингиль, которую видели только одни придворные. Поседела чёрная борода у самого Джучи-Катэм, а Кара-Нингиль всё оставалась девушкой, ревниво охраняя "лёд своей девичьей гордости", как говорит поэт Гафиз.

   Никто, кроме Алтын-Тюлгю и Ак-Бибэ, никто не знал, как скучает эта неприступная красавица, когда остаётся одна. Простые люди и не должны были этого знать, а иначе они перестали бы уважать свою царицу. Прежде всего, она должна была сама уважать себя и говорила:

   - Я царица не потому только, что Узун-хан женился на мне, а потому, что я из древнего ханского рода... Я - природная царица, настоящей царской крови.

   Соседние государи попробовали было воспользоваться смертью Узун-хана, чтобы завоевать его царство, но Джучи-Катэм победоносно разбил их наголову и мог бы ещё завоевать новые владения. Кара-Нингиль не хотела этого. Пусть только её не трогают. Мало-помалу она так привыкла к своей власти, что считала себя необыкновенною женщиной, совсем непохожею на тех девушек, которые выходят замуж, родят детей и быстро изнашиваются в суете своих ежедневных женских забот. Она - царица, и для неё нет обыкновенных радостей, горя и слёз. Когда ей делалось скучно, Алтын-Тюлгю рассказывала свои сказки, а весёлая Ак-Бибэ пела песни.

   Но Кара-Нингиль очень часто уходила в самую дальнюю комнату своего дворца, запиралась и долго плакала, - никто не должен был видеть этих женских слёз, даже Ак-Бибэ и Алтын-Тюлгю. В Кара-Нингиль с страшною силой боролись царица и женщина. Выходила она из своего затвора такая весёлая и спокойная, так что никто не знал, что она там делала. Не укрылась эта женская хитрость только от старых глаз Алтын-Тюлгю, которая, как собака, ловила каждое движение своей госпожи. Однажды она сказала царице:

   - Казни меня, царица, но ты плакала...

   Кара-Нингиль вся вспыхнула, как пойманный на месте вор, но ничего не ответила глупой старухе. В другой раз Алтын-Тюлгю сказала ей:

   - Ты хорошо делаешь, что не знаешь ни одного мужчины, но, ведь ты состаришься и тогда пожалеешь. Вели меня казнить, но я говорю правду...

   Кара-Нингиль не казнила Алтын-Тюлгю, а только рассмеялась.

   Ак-Бибэ думала другое: когда Кара-Нингиль начинала скучать, она придумывала какое-нибудь развлечение. Раз она сказала царице:

   - Пойдём, посмотрим, что делает Аланча-хан... Он нас не увидит, а мы его посмотрим. Он уже совсем большой и, как говорят, очень красив.

   Кара-Нингиль согласилась на эту глупость и отправилась в Баги-Дигишт вместе с Ак-Бибэ. Аланча-хан гулял в саду, а они смотрели на него через отверстие в стене сада.

   - Ах, какой красивый! Настоящий хан! - шептала Ак-Бибэ. - Какая у него гордая осанка, какие горячие глаза... Как жаль, что его нельзя выпустить из неволи. Джучи-Катэм неумолим...

   Кара-Нингиль ничего не отвечала и вернулась домой задумчивее обыкновенного. В следующий раз она переоделась аячкой и отправилась в Баги-Дигишт одна. Стража её знала и пропустила. Аланча-хан опять гулял в саду и очень удивился, когда увидел перед собой скромно одетую девушку.

   - Ты зачем здесь? - спросил он и удивился звуку собственного голоса, - он совсем отвык говорить вслух.

   - Меня послала к тебе Кара-Нингиль, наша царица, спросить не нужно ли тебе чего-нибудь? - ответила Кара-Нингиль, скромно опуская глаза, как настоящая аячка.

   - Я с женщинами не имею дела, - гордо ответил Аланча-хан и даже выпрямился, как молодой тополь. - Скажи Кара-Нингиль, что она дурная женщина... Она убила моих братьев и захватила престол. Она хочет заморить меня здесь, в этой раззолоченной могиле, и я удивляюсь, почему она просто не велела меня казнить. Так ей и скажи, я не боюсь смерти... Бог нас рассудит.

   - Кара-Нингиль лучше, чем ты думаешь... Ей приписывают многое, чего она и не думала никогда делать, а делают другие от её имени. О хорошем не говорят, а худое видят все...

   - Видно, сладко тебя кормит Кара-Нингиль, если ты так нахваливаешь её, - ответил грубо Аланча-хан и засмеялся.

   Это обидело Кара-Нингиль, как удар ножа, и глаза её засверкали, но она удержала свой гнев и опять принялась хвалить мудрую царицу, которая жертвует собой для других.

   - Если ты пришла только за этим, то это напрасный труд, - ответил Аланча-хан, отвернулся и прибавил, - Скажи своей Кара-Нингиль, что я её ненавижу, как все сто моих зарезанных братьев... Во мне царская кровь, а она дочь простого пастуха...

   Домой Кара-Нингиль вернулась огорчённая и разгневанная. Зачем он ненавидит её и обвиняет в том, что она никогда не делала? Это несправедливо. Но какой у него гордый вид, у этого Аланча-хана... Кара-Нингиль всё думала о нём, и в её сердце, как вор ночью, прокралось чувство сожаления к несчастному узнику. Бедный Аланча-хан!.. Что ни делала Кара-Нингиль, мысль о ханском сыне не покидала её. Как она не нашлась тогда на его дерзость рассказать всё то, что она знала об Узун-хане и о том, как он обезлюдил Голодную Степь, разрушил многие города и бесчеловечно истребил ханские роды, в том числе и её род? О, нужно ещё раз идти и сказать этому гордому мальчишке всё... Так и сделала Кара-Нингиль. Аланча-хан опять гулял в саду и точно поджидал её. Она уже приготовилась высказать ему всё, как он остановил её.

   - Ах, как мне скучно, аячка... - прошептал Аланча-хан и отвернулся, чтобы скрыть непрошеную слезу. - Ты тогда говорила, что Кара-Нингиль справедлива и желает сделать всё, чтобы улучшить моё положение. Я тогда не хотел унижаться до просьбы, но теперь скажи ей: Аланча-хан просит Кара-Нингиль, пусть она позволяет своей аячке приходить в Баги-Дигишт каждый день.

   - Это невозможно!.. - перебила его Кара-Нингиль и покраснела.

   - Но, ведь, это ей ничего не стоит? Разве мало у ней аячек, чтобы уступить мне всего одну?.. Потом ты не можешь понимать, как подумает царица. Может быть она будет посылать тебя...

   Прежнего гордого ханского сына точно не было, а был несчастный человек, который точно постучался в душу Кара-Нингиль. Вместе с тем, ей ужасно было обидно, что он принимает её за простую аячку, которой царица может распоряжаться, как ей угодно. Да и он видит в ней просто женщину, которая усладила бы скуку одиночества. Но глаза Аланча-хана говорили другое: они так любовно проводили её, и столько в них было печальной мольбы. Кара-Нингиль не выдержала и бежала от него, как бежит аргали от охотника, Он не спорил с ней, как в первый раз, не бранил Кара-Нингиль; она увидела его печальным... Нет, больше - он полюбил её с первого раза, и полюбил не как царицу, а как полюбил бы всякую другую девушку.

   Это приключение взволновало Кара-Нингиль. Притом, всё происходило при такой сказочной обстановке. Царица видела Аланча-хана даже во сне, и он шептал ей ласковые слова и всё смотрел своими тёмными, печальными глазами, смотрел прямо в душу. Душно ей было в своём дворце, и во сне Кара-Нингиль шептала те ласковые слова, которые душили её. Но идти в третий раз к нему она не решилась: зачем напрасно мучить бедного недоступным призраком? А если он ждёт её? По крайней мере, нужно же ему сказать, что Кара-Нингиль не согласна отпустить к нему свою любимую и самую преданную аячку.

   С этими мыслями Кара-Нингиль шла в третий раз в Баги-Дигишт, но при входе стража загородила ей дорогу.

   - Джучи-Катэм не велел пускать никого...

   - Даже и меня? Вы знаете, кто я...

   - Даже и тебя, царица.

   - А, так вот как... - прошептала пристыженная Кара-Нингиль, и глаза её засверкали небывалым ещё огнём.

  

   Джучи-Катэм был схвачен и заключён в Летафет-Намех. Он сделался таким же узником, как и Аланча-хан.

   - Кто меня велел схватить и за что? - спрашивал он, оглушённый всем случившимся.

   - Сама царица.

   - Не может этого быть! Дайте мне случай переговорить с ней, и царица увидит, что я страдаю невинно!.. Я всегда желал ей одного добра.

   Но Кара-Нингиль не пожелала видеть Джучи-Катэм, а только послала к нему Алтын-Тюлгю сказать, что царица может поступать, как хочет, и каждый ослушник её воле понесёт достойное наказание. Ничего не ответил Джучи-Катэм, а только низко опустил свою голову: вот награда за его верную службу и преданность.

   Все ждали, кого назначат на место Джучи-Катэм, и какой счастливец приблизится к царице, но Кара-Нингиль хотела показать, что она настоящая царица и всеми государственными делами может править одна. Её воля - закон для всех.

   Теперь путь в Баги-Дигишт был открыт, и Кара-Нингиль могла отправляться туда, когда хотела. Эта свобода сначала даже её немного смутила, и она точно не решалась воспользоваться ею, как долго сидевшая в клетке птица, которая расправляет крылья, прежде чем унестись в небо. Ей было совестно пред Ак-Бибэ и другими женщинами. Но её так и тянуло в Баги-Дигишт: наверное, Аланча-хан ждёт её и скучает. Он действительно ждал и, когда она пришла, по-прежнему, скромною аячкой, он умоляюще протянул руки:

   - Мне казалось, что я умер, пока не видел тебя, - ласково шептал он. - Ну, что Кара-Нингиль? Чем больше я думаю, тем больше мне хочется увидеть её... Я знаю про неё всё; она первая красавица во всём государстве.

   - Ты красивее её, Аланча-хан... Но твоя красота, как спрятавшееся за тучами солнце. Потом Кара-Нингиль глупа... Когда я ей сказала о твоём желании иметь в услужении аячку, она ответила: иди к нему и сделай всё, чтоб он не скучал.

   - Нет, она мудрейшая из всех женщин!.. Значит, ты будешь приходить ко мне каждый день?

   - О, нет... Я могу приходить только иногда, но оставаться здесь не могу. Кара-Нингиль сказала: "Ты идёшь к нему чистою девушкой и такою же возвратишься, а иначе я тебя казню".

   Аланча-хан только засмеялся, а Кара-Нингиль опустила глаза. Каждый раз, когда она приходила к нему, он начинал её расспрашивать про царицу, точно влюблённый. Сердце Кара-Нингиль усиленно билось, но она не открывала своего настоящего имени. Когда Аланча-хан скучал, она рассказывала ему сказки, те сказки, где влюблённые не узнавали друг друга, а злая судьба смеялась над ними. Все свои мысли и чувства Кара-Нингиль передавала в этой форме и наблюдала, какое действие они производят на Аланча-хана. Когда она входила в Баги-Дигишт, то совсем изменялась, - гордая царица оставалась у ворот сада, а здесь была скромная девушка, боявшаяся каждого ласкового взгляда.

   Случилось то, что равняет всех женщин. Когда Аланча-хан в первый раз обнял и поцеловал Кара-Нингиль, она задрожала, как подстреленная аргали, и только прошептала:

   - Что ты делаешь? Что я скажу Кара-Нингиль?

   - Скажи ей, что я так хочу.

   Кара-Нингиль едва вырвалась из его объятий и долго не показывалась в Баги-Дигишт. Зачем он поцеловал её?.. Этот поцелуй точно ожог её, и, просыпаясь ночью, она протягивала руки невидимому Аланча-хану. Конечно, он мог поцеловать простую аячку, но гордость царицы Кара-Нингиль была оскорблена. О, она его любит, но он никогда не должен знать об этом!

   В следующее свидание Кара-Нингиль, сказала Аланча-хану:

   - Я бедная девушка, и ты меня оскорбил своим поцелуем!

   - Я тебя люблю, аячка, - отвечал Аланча-хан.

   - О, разве такая бывает любовь?.. Тебе скучно здесь сидеть одному, вот ты и приласкал аячку. Но ты забыл, что обманываешь Кара-Нингиль, которая тебе верит. Твоя любовь погубит меня, как солнце выжигает весеннюю траву в степи. Если бы ты был ханом, то как Узун-хан каждый год собирал бы со всего государства самых красивых девушек и запирал бы в своих садах. Это несправедливо, и это не любовь.

   - Милая девушка, власть портит людей, но сейчас я знаю только одно, что люблю тебя, и больше не знаю ничего... Если бы я был ханом, то сделал бы тебя своею женой.

   - А если бы к тебе пришла сама Кара-Нингиль?.. Ты забыл бы и меня, и всех на свете.

   - Она - жена моего отца.

   - Только по имени... Она осталась чистою девушкой и гордится этим. И если бы Кара-Нингиль пришла к тебе, сама царица Кара-Нингиль, и сказала бы, что люблю тебя... О, ты забыл бы меня!

   - Никогда! - повторял Аланча-хан и протягивал умоляюще руки, точно так, как Кара-Нингиль видела его во сне. - Если бы я был ханом, я прежде всего казнил бы Кара-Нингиль... Я её ненавижу.

   - А зачем ты так часто спрашиваешь меня о ней?

   - Потому, что ты так её расхваливаешь. Случилось то, что бывает с красивыми и некрасивыми девушками. Кара-Нингиль провела целую ночь в Баги-Дигишт и утром горько плакала.

   - Что я скажу теперь Кара-Нингиль? - повторяла она, не слушая утешений Аланча-хана. - Я обманула её... Она будет теперь презирать меня. Как я покажусь к ней на глаза?

   - Оставайся здесь, - просил хан. - Или подговори стражу и бежим.

   Кара-Нингиль-аячка ревновала теперь Аланча-хана к собственной тени, к той неприступной царице Кара-Нингиль, которая не должна была знать обычных женских слабостей. Она возненавидела Аланча-хана, которому отдала всё. Но неотразимая сила влекла её опять в Баги-Дигишт, и Кара-Нингиль пила здесь полною чашей отравленные радости своей первой любви. Она была счастлива, что Аланча-хан весел, и что она развлекает его в уединении, как та птичка, которая поёт на окне заключённого в тюрьме. Возвращаясь домой, она опять делалась неприступною царицей, пред которою трепетали все. О, она умела показать, что Кара-Нингиль может править государством так же мудро и без Джучи-Катэм! Из дальних стран приезжали любопытные посмотреть, как управляет целым государством молодая женщина, и восхваляли её. Уучи-Буш прославлял её в своих стихах, которые распевались бродячими певцами. Народ благоденствовал, торговля процветала, и только одни войска роптали, вспоминая походы Узун-хана, когда они могли грабить, убивать и уводить в плен.

   Кара-Нингиль была счастлива так же про себя, как раньше плакала одна, - никто не должен был знать об её тайных радостях. Цветы по-прежнему вяли в её присутствии, но ей теперь было не до них.

  

   Джучи-Катэм сидел в заключении уже два года и ничего не знал, что делается там, за пределами его тюрьмы. Он был окружён такою же немою стражей, как и Аланча-хан. Целые дни он гулял в саду и чутко прислушивался к гулу, который доносился из Зелёного Города. Что-то теперь делается там, и что делает царица Кара-Нингиль, заплатившая ему чёрною неблагодарностью и за его услуги, и за любовь? У Джучи-Катэм даже не являлось мысли о бегстве: куда ему бежать, да разве он может бежать от Кара-Нингиль? Когда-то красивый батырь теперь поседел и опустился, - это был уже старик. Но он был уверен, что настанет час, когда Кара-Нингиль вспомнит и про него, тот чёрный час, когда нужны одни верные слуги. Пусть царица радуется теперь с Аланча-ханом, но эти радости дорого будут ей стоить. Джучи-Катэм видел даже во сне сад Баги-Дигишт и видел Кара-Нингиль, как она потихоньку от всех крадётся к своему любовнику, - о, зачем тогда он не велел казнить этого проклятого ханского сына! Гордая и неприступная царица забыла для него всё - и свою девичью гордость, и величие царицы, и его советы.

   Раз ночью, когда Джучи-Катэм спал, его разбудил шум незнакомых шагов. В первую минуту он подумал, что пришли за ним, чтобы казнить его, и похолодел от ужаса, но потом в его комнату вошла Ак-Бибэ и бросилась отцу на шею.

   - Ты свободен! - шептала она. - Кара-Нингиль ждёт тебя.

   - Что-нибудь случилось? - спрашивал Джучи-Катэм, не веря собственному счастью.

   - Аланча-хан бежал! - ответила Ак-Бибэ, опуская глаза. - Кара-Нингиль позволила ему съездить на охоту, а он бежал. За него войско и весь народ. С минуты на минуту ждут возмущения, а Кара-Нингиль заперлась в своём дворце. Народ забыл её благодеяния, её мудрое правление - всё.

   - Я этого ожидал, - задумчиво говорил Джучи-Катэм. - Так должно было быть.

   Кара-Нингиль с нетерпением ожидала в своём дворце появления Джучи-Катэм. Против неё было всё: обласканные ею князья, войско, народ. Пока Джучи-Катэм находился в заключении, сторонники Узун-хана делали своё тёмное дело на свободе. Она узнала обо всём последняя. Аланча-хан выпросил её позволение съездить на охоту и бежал. О, как он её умолял и она поверила его клятвам! Но было одно хорошо, до конца она осталась для него простою аячкой и не выдала своего настоящего имени.

   Когда явился во дворец Джучи-Катэм. Кара-Нингиль приняла его спокойная и гордая, какою он знал её всегда.

   - Ты свободен, Джучи-Катэм, - сказала она, - и подумай о своём спасении. Войска передались на сторону Аланча-хана.

   - Царица, я умру вместе с тобой, - ответил Джучи-Катэм. - Счастье изменчиво, но мы ещё увидим, как справится этот мальчишка с Джучи-Катэм... Проклятое отродье Узун-хана узнает меня.

   - Делай, что хочешь и как хочешь, - решила Кара-Нингиль. - Я виновата пред тобою.

   - Разве солнце может быть виновато, что ослепляет наши слабые глаза?

   Джучи-Катэм рассчитывал на своё прежнее влияние на народ, но он в этом ошибся так же жестоко, как Кара-Нингиль в Аланча-хане. Народ успел забыть Джучи-Катэм и с нетерпением ждал, когда Аланча-хан подступит с войском к Зелёному Городу. В каждом Джучи-Катэм теперь видел изменника и недостало бы верёвок, чтобы их перевесить. Уучи-Буш в числе других перешёл тоже на сторону Аланча-хана и теперь воспевал его, как раньше воспевал Кара-Нингиль. Надежды на спасение с каждым днём оставалось всё меньше и меньше, а Аланча-хан с каждым днём был всё ближе и ближе. Ему, как победителю, сдавались один город за другим, и число войска увеличивалось с каждым шагом вперёд. Уже в самом Зелёном Городе появились возмутительные листы нового хана, написанные рукою Уучи-Буш.

   - Теперь всё кончено, - сказал Джучи-Катэм, убедившись в тщетности всех своих усилий.

   Это известие Кара-Нингиль выслушала совершенно равнодушно, точно всё так и должно было быть. Всё равно, прошлого не воротишь а о будущем она старалась не думать.

   - Нужно бежать, царица, - говорил Джучи-Катэм. - Аланча-хан подступит с юга, а мы уйдём на север.

   - В Чолпан-Тау? - обрадовалась Кара-Нингиль. - Может быть, ещё и Байгыр-хан жив, и я увижу его... О, скорее, скорее!..

   Алтын-Тюлгю давно скрылась, и её даже не разыскивали. Джучи-Катэм решился бежать втроём: он, Кара-Нингиль и Ак-Бибэ. В ханской конюшне он сам выбрал шесть лучших аргамаков, чтобы бежать о дву-конь. Кара-Нингиль надела то самое платье, в котором её привезли в Чолпан-Тау, и ничего не взяли из ханских сокровищ. Для чего ей богатство, наряды и роскошь, когда сердце разбито? Она не согласилась бы бежать, если бы не желание увидеть в последний раз милые горы, где она выросла, и желание обнять ещё раз Байгыр-хана. Ведь умереть не всё ли равно где?.. Один Джучи-Катэм не думал о смерти, а, напротив, жизнь ему только что начала улыбаться. Он увезёт Кара-Нингиль далеко-далеко, и она опять полюбит его. В любом соседнем государстве его примут с радостью и он отмстит Аланча-хану за его измену.

   Беглецы ушли из Зелёного Города тёмною ночью, когда дремала вся городская стража. Впереди летел сам Джучи-Катэм, а за ним уже ехали Кара-Нингиль и Ак-Бибэ. Так они мчались два дня и две ночи, пока не достигли Чолпан-Тау.

   - Теперь мы дома, - говорил радостно Джучи-Катэм. - Аланча-хану нужно ещё идти неделю, прежде чем он нас догонит. Отдохнём у Байгыр-хана и опять в путь, через Голодную Степь.

   Кара-Нингиль молчала. Её занимало больше всего то, что где они не проезжали, все цветы умирали сейчас же, точно за ними по пятам летела сама смерть. Это было страшное проклятие, которое она уносила с собой из Зелёного Города.

   - Что ты молчишь, царица? - спрашивала ласково Джучи-Катэм.

   - Я не царица, а Кара-Нингиль... Царица умерла... там, в Зелёном Городе умерла.

  

   Байгыр-хан сначала не узнал беглецов, а потом обрадовался. Раньше борода у него была белая, потом пожелтела, а сейчас была зелёная, как мох, которым обрастали деревья на Чолпан-Тау.

   - Мы в гости приехали, - сказал Джучи-Катэм. - Кара-Нингиль соскучилась по тебе.

   Старик посмотрел столетними глазами на Джучи-Катэм и только покачал головой: царицы о дву-конь не ездят. Потом Джучи-Катэм рассказал всё Байгыр-хану и ничего не скрыл.

   - Наши несчастья только велики для нас самих, а если смотреть на них издали, то делаются всё меньше и меньше, - ответил старик. - Был Узун-хан, была Кара-Нингиль, теперь Аланча-хан, а после него кто-нибудь другой... Весной одна трава, осенью другая, а на будущее лето третья. Труднее всего быть царём для самого себя... и бояться нужно тоже одного себя.

   Сначала Кара-Нингиль обрадовалась, когда увидела Байгыр-хана, пещеру, в которой жила с ним маленькою девочкой, Кузь-Тау с её развалиной на самой вершине и все те места, где бегала беззаботным ребёнком. На горах цветов не было, и это её радовало: нечему умирать при её появлении. Кузь-Тау стояла голою каменистою шапкой, и по ней едва лепились только чахлые кустики. Но потом в Кара-Нингиль сделалась опять такою задумчивой и совсем равнодушной. Она любила сидеть у огня и смотреть туда, далеко вниз, где разлеглась жёлтым ковром Голодная Степь, а потом припоминала те песни, которые когда-то пел ей Байгыр-хан.

   Через два дня, когда лошади отдохнули, Джучи-Катэм сказал:

   - Кара-Нингиль, пора ехать.

   - Куда? - удивилась Кара-Нингиль. - Я останусь здесь с Байгыр-ханом, а ты уедешь с Ак-Бибэ...

   У Джучи-Катэм опустились руки. Как он ни уговаривал, как ни упрашивал, как ни умолял Кара-Нингиль, она оставалась непреклонною.

   - Мне здесь хорошо, - повторяла она упрямо одно и то же.

   - Царица, опомнись!

   - Я уже опомнилась.

   - Ведь, каждый час дорог... Если тебе не жаль себя, то пожалей меня с Ак-Бибэ.

   - Оставьте меня одну, а сами спасайтесь...

   Джучи-Катэм со слезами умолял Кара-Нингиль, но она была равнодушна и к слезам.

   - А! так ты вот как поступаешь со мной? - зарычал он на неё в страшной ярости, как раненый зверь. - Тогда я свяжу тебя, как упрямую овцу, и увезу насильно!

   - Вяжи, если твоя рука подымется на такое дело, но я живая не дамся.

   - О, когда так, то я тебе сделаю самое страшное, Кара-Нингиль... Клянусь тебе моею седою бородой, что сделаю то, о чём ты и не думала.

   - Что же ты сделаешь?

   - Что я сделаю?.. Я останусь здесь с тобой и буду ждать и своей, и твоей смерти. Аланча-хан безжалостно убьёт обоих, но я постараюсь умереть раньше, чтобы ты видела мою смерть и казнилась... Ты этого сама хочешь, Кара-Нингиль!..

   Теперь Кара-Нингиль со слезами умоляла Джучи-Катэм бежать, пока есть время, а её оставить здесь, но Джучи-Катэм оставался непреклонным, как скала.

   Прошёл день, прошёл другой, а Кара-Нингиль оставалась совсем равнодушною к увеличивавшейся опасности. Ей было только жаль Ак-Бибэ, которая старалась плакать потихоньку от всех, - ведь, Ак-Бибэ была ещё так молода и ей так хотелось жить.

   Джучи-Катэм казался спокойным, но часто припадал ухом к земле и слушал, - чуткое ухо батыря слышало дальше волчьего.

   - Погоня...

   Кара-Нингиль даже не оглянулась.

   - Кара-Нингиль, погоня! - повторил он.

   Она оставалась неподвижною.

   - Царица, погоня! - ещё раз повторил он, и Кара-Нингиль рассмеялась.

   Ак-Бибэ громко плакала и рвала на себе волосы в отчаянии.

   - Если мы уйдём сейчас, то нас не нагонят, - уговаривал Джучи-Катэм. - У них лошади устали, а у нас свежие... Через день мы будем вне всякой опасности.

   Не успел Джучи-Катэм договорить последнего слова, как в горах показались уже всадники. Их было много, и они спускались с горы в долину. Джучи-Катэм осмотрел свою саблю, копьё, лук со стрелами и сказал:

   - Смерть близко...

   Тогда на Кара-Нингиль напал страх: ведь её могут живую взять в плен и привести в Зелёный Город жалкою невольницей.

   - Джучи-Катэм, убей меня, - молила она. - Лучше смерть, чем позор взятой в плен царицы...

   Теперь засмеялся Джучи-Катэм: бежать было поздно.

   Погоня была уже близко, так что можно было рассмотреть высокие бараньи шапки наездников, длинные пики с развевавшимися на них конскими хвостами и блеск оружия, - это была старая ханская стража, первой изменившая Кара-Нингиль. Прищурил глаза Джучи-Катэм и узнал Аланча-хана, который ехал в средине стражи на белом аргамаке.

   - Я не хочу здесь умирать... - заявила твёрдо Кара-Нингиль. - Давай лошадей и едем на Кузь-Тау. Там есть отличная защита.

   Джучи-Катэм повиновался. Со страха Ак-Бибэ лишилась чувств, но Джучи-Катэм перекинул её поперёк седла и повёз с собой. Кара-Нингиль уговорила ехать с ними и Байгыр-хана, который сначала не хотел оставлять своей пещеры. Когда ханская стража подъезжала к этой пещере, три лошади, как кошки, карабкались на страшную кручу Кузь-Тау, Даже издали было страшно смотреть на них, и сердце сжалось у самых храбрых.

   Когда беглецы взобрались, наконец, на самую вершину, Джучи-Катэм поставил на стену старой башни свою пику с конским хвостом и, махая шапкой, крикнул вниз Аланча-хану:

   - Эй, вы, трусы, кто желает оставить здесь свою глупую голову?.. А тебе, Аланча-хан, я отрежу уши, как мальчишке, только покажи свой нос сюда!

   Байгыр-хан смотрел под гору в другую сторону, где растилась Голодная Степь, и припоминал, как он бился на Кузь-Тау ещё с Узун-ханом.

  

   - Им больше некуда уйти, - говорил Уучи-Буш своему новому повелителю Аланча-хану. - Они будут наши...

   - Главное, нужно взять их живыми, - отвечал Аланча-хан. - Я никогда не видал эту Кара-Нингиль...

   - Их там на Кузь-Тау двое: Кара-Нингиль и Ак-Бибэ. Хорошо было бы захватить живыми обеих и привести их в Зелёный Город закованными в цепи.

   Аланча-хан никому не говорил об аячке, приходившей к нему в Баги-Дигишт, и только жаждал увидеть эту сказочную царицу Кара-Нингиль, о которой так много слышал. Все его победы ничего не значили пред этою последней; пока Кара-Нингиль на свободе, он ещё не хан. Между прочим, его удивляло, почему беглецы так долго оставались в Чолпан-Тау и не бежали дальше. Лучшие лошади с ханской конюшни спасли бы их от погони.

   - Лошадей всего шесть, а их четверо с Байгыр-ханом, - объяснил Уучи-Буш. - Они не могли бросить здесь беззащитного старика...

   - Ты слишком много приписываешь им великодушия, - сердито отвечал Аланча-хан. - Простая случайность...

   Из ханской свиты сейчас же вызвалось несколько охотников взобраться на Чолпан-Тау и взять засевшую в ней горсть храбрецов в плен. Особенно волновался Уучи-Буш, которому Аланча-хан за его услуги подарил саблю. Он заявил, что сам полезет на Кузь-Тау, если это будет нужно. Когда Аланча-хану передали хвастливые слова Джучи-Катэм, он покраснел, как девушка: о, они все дорого заплатят ему за этот последний позор, только бы взять их живыми!

   Первый приступ смелых охотников на Кузь-Тау закончился полною неудачей. Приходилось взбираться на страшную каменную кручу по одному, как лазят по горам аргали, и меткие стрелы Джучи-Катэм по одному снимали отчаянных храбрецов - один за другим смельчаки летели вниз и разбивались вдребезги. Как Уучи-Буш ни размахивал своею саблей, как ни кричал, бегая под горой, из этого приступа ничего не вышло, кроме нескольких убитых.

   - Что же они трусят? - кричал Уучи-Буш. - Да я один возьму это воронье гнездо...

   - А что Аланча-хан прячется, как баба? - кричал с горы Джучи-Катэм, размахивая саблей. - Пусть идёт сюда, а сойти с горы я ему помогу...

   Аланча-хан скрежетал зубами в бессильной ярости, - так, одного по одному, Джучи-Катэм перебьёт всю его свиту. Но Уучи-Буш утешил его:

   - Мы их и так возьмём, потому что там, на верху горы, нет воды...

   - Почему ты это знаешь?

   - А я слышу по ржанию лошадей.

   - Тогда мы их заставим сдаться без капли крови, - решил Аланча-хан.

   У подножья Кузь-Тау были расставлены надёжные сторожа, а сам Аланча-хан разбил свой стан в долине. Из его палатки видна была вся Кузь-Тау и, лёжа на ковре, он мог видеть всё, что делается на её вершине. Появившиеся на развалинах башни человеческие фигуры казались отсюда такими маленькими, как детские куклы, так что едва можно было отличить мужчину от женщины, и то благодаря только прозрачности горного воздуха.

   Вечером весело загорелись огни в стане Аланча-хана, который теперь отдыхал после своих военных трудов и побед. Утомлённая походом стража тоже была рада отдохнуть. Загорелся огонь и на вершине Кузь-Тау, точно волчий глаз. Кругом стояла мёртвая тишина и только перекликались одни лошади, чуждые человеческой ненависти; печально ржали аргамаки с вершины Кузь-Тау и им весело отвечали пасшиеся на зелёной траве ханские лошади.

   Аланча-хан весело пировал в кругу своих ратных сподвижников, когда над Чолпан-Тау быстро спустилась тёмная горная ночь.

   - Кто это поёт? - спрашивал Аланча-хан, прислушиваясь.

   - А это безумный старик Байгыр-хан...

   Действительно, это пел Байгыр-хан: он пел свои старые песни об Узун-хане, о старых батырях, кости которых рассеяны по Голодной Степи, о чудных красавицах, уведённых Узун-ханом в плен, о разрушенных городах и невидимо веявшей над всеми смерти. "О, смерть любит храбрых, - пел Байгыр-хан, - она не щадит и красавиц, которые проносятся пред нашими глазами, как падающие звёзды... Где стояли цветущие города, там сейчас мёртвая пустыня, а где стоят сейчас цветущие города, там в своё время будет пустыня. Узун-хан, ты много пролил человеческой крови, но тебе не мягче от этого лежать в своей могиле... Последний бедняк и самый великий хан равны в общей судьбе. Жить страшно только людям несправедливым, а смерть любит храбрых... Байгыр-хан ещё раз пришёл на Кузь-Тау и будет ждать здесь, как подлые трусы прольют его кровь. Не умрёт только одна слава худых дел и святые песни, в которых певцы оплакивают свою родину".

   Аланча-хан прослезился, слушая песни Байгыр-хана. Горный воздух так чист, что доносил к его уху каждое слово. Задумались и те храбрецы, которые мечтали о военной добыче, засевшей на вершине Кузь-Тау: кто знает, кому придётся вернуться домой живым, а Джучи-Катэм метко стреляет. Пока старик пел свои песни, а соратники Аланча-хана его слушали, Джучи-Катэм, как кошка, спустился с горы. По пути он зарезал заслушавшегося сторожа и вернулся на гору с водой, которую принёс в своей мохнатой шапке.

   - Вот, Кара-Нингиль, и вода, - с гордостью заявил он, подавая свою мокрую шапку царице, - а Аланча-хан дурак...

   Томившиеся от жажды лошади весело заржали, когда почуяли свежесть принесённой воды. Но Кара-Нингиль не выпила ни одной капли, а отдала свою порцию Ак-Бибэ, которая лежала больная. Джучи-Катэм остатки воды передал Байгыр-хану. Бедным аргамакам так ничего и не осталось, и они смотрели на всех печальными глазами. Кара-Нингиль напрасно ласкала их и давала облизывать мокрую шапку, - лошади рыли копытами землю и просили воды. Они следили за каждым шагом своих хозяев и призывно ржали, нагоняя на всех смертную тоску.

   - Отпустим лошадей... - говорила Кара-Нингиль.

   - Ни за что! - гордо отвечал Джучи-Катэм. - Это наша последняя надежда, которая умрёт вместе с нами... Если Ак-Бибэ настолько поправится, что в состоянии будет держаться в седле, мы пробьёмся мимо этих ханских ворон, которые умеют только пить и есть.

   - Джучи-Катэм, у тебя железное сердце...

   Целую ночь не смыкала глаз Кара-Нингиль и всё сидела на верху старой стены, где любила сидеть ещё маленькою девочкой. Здесь в первый раз заметил её орлиный взгляд Джучи-Катэм, и вот она опять на любимом своём месте, над головой то же небо, там, вдали, та же Голодная Степь, но теперь сама она уже не та и принесла сюда с собой целый ад. Как лошади мучились от жажды, так ещё больше мучилась Кара-Нингиль от своих воспоминаний. И нет той воды, которая утолила бы её душу... Главный виновник всех её несчастий, который из любви к ней готов отдать жизнь, чужд её сердцу уже давно, и её мучит, что он решился умереть за неё. О, безумец Джучи-Катэм, зачем он здесь? А тот, кого выбрало её сердце, кому отдала всё, сторожит её, чтобы насладиться её последним позором... Но этого не будет: Аланча-хан не увидит царицы Кара-Нингиль и не узнает в ней любившую его аячку... Она умрёт в этих камнях царицей, как те храбрецы, которых любит сама смерть. Один раз, всего только один раз раскрылось её девичье сердце, и вот тяжёлая плата за её любовь... А она ещё думала, что царица Кара-Нингиль не походит на других женщин, и что ей чужда слабость. Проклятый день, когда её увидал в первый раз Джучи-Катэм!..

   Для осаждённых ночи длинны, как для больных. Несколько раз Кара-Нингиль проведывала лошадей, которые, благодаря ночной прохладе, заметно успокоились, но это был только обман, чтобы они ещё сильнее почувствовали жажду с восходом солнца. То солнце, которое даёт жизнь и движение всему, погубит их всех. Кара-Нингиль тоже мучилась от жажды и прикладывала горевшую голову к холодным камням.

   Джучи-Катэм не смыкал глаз и караулил, притаившись за камнем, Ночью всего легче было сделать вылазку сторожившему их врагу, и только усталость, вероятно, мешала сподвижникам Аланча-хана воспользоваться темнотой. К утру Джучи-Катэм овладела усталость и орлиные глаза начали дремать. Только чуткое ухо сторожило каждый звук, и Джучи-Катэм вздрагивал от малейшего шороха в камнях, где гнездились ящерицы и змеи. Утром, когда долина покрылась туманом, небо сделалось серым, а камни точно отпотели, Джучи-Катэм забылся тревожным сном. Он очнулся, когда его шею обняли две тёплые женские руки, - это была Кара-Нингиль. Она припала к нему своею головкой и горячо поцеловала.

   - Джучи-Катэм, я знаю твоё львиное сердце... - шептала она, продолжая его обнимать, - я знаю, что ты всегда любил меня... Но у меня одна к тебе просьба: уходи отсюда и забудь Кара-Нингиль. Я тебя целую, как брата, а моя любовь там, внизу... Дай мне умереть здесь одной, и я умру, как царица.

   - Я счастлив... - отвечать Джучи-Катэм, - да, я счастлив, что умру вместе с тобой, моя царица. Если жизнь нас разлучала, то пусть смерть соединит... Да будет благословен тот час, когда глаза мои увидали тебя в этих развалинах!

  

   Проходит день над Чолпан-Тау, проходит другой. Весело пирует Аланча-хан в своей палатке и всё смотрит на Кузь-Тау, на вершину горы, где всё точно умерло. Истомившиеся от жажды лошади не могли больше ржать, и радуется сердце Аланча-хана. Скоро наступит тот желанный час, когда Кара-Нингиль сдастся, и он приведёт её в Зелёный Город своею пленницей и велит её казнить, как Джучи-Катэм казнил Узун-хана. Солнце не должно видеть ханской крови... Веселится Аланча-хан и веселятся с ним его спутники.

   Утром и вечером выходит из стана Уучи-Буш и кричит:

   - Эй, вы, вороны, сдавайтесь... Аланча-хан поступит с вами, как велит его ханское сердце. Всё равно, передохнете с голода...

   - Приди и возьми, - кричит с горы Джучи-Катэм. - Ты, старый дурак, не стоишь даже того, чтобы тебя повесить.

   Ах, как мучились бедные лошади на вершине Кузь-Тау, и как болело за них сердце Кара-Нингиль!.. Они уже теперь не могли ржать, а только стонали, как люди. По ночам они лизали холодные камни, но днём солнце жгло так беспощадно, и лошади просто бесились от жажды и грызли друг друга. Ак-Бибэ лежала, как мёртвая, и всех бодрее чувствовал себя Байгыр-хан. Каждый вечер старик поднимался на вершину стены и здесь пел свои песни.

   Прошёл четвёртый день, Аланча-хану надоело ждать, и он ночью велел сделать вылазку, но она кончилась тем, что Джучи-Катэм убил ещё четверых, а остальные бежали. Изнемогавший от жажды Джучи-Катэм чуть не умер от утомления, и Кара-Нингиль ухаживала за ним, прикладывая холодные камни к его голове.

   На шестой день умерла Ак-Бибэ. Как страшно мучилась бедная девушка, и как она просила воды, чтобы смочить запёкшийся рот, но воды не было... Ей всё представлялось, что враги делают новый приступ, и она просила убить её, а не отдавать на позор Аланча-хану. Её похоронили в глубоком колодце, который был когда-то вырыт на Кузь-Тау. Джучи-Катэм горько плакал над могилой погубленной Узун-ханом дочери, и это горе придавало ему силы.

   - Не плачь, Джучи-Катэм, - утешала его Кара-Нингиль, - Ак-Бибэ счастливее нас... Она больше не мучится. Она не чувствует жажды, позора, болезней, чужой и своей несправедливости.

   - О, да, умереть, скорее умереть! - шептал Джучи-Катэм, закрывая своё лицо руками. - И ты, Кара-Нингиль, утешаешь меня?.. Ты - моё солнце, которое одним даёт жизнь, а других заставляет умирать... Я боюсь только одного: быть несправедливым в последнюю минуту и к себе, и к тебе... Ты - моя Голодная Степь, с которой я похоронил всё!..

   О, как мучилась, как страшно мучилась Кара-Нингиль!.. Стоило ей закрыть глаза, как всё застилалось красным огнём, - он, этот огонь, пожирал её. Даже ночью не было пощады, и всё небо казалось кровавым, а звёзды смотрели с него страшными огненно-красными глазами. Если лошади так страшно умирали от жажды, то Кара-Нингиль мучилась вдвое, и нравственные муки были тяжелее физических страдании.

   - Нет, я царица... царица... - шептали запёкшиеся губы Кара-Нингиль, те губы, которыми она целовала Аланча-хана. - Он не увидит моего позора... он не услышит мольбы о пощаде... я - царица...

   Прошло семь ужасных дней и семь ужасных ночей, и когда над Чолпан-Тау поднималось утреннее солнце, заключённые на вершине Кузь-Тау думали: это восходит наше последнее солнце. Лица у всех посинели, исказились и сделались страшными. Они старались не смотреть друг на друга. У Кара-Нингиль распух даже язык, и она с трудом могла говорить. Джучи-Катэм едва держался на ногах, и чтобы перейти с одного места на другое, он употреблял нечеловеческие усилия. Бодрее всех оставался Байгыр-хан, но он совсем помешался от голода. Смерть шла к ним быстрыми шагами.

   Кара-Нингиль ждала наверху стены. О, как трудно было ей подняться сюда, но это было нужно... Она смотрела вниз, на стан Аланча-хана, и видела приготовления к новому приступу. Если бы она могла смеяться над этими храбрецами, но она только знаком руки пригласила на стену Джучи-Катэм. Когда он вполз на вершину, он увидел, что Кара-Нингиль, обняв колени, плачет... Это были последние слёзы Кара-Нингиль... О, сколько ненужного зла кругом, сколько ужасной несправедливости! Только один человек может наслаждаться несчастьями и позором других... Женщина давно умерла в Кара-Нингиль, и плакала сейчас царица, плакала в последний раз. Ей вдруг сделалось жаль этих безумцев с Аланча-ханом во главе, которые с торжеством и радостью готовятся схватить высохшую от жажды добычу, а найдут одного сумасшедшего Байгыр-хана. Вон уже звучит призывная труба... вон пьяный Уучи-Буш кричит им:

   - Я один возьму вас всех... Вы узнаете, кто такой Уучи-Буш!.. Эй, царица Кара-Нингиль, сдавайся на моё милосердие!..

   - Они уже идут... - шептал Джучи-Катэм, наблюдая поднимавшихся по каменистой круче врагов. - А я не могу пошевелиться, чтобы сбросить их по одному под гору...

   - Мы будем свободны, прежде чем они войдут сюда, - отвечала Кара-Нингиль.

   Ближе и ближе звучала военная труба... Байгыр-хан тоже был на стене и с удивлением смотрел кругом. Звуки трубы подняли в нём всё старое, когда он был молод и силён, и старик, собрав последние силы, запел:

   "О, смерть любит храбрых..."

   - Пора... - шептала Кара-Нингиль, когда враг уже вступил в развалины.

   Она крепко обняла Джучи-Катэм, и они вместе ринулись вниз, где зияла пропасть. Даже враги вскрикнули от ужаса... А Байгыр-хан всё пел и смотрел безумными глазами на ворвавшихся на вершину Кузь-Тау врагов.

   С каменной высоты к ногам Аланча-хана скатились два трупа. Лицо Джучи-Катэм было неузнаваемо: так оно разбилось о камни. Когда Аланча-хан подошёл к трупу женщины и заглянул к ней в лицо, он вздрогнул от ужаса: эта была та аячка, которая приходила к нему в Баги-Дигишт.

   - Где же Кара-Нингиль? - спрашивал Аланча-хан, отступая в ужасе.

   - Это Кара-Нингиль, - уверял Уучи-Буш. - Я ли не знаю её... Да, это она.

   Аланча-хан велел похоронить Кара-Нингиль и Джучи-Катэм на вершине Кузь-Тау, а Байгыр-хана оставить в его пещере, где он жил раньше.

   Много лет пронеслось над Чолпан-Тау, - десятки и сотни лет. Всё такою же безлюдной остаётся Голодная Степь, от Зелёного Города остались одни развалины. Но так же высоко поднимает свою голову Кузь-Тау, так же торчат на ней развалины старой крепости, и только крутой спуск, где раньше л