Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Сказание о сибирском хане, старом Кучюме

л он беде Карачи и послал ему на выручку своего лучшего атамана Кольцо с казаками; сам послал, чтобы больше не видеть его. Как весной оплакивал хан Кучюм своего лучшего батыря Махметкула, так осенью Ермак заплакал по лучшем своём атамане, попавшем в хитрую западню. Нет жалости в сердце Карачи, и зарезал он Кольцо и всех посланных с ним казаков, а голову атамана послал неутешной Кюн-Арыг.

  

   Чёрной тучей облегла беда со всех сторон сибирского хана Кучюма: он потерял ханство, столицу Искер, двух сыновей, и последний свет из глаз выкатился у хана Кучюма.

   - Глаза не будут больше тебя обманывать и не будут искать новых красавиц, - корит его ханша Лелипак-Каныш. - Услышал Бог мои старые слёзы...

   Ничего не мог ответить жене старый хан, да и что мог сказать человек, которого водили под руки? Но чем больше была беда, тем сильнее становился старый хан Кучюм: и слепой он нагонял страх на казаков и ногаев с Сейдяком. Оставались у него ещё мурзы и советники, которые исполняли ханские слова. Своими слепыми глазами он видел тайные замыслы своих лучших советников и молчал. Первый захотел изменить ему мурза Карача, убивший двух казацких атаманов. Счастье отуманило голову старого мурзы, и он замыслил один взять Искер. Набрал он бродивших по степи татар из разорённых улусов, пригласил киргизов и ногаев и с этой силой обложил Искер. Мало казаков в Искере, а помощь далеко, - этим и хотел воспользоваться хитрый мурза. Главный стан у Карачи был под Сауксаном, и весной он запер Ермака в Искере, как медведя в каменной берлоге. Мало казаков, и нельзя им выйти из города, а Карача захватил все дороги и хвастается: "голодом заморю московских батырей... Сами придут с повинной ко мне в Сауксан".

   Месяц стоит мурза Карача под Искером, стоит второй, и третий стоит, а всё держатся казаки. Посылает Кучюм сказать мурзе Караче, чтобы не тратил напрасно времени и поберёг татарскую силу, но далеко зашёл старый Карача, чтобы идти ему с повинной к хану Кучюму. Тесно им двоим в степи... Нет пощады у хана Кучюма, нет пощады и у мурзы Карачи. Пусть пока хан Кучюм воюет с ногаями, а мурза Карача успеет в это время отнять у казаков Искер. Хан Кучюм стар и слеп; сын Едигера, хан Сейдяк, ещё молод, а мурза Карача сам будет сибирским ханом. Так думал мурза Карача, сидя в Сауксане, а Ермак отсиживался в Искере. Хитрее Ермак хитрого татарского мурзы и ждёт только тёмной летней ночи... Два атамана остались у Ермака: Мещеряк да Брязга, как два глаза. Когда наступила тёмная ночь, тихо вышли казаки из Искера, прокрались в татарский стан и начали жестокую сечу. Это был атаман Мещеряк, а сам Ермак оставался в Искере. Сонные татары не узнавали друг друга и бросились бежать. Напрасно сам Карача с двумя своими сыновьями бросился вперёд на казаков - татары бежали, как зайцы. Бежал и сам мурза Карача, оставив сыновей убитыми под Искером.

   Как бешеный, несётся в степи мурза Карача, и всё ему кажется, что за ним погоня. Слезет с коня, припадёт ухом к земле, а под землёй - глухой стон и конский топот... Опять летит Карача, опять прислушивается: тот же топот и тот же стон, и с каждым разом всё ближе и ближе. Нет спасенья старому Караче, если вовремя не доберётся он до ногаев. Молодой хан Сейдяк примет его с радостью, а старый хан Кучюм зарежет как старую собаку. Нет конца-края степи, и загнал Карача уже двух лошадей, - осталась последняя, третья, и, если она не вынесет, - пропало всё. Мурза Карача чувствует, что и голова как будто уж не его и готова сама отделиться от туловища. Был день или стояла ночь - мурза не различал. Два дня и две ночи несётся он в степи. Третья лошадь стала задыхаться - это пришёл конец хитрому Караче. Но всё-таки едет он всё вперёд и видит: точно из под земли вырос перед ним всадник. Ближе - всадник больше и машет ему копьём. Это сторожевой Кучюма, поставленный ловить его. Пригнулся Карача к седлу, вытянул пику и понёсся вперёд на всадника: всё равно умирать... Но что это значит: всадник бросил своё копьё на землю и спокойно ждёт его. Приостановил своего скакуна мурза Карача и узнал самого Хан-Сеида. Да, это был он, святой старик, с своей белой бородой.

   - Куда ты бежишь, Карача? - говорит Хан-Сеид. - Остановись... Ты налетишь на Кучюма и несдобровать твоей голове.

   Опустились руки у Карачи: он ехал к ногаям, а попал на Кучюма. Обманули его свои собственные глаза, обманула неоглядная степь... Слезает Карача с коня, бросает свою пику на землю и говорит:

   - Некуда мне больше бежать, Хан-Сеид... Веди меня к Кучюму, пусть он снимет с меня голову: не нужна она мне.

   - У хана Кучюма такое же безжалостное сердце, как и у тебя, - говорит Хан-Сеид. - Ты - кремень, он - сталь, а когда ударят сталь о кремень, то полетят искры...

   Не слушает ничего мурза Карача, а пал на землю и говорит:

   - Дети мои, дети... где мои сыновья? Хан-Сеид, два сына были у меня, а теперь я один... Один я, Хан-Сеид, и пусть хан Кучюм лучше зарежет меня, как барана.

   - Так было нужно, мурза Карача, кость Тайбуги, - отвечал с печалью Хан-Сеид. - Но ты забыл о дочери, забыл о красавице Сайхан-Доланьгэ...

   Засмеялся мурза Карача... Что он будет делать с красавицей дочерью, когда у него ничего нет?.. Первый встречный возьмёт его дочь, красавицу Сайхан-Доланьгэ, уведёт пленницей в Бухару и продаст Абдулле-хану в невольницы, - вот что значит дочь... Слепой Кучюм уж не думает о красавицах, а батырь Махметкул в московской неволе, - для чего ему Сайхан-Доланьгэ?.. Трава в поле - вот что такое дочь; вешний лёд на реке - вот что такое дочь. Было у него два сына, а теперь он один, как старый пень в лесу! Лежит мурза Карача на земле, лежит и громко стонет, как слабая женщина, как ребёнок, потерявший мать.

   - Ты забыл, что твоя Сайхан-Доланьгэ в руках Кучюма, - говорил Хан-Сеид. - Она теперь его пленница...

   - Моя дочь? Ты говоришь о Кучюме, который для неё забыл свою седую бороду?.. Что же, пусть берёт её силой. Я ему давно это говорил. Но хан добивается того, чего нельзя сделать против желания: Сайхан никогда не полюбит его. Да и смешно думать об этом дряхлому и слепому старику...

   - Ты ничего не понимаешь, мурза!

   - Убей меня, Хан-Сеид - мне некуда идти... Не всё ли равно, кто меня зарежет: хан Кучюм или ногай.

   Ночью провёл Хан-Сеид упавшего духом Карачу в стан Кучюма и спрятал в кибитке Сайхан-Доланьгэ.

   - Пока сиди здесь, а там увидим... - сказал Хан-Сеид.

   С удивлением смотрел кругом мурза Карача: и сам он ещё жив, и сидит в кибитке своей дочери Сайхан-Доланьгэ. Впрочем, у него только и оставалось на свете, что светлые глаза этой красавицы, а всё остальное точно развеяно по ветру.

  

   Старая ханша Лелипак-Каныш попрекает слепого хана Кучюма:

   - Что ты всё лежишь, Кучюм, и нейдешь проведать любимого своего мурзу и советника Карачу: он всегда обманывал тебя как твои несытые глаза... Карача выискивал тебе новых наложниц, он тебе доставил и красавицу Симбулу, и другую красавицу Сузгэ, и готовил тебе третью, свою родную дочь. Иди утешь своего верного слугу, который хотел вместо тебя сесть ханом в Искере... Иди утешь Сайхан-Доланьгэ, которая всё ещё не может оплакать уведённого в плен Махметкула. Все тебя покинут, хан Кучюм, и останусь около тебя одна я, как застарелая болезнь, как вторая твоя слепота... Что же ты молчишь, хан Кучюм?

   - Ты говоришь правду, Лелипак-Каныш, - отвечал хан Кучюм, качая головой. - Твой язык как степная колючая трава колет мои слепые глаза. Мне было бы легче, если бы ты говорила неправду.

   - Бог тебя наказал за мои слёзы, хан Кучюм... Да разве я одна плакала от твоей железной руки? Сколько матерей осиротил ты, сколько молодых женщин осталось вдовами; и старики, и дети проклинают твоё имя, которое носилось по степи как ядовитая зараза... Я тебя проклинаю, хан Кучюм; проклинаю за свою материнскую кровь, за Арслан-султана, которого ты послал в московскую неволю, за двух других сыновей, убитых под Искером.

   Молчит хан Кучюм, трясётся его седая голова, а слепые глаза не видят старой ханши, которая в неистовстве поносит мужа всякими худыми словами. И земля, и небо закрыты для старого хана Кучюма, а осталось одно чёрное горе...

   Старики не слыхали, как в кибитку вошёл Хан-Сеид и был свидетелем ссоры. Он выслушал всё, опустив свои святые глаза, а потом взял слепого хана Кучюма за руку и вывел из кибитки. Старая ханша сидела на земле и, припав седой головой к коленям, горько плакала. В кибитку опять вошёл Хан-Сеид и сказал:

   - Лелипак-Каныш, дочь Шигай, я всё слышал. Слышал и то, чего не сказал твой язык, и скажу тебе то, что чует твоё материнское сердце.

   Но, прежде чем говорить, Хан-Сеид опять замолчал, чтобы старая ханша вперёд выплакала своё горе. Пока она плакала и жаловалась, святой старик молился, подняв руки к верху. Много женщин плакало по татарским улусам, стойбищам и аулам, и всем им было тяжело.

   - Я слушаю, Хан-Сеид, - говорила Лелипак-Каныш, не вытирая катившихся по сморщенному лицу слёз.

   - Слушай, дочь Шигай-хана... Не я тебе говорю, а говорит пророк. Томится в неволе твой сын Арслан-султан, а другая неволя уже готова Абдул-Хаиру. Так нужно, Лелипак-Каныш! Ты стоишь впереди всех, и твоё горе бежит впереди всех. Два сына у тебя убито под Искером, будет твой последний сын, красавец Алей, ханом в Искере, но ты будешь оплакивать его голову. Старый хан Кучюм будет счастлив, что не увидит своими слепыми глазами последнего горя... Три сына убитых, два в неволе, а ты стара, Лелипак-Каныш, и твоё сердце затворилось давно. Ты, дочь Шигай-хана, как великая река Обь, покрытая льдом. Вот, что я скажу тебе ханша, потому что так нужно... Гордилась ты своими пятью сыновьями, а останется одно твоё старое горе, и твоё сердце заплачет кровавыми слезами. Да, заплачет мать, а ханша будет радоваться: великая радость умереть за родину... Такая кровь пролилась за святое дело. Вот что я тебе говорю, дочь Шигай-хана, и укрепится твоё сердце до конца: оно крепче Искера. Твоя весна улетела, и твои глаза не увидят новых сыновей, а хан Кучюм останется без племени. Кто будет продолжать его волчью кость? Когда Кучюм умрёт, кто выйдет в поле против врагов? Слушай, дочь Шигай-хана: ты смеялась над красавицей Сайхан-Доланьгэ, а теперь пойдёшь к ней и попросишь - заменить её красотой твою старость. Разгорится сердце хана Кучюма и продолжится его волчья кость... Оставь свою гордость, Лелипак-Каныш: ты стоишь впереди всех, и твоё горе бежит впереди всех.

   Пала на землю ханша Лелипак-Каныш, как подрубленное дерево, и долго лежала она как мёртвая, а святой старик опять молился, подняв руки к верху. Наступила ночь, когда она очнулась и сказала:

   - Хан-Сеид, ты здесь? Веди меня к Сайхан-Доланьгэ... Я хочу её видеть.

   Собрала последние силы старая ханша и пошла за Хан-Сеидом. Встречавшиеся давали им дорогу, а у кибитки Сайхан-Доланьгэ встретил их старый шаман Кукджу и шаманка Найдык. Побледнела красавица Сайхан-Доланьгэ, когда к ней в кибитку вошла старая ханша Лелипак-Каныш и посмотрела на неё заплаканными глазами.

   - Здравствуй, Сайхан-Доланьгэ, - сказала ханша. - Видишь, я пришла к тебе... Пусть мужчины уйдут, я хочу говорить с тобой.

   Ещё сильнее побледнела Сайхан-Доланьгэ, когда они остались в кибитке вдвоём. Долго молчала Лелипак-Каныш и всё смотрела на Сайхан-Доланьгэ.

   - Что ты так смотришь на меня, ханша? - спросила смущённая Сайхан-Доланьгэ. - Я боюсь тебя.

   - Любуюсь твоей красотой, Сайхан-Доланьгэ; любуюсь твоей молодостью и точно вижу себя, когда я была молода и красива. Себя я вижу в тебе, красавица! Раньше я ненавидела тебя, когда хан Кучюм ездил веселиться на Карача-Куль; раньше я желала тебе всякого зла и радовалась, когда твоё сердце заплакало о батыре Махметкуле. Да, всё это было, а теперь гордая, старая ханша пришла сама к красавице Сайхан-Доланьгэ. Тебя ненавидела жена хана Кучюма, а старая бездетная ханша пришла со слезами просить - заменить её старость.

   Побледнела Сайхан-Доланьгэ как сорванный цветок, а Лелипак-Каныш всё говорила, говорила то, что ей сказал святой Хан-Сеид.

   - Лучше мне умереть... - шептала Сайхан-Доланьгэ, закрывая свои бархатные глаза. - Я никогда не любила старого хана Кучюма, а слепого старика ненавижу! Это падаль, которую не будет есть даже собаки... Я ненавижу и тебя, Лелипак-Каныш! Ты как холодная змея заползла в мою кибитку!.. Не достанется никому моя красота, так скажи и Хану-Сеиду. Не хочу я даже видеть слепого старика и лучше умру девушкой.

   Степная ночь раскинулась синим, расшитым золотом шатром над стойбищем хана Кучюма. Громко рыдает в своей кибитке Сайхан-Доланьгэ, а у входа в кибитку стоят Хан-Сеид и шаман Кукджу. Старики долго шепчутся и ждут, когда выйдет Найдык и скажет, что можно видеть Сайхан-Доланьгэ. Плывёт по небу молодой месяц, где-то далеко кричит ночная птица, а Сайхан-Доланьгэ всё плачет... Вышла и Найдык и поманила рукой Кукджу, - две тени вошли в кибитку. Столетний Кукджу наклонился над красавицей Сайхан-Доланьгэ и шепчет ей:

   - Смотри на меня, красавица, пристально смотри и увидишь великое чудо.

   Страшно стало Сайхан-Доланьгэ, но она не может оторвать своих бархатных глаз от лица Кукджу. Ах, какое старое-старое это лицо, покрытое такими глубокими морщинами, точно земля, растрескавшаяся в засуху. Заросло оно всё волосами, как жёлтым мхом, и только светятся одни глаза. Смотрит Сайхан-Доланьгэ, и смотрит на неё Кукджу, а синие губы шамана беззвучно шевелятся - он шепчет свои заклинания. Чувствует Сайхан-Доланьгэ, что ей легче и что горе неслышно отлетело от неё. Всё шепчет Кукджу и ещё пристальнее смотрит на красавицу, а Сайхан-Доланьгэ видит себя уже матерью. Два ребёнка сына смотрят в неё глазами хана Кучюма. И страшно, и хорошо делается Сайхан-Доланьгэ, и чувствует она, что любит старого хана, любит в своих детях, в которых проснулась кость старого хана Ибака.

   - Мне хорошо, - шепчет Сайхан-Доланьгэ и не может очнуться от чудного сна.

   А старый шаман Кукджу всё шепчет и протягивает свои костлявые, узловатые руки над головой Сайхан-Доланьгэ, точно столетнее дерево простирает свои ветви над молодой зелёной травкой.

   - Ты полюбишь старого хана Кучюма, как не любила бы никогда десять лучших батырей, - шепчет Кукджу. - Смотри, что будет дальше...

   Степь. Трава точно вспрыснута драгоценными камнями. Вольная степная птица серебром развивается в воздухе. По степи медленно двигается разбившееся кучками татарское войско, а там вдали пылают русские сёла и столбы дыма показывают кровавый след уходящего войска. Много русских пленников ведут татарские батыря; от богатой добычи не могут идти кони, а впереди всех едет старик с бубном и громко поёт славу старого хана Кучюма и его молодых сыновей-Кучюмовичей. Бьёт в бубен старик и поёт про молодую ханшу Сайхан-Доланьгэ, красота которой цветёт в её сыновьях, и о которой поют в святой Бухаре, как о лучшей степной звезде, осветившей очи старого хана Кучюма. Проснулась кость хана Ибака, как зерно, брошенное осенью в сырую землю...

   Видит свой сон Сайхан-Доланьгэ, сладко дышит её молодая грудь, и не может она проснуться, а Хан-Сеид вводит в палатку слепого хана Кучюма, который руками ищет потерянную глазами красоту.

   - Я тебя люблю, Кучюм... - шепчет Сайхан-Доланьгэ, просыпаясь.

  

   Степью идёт молодой хан Сейдяк, сын Едигера; за ним несётся свежее ногайское войско, - в высоких сёдлах скачут ногаи, союзники Сейдяка, машут длинными копьями, и жаждут добычи. Пройдёт в степи тысяча ногаев, а след как от десяти всадников, - так ездят ногаи, заклятые враги слепого хана Кучюма, точно волчья стая. Молодым орлом несётся хан Сейдяк, хочет он нагнать слепого хана Кучюма и отмстить ему за смерть отца и дяди. Вместе с жизнью отнимет Сейдяк и все награбленные Кучюмом сокровища, и ханских жён, - и уведёт в неволю, как простую пленницу, ханскую дочь, красавицу Лейле-Каныш. Зорки глаза у ногаев как у ястребов, волчье чутьё у них, а слепой хан Кучюм хитрее их: он то впереди их, то позади. Не свою седую голову бережёт старый хан Кучюм, а молодое сокровище - Сайхан-Доланьгэ.

   Горе тёмным лесом обступило Кучюма, а его сердце радуется - и днём радуется, и ночью радуется. Пока хан Сейдяк гонялся за ним по степи, старый Кучюм подступал уже к Искеру. Немного войска оставалось с Кучюмом, а того меньше засело в Искере казаков. Посылает хан Кучюм разведчиков каждую ночь и ждёт своей добычи. Матёрый атаман Ермак не знает, кого ему больше бояться - старого хана Кучюма или молодого Сейдяка. Мало казаков в Искере, перебиты атаманы, остаётся атаман сам-друг с Мещеряком. Засели два атамана в Искере как два глаза во лбу и зорко смотрят на немирную татарскую сторону, где, как ветер по степи, гуляет чужая беда.

   - Нужно выманить московского медведя из берлоги, - говорит мурза Карача хану Кучюму. - Не взять его нам в Искере.

   - Вымани, если умеешь, - отвечает слепой Кучюм. - Ты умеешь обманывать... Ты у меня в долгу, Карача.

   Проглотил старый Карача эту обиду и крепко задумался. Под Искером у него казаки убили двух сыновей, а сам он бежал тогда от Ермака, как заяц. Нужно смыть свой позор, а то стыдно смотреть в глаза Сайхан-Доланьгэ. Молодая ханша не должна стыдиться своего отца. Обманул старый Карача атамана Кольцо, обманет и Ермака. Тогда он просил у Ермака защиты против ногаев, а теперь надо просить защиты от хана Кучюма. Сидит атаман Ермак в Искере, а смерть сама пришла к нему и говорит:

   - Нет тебя храбрее, атаман Ермак... Защити нас, бухарских купцов от слепого хана Кучюма, который не пропускает наш караван с дорогими товарами. Мы идём в Искер...

   Бухарским купцом нарядился мурза Карача и бесстрашно пришёл к Ермаку в Искер. Сгорбился хитрый мурза, и не узнал его атаман Ермак. Отуманил железную казацкую голову мурза Карача сладким ядом своих хитрых слов.

   - А где ваш караван? - спрашивал Ермак, рассчитывая, что лучше сам ограбит его.

   - На Иртыше стоит караван, недалеко от Вагая...

   Задумался Ермак при одном имени Вагая, - унесла эта река у него двух лучших атаманов.

   - Ты меня обманываешь! - закричал Ермак. - Меня уж раз обманул проклятый Карача, когда просил помощи против ногаев... И ты тоже зовёшь меня на Вагай, где убит Кольцо! Я велю тебя повесить...

   - Мне всё равно, кто меня ни повесит: ты или хан Кучюм, - отвечал неустрашимый мурза Карача. - Если уж ты боишься Карачи, так мне нечего бояться смерти...

   - Хорошо, я тебе доставлю удовольствие: если ты меня обманываешь, то я тебя повешу рядом с проклятым Карачей...

   Собрался в поход сам Ермак, а мурза Карача ведёт его к своим в засаду. Вместе они едят и пьют, вместе спят, а мысли разные. Стережёт Ермак бухарского купца, как свой глаз, и не знает, что это его смерть. Так они пришли к устью Вагая, и выкинул ночью Ермак стан на острове. Бурлит Иртыш от осенних дождей, пенится вода в Вагае, а мурза Карача ждёт своего часа. Устали казаки, полегли спать, - не спит один мурза Карача. Как змея, выполз он с острова, рыбой переплыл через реку, а на берегу уже ждут его улусники и батыри.

   - Теперь можно, - сказал Карача. - Я привёл вам Ермака.

   Шумит Иртыш, пенится Вагай, крепко спят казаки, а через реку на остров в брод переходят татары. Ведёт их сам мурза Карача, бесстрашный старик. Темно на острове как в могиле, а татарские сабли нашли казацкие головы и напились горячей казацкой крови досыта. Обезумели спросонья казаки, когда началась сеча, а Ермак один рубит татар... Впереди всех бьётся казацкий атаман, и валятся кругом него татары; мало казаков и никто не откликается на атаманский голос - одни лежат мёртвые, другие бросились в воду и утонули. К самому берегу прижали татары казацкого атамана, но он не сдался им живым, а бросился в Иртыш, как был, в кованой железной московской кольчуге, которую ему послал из Москвы царь в подарок. Тяжела была царская милость вольному казацкому атаману, и пошёл он ко дну как брошенный в воду дорогой камень. Утонул в Иртыше атаман Ермак; казаки все были перебиты, и только один вернулся в Искер, чтобы передать страшную весть. Три дня и три ночи татары искали утонувшего Ермака в Иртыше и боялись радоваться. Не верил слепой Кучюм, что погиб его заклятый враг. Только на четвёртый день Иртыш отдал тело казацкого атамана, и заплакали слепые глаза хана Кучюма от радости. Три дня и три ночи веселились татары около мёртвого Ермака... Женщины приходили издалека, чтобы на мёртвом выместить смерть своих близких. Один Карача сидел печальный и не радовался: мёртвый Ермак не воротил ему убитых под Искером сыновей. Седая голова давила уже плечи старого мурзы. Когда хан Кучюм хотел его наградить, Карача ответил:

   - Не нужно мне награды, хан Кучюм... Пусть радуется за меня Сайхан-Доланьгэ. Ей теперь не будет стыдно за отца...

   И Сайхан-Доланьгэ радовалась, позванивая ханским золотом. Она любила своего слепого старого волка, а хан Кучюм нашёл в ней потерянный из глаз свет. Когда татары радовались смерти Ермака, столетний шаман Кукджу молчал и только качал головой: не татары и не хан Кучюм победили атамана, а победил его Иртыш, буйный сын святой Оби.

   - Сердится Иртыш, - бормотал Кукджу, - много крови пролито в Иртыш...

   Слушала старика одна шаманка Найдык, которая по-прежнему оставалась при красавице Сайхан-Доланьгэ.

   Взять Искер, после смерти Ермака, ничего не стоило, - казаки ушли за Камень, откуда пришли. Великая была радость, когда татары вступили в родной Искер, и только один хан Кучюм не мог видеть своими слепыми глазами того, что потерял зрячим. Слава о хане Кучюме пронеслась по всей степи, а из Ургенджа уже идут послы от сеида Али-Ходжи: они везут богатые дары красавице Лейле-Каныш.

   - Берите её, если она вам нравится, - сказал старый хан Кучюм послам. - Одна у меня дочь... Так и скажите сеиду Али-Ходже.

   По царски снарядили красавицу Лейле-Каныш, а провожать её в Ургендж отправилась сама Лелипак-Каныш: ханской кости Лейле-Каныш, и нельзя её отправить в Ургендж одну как привозят невольниц. Тяжело расставаться старой ханше с Искером, где она видела свои короткие радости, но не разделить сердце надвое, а о сыновьях она уже довольно плакала. Два сына оставались у неё: красавец Алей и Абдул-Хаир, и оба желали провожать мать и сестру в Ургендж, но старый хан Кучюм сказал красавцу Алею:

   - Ты останешься в Искере, а я пойду в степь навстречу Сейдяку... Ты ещё молод, а ноги хитры. Береги пока Искер, а я провожу Лейле-Каныш... Далеко Ургендж, чужие люди в Ургендже, а у меня одна дочь.

   Тяжело было расставаться старому хану Кучюму не с дочерью, а с старой ханшей Лелипак-Каныш, которая уходила от него навсегда. Много раз и напрасно обижал хан старую ханшу, и теперь мучила его совесть. Ушёл старый хан Кучюм в степь, а красавец Алей заперся в Искере. Лучшее войско ушло с ханом Кучюмом, а ногаи только этого и ждали: в одну ночь обложили они Искер, как выпадает осенний снег.

   Страшное дело началось, хуже того, когда сидели в Искере казаки: с обеих сторон полилась своя татарская кровь, а свой враг не знает пощады!.. Далеко ушёл в степь слепой хан Кучюм, не чует его волчье сердце неминучей беды, которая облегла Искер. Побледнел Алей, когда смерть прилетела к нему на конце тонкой ногайской стрелы и впилась в молодое сердце. Бежали татары, заняли Искер ногаи с Сейдяком, а слепой Кучюм ищет их далеко в степи...

  

   Молодой месяц на небе, молодой хан Сейдяк в Искере, а в степи, как зимний буран, ходит слепой хан Кучюм с своими мурзами, советниками и жёнами. Двух сыновей хана Кучюма убил атаман Ермак; красавца Алея убил хан Сейдяк; четвёртый сын Арслан-султан в московской неволе, - оставался пятый, последний сын Абдул-Хаир как зеница ока, да три молодых жены, все три красавицы. Всех их любит старый хан, а всех больше самую младшую Сайхан-Доланьгэ, как свою молодость, как потерянный свет своих ханских глаз. Побиты два сына у мурзы Карачи, отведён в полон богатырь Махметкул, а ещё много силы у слепого хана Кучюма - целое орлиное гнездо он водит с собой по степи.

   - Погоди, хан, не трогай сейчас Сейдяка, - советовал мурза Карача слепому хану Кучюму. - Войной с ногаями мы не вернём убитого Алея, а придут казаки и Сейдяк не рад будет, что забрался в Искер... Зачем нам проливать кровь напрасно?

   Предсказания мурзы Карачи всегда сбывались как худые сны, - хитрый старик отлично видел чужие глупости и только не знал о своей голове, что её ждёт впереди. Сказал мурза Карача своё слово хану Кучюму, а на Тавде уже показались казаки. Шли московские воеводы, а дорогу показывал последний из ермаковых атаманов - Мещеряк. Широкая эта была дорога, по которой хаживал за Камень батырь Махметкул, а потом пришёл Ермак; холодной слезой пролилась она с Камня по дремучим лесам в зелёную степь и необъятное сибирское приволье. Плывут воеводы уже к Иртышу, а молодой Сейдяк окапывается в Искере как забравшийся в широкую барсучью нору крот. Идёт московская беда на ногаев, радуется волчье сердце Кучюма... Радуется это сердце и плачет за напрасную кровь, которая пролита в междоусобной войне между татарами. Дети одной матери-степи враждуют и отдают её на поругание врагу. Но нет примирения между костью Тайбуги и костью Ибака как между волком и собакой, и только кровь их льётся вместе... Так думал слепой хан Кучюм, сын Муртазы, внук Ибака, и кровавыми слезами кипело его ханское сердце. Закрылся тучами месяц на небе, облегли казаки высокий Искер, а старый атаман Мещеряк рыщет кругом как поднятый из берлоги медведь. Не боятся ногаи московских воевод, а Мещеряка, в котором нет жалости. Выходит и заходит над Искером солнце, шумит и стонет Иртыш, поют ногайские стрелы, а Кучюм стоит в степи у озера Чили-Куль и ждёт, когда казаки выгонят из Искера молодого хана Сейдяка. Недаром мучилась в родах Тэс-Удуль, жена убитого Кучюмом хана Едигера: храбро отбивается молодой Сейдяк от наступающего врага... Но плохое счастье у молодого хана Сейдяка, - он как волчонок, попавший лапой в капкан, не рад и своей молодой храбрости. Даже святой Хан-Сеид пожалел храброго Сейдяка и сказал хану Кучюму:

   - Хан Кучюм, помоги Сейдяку... Ты ударишь на московских воевод с тылу, а Сейдяк выйдет на них из Искера. Попадут казаки между двух огней...

   - Не могу, Хан-Сеид, - отвечал хан Кучюм, опуская свою седую голову. - Кровь между нами стоит... Когда московские воеводы выгонят Сейдяка из Искера, тогда и я ударю на казаков. А кость Ибака никогда не срастётся с костью Тайбуги...

   Удивили хана Кучюма слова Хан-Сеида, а также и то, что его собственные советники промолчали. Неужели он, слепой старик, останется один в степи?.. Пусть будет так как будет, а он, слепой хан Кучюм, не помирится ни с ногаями, ни с казаками. Под Искером кипит жестокая сеча: бьются московские воеводы с Сейдяком, и льётся казацкая кровь вместе с ногайской. Но изнемогли ногаи, ворвались в Искер казаки, - и попал в плен молодой Сейдяк, как орлёнок с подбитым крылом. Ушли ногаи в свою степь, а московские воеводы недосчитались головы последнего атамана Мещеряка...

   - Теперь наша очередь, - говорит мурза Карача. - В Искере нам не взять казаков, а выманим их в степь...

   Смелее голодного волка мурза Карача. С небольшим отрядом он идёт прямо под Искер и задирает отдыхающих казаков. Но крепко засели московские воеводы в Искере и не поддаются хитрости Карачи. Ждёт слепой Кучюм у озера Чили-Куль месяц, ждёт другой, а мурза Карача всё ещё не показывается.

   - Себя обманет Карача, - ворчит столетний Кукджу, - Москва хитрит...

   Каждый день рано утром выходит столетний Кукджу далеко в степь, припадает к земле ухом и слушает: под землёй слышит он знакомый стон - это жалуется буйный Иртыш. Нехороший знак, но Кукджу молчит, чтобы не смущать напрасно храбрых. Ещё будет пролито много крови - и чужой, и своей. А слепой хан Кучюм горит нетерпением помериться силой с московскими воеводами... Около него все три жены и жёны его мурз и улусников: храбрее будут биться татары, чтобы не отдать казакам самого дорогого.

   - Эй, вы, московские вороны! - кричит мурза Карача, гарцуя под Искером на своём лучшем иноходце. - Забрались в чужое гнездо и носу показать не смеете... Выходите. храбрецы, в поле, померяемся силой. Я убил атамана Кольцо, я убил атамана Ермака и вас убью...

   Не стерпели московские воеводы и вышли ив Искера ночью. Мурза Карача ждал их и притворился трусом. Побежал Карача к Чили-Куль и повёл прямо казаков на самого Кучюма... Но хитрее оказались московские воеводы: разделили они казаков на две части - одна пошла в погоню за Карачей, а другая с тыла обходила Чили-Куль.

   - Застонала земля, хан, - говорит столетний Кукджу хану Кучюму. - Бежит Карача, а за ним гонятся казаки.

   Стоит хан Кучюм на холме и ждёт последней битвы. С одной стороны его поддерживает Хан-Сеид, а с другой - шаман Кукджу. Татарское войско сошлось у озера, совсем готовое к битве. Последний сын хана Кучюма, молодой Абдул-Хаир скрылся в засаде. Всё готово; застыло сердце в груди у робких женщин, а земля стонет всё ближе и ближе... Не видят ничего слепые глаза старого Кучюма, но всё слышит его волчье ухо... Вот горячий скок татарских степных лошадей, вот дикий крик Карачи, лязг скрестившихся сабель и стоны раненых. Бежавший от казаков Карача повернул свой отряд к ним лицом и врубился в самую середину.

   - Молодец Карача!.. - повторяет слепой Кучюм. - Я слышу, как он рубит казаков... Пусть теперь Ураза-Магмет ведёт правое крыло на выручку Караче.

   Хан махнул рукой, и киргизский царевич Ураза-Магмет полетел в битву. Напиравшие на Карачу казаки дрогнули от этого натиска, а передние ряды попятились. Слышит хан Кучюм, как смешались казаки, а бешеный Ураза-Магмет рубит направо и налево. Но что это? Опять собрались казаки и напирают на Карачу. Ураза-Магмет врубился слишком далеко и не может поспеть на помощь Караче, а старый мурза бьётся один против пятерых.

   - Отчего я не слышу голоса Карачи? - спрашивал хан Кучюм стоящего около него хана Сеида. - Жив ли он?

   - Нужно выпустить засаду, хан...

   Второй раз махнул рукой хан Кучюм, и вылетел со своей засадой Абдул-Хаир, точно пущенная из лука стрела. Дрогнули казаки от радостного татарского крика, смешались и побежали. Радостно крикнул и слепой хан Кучюм, услышав знакомый победный клик, и поднял обе руки к верху как стоял на молитве. Но рано обрадовался слепой хан Кучюм... Обманули его казаки своим притворным бегством, как обманывал их раньше мурза Карача: расступились казаки и засада Абдул-Хаира пролетела дальше, а когда казаки сомкнулись - татарское войско было уже разделено. Отдельно бились все: и мурза Карача, и Ураза-Магмет, и Абдул-Хаир. Но это была ещё только половина беды: из-за озера поспевала казацкая засада, вихрем летевшая прямо на холм, где стоял сам хан Кучюм.

   - Бежим, хан! - кричал Кукджу, подводя Кучюму верховую лошадь.

   - Я не хочу бежать, когда других бьют... - отвечал неустрашимый хан. - Пусть и меня убьют!..

   Поздно заметил мурза Карача грозившую хану Кучюму опасность, но всё-таки полетел навстречу казацкой засаде, и ещё раз хан Кучюм услышал голос храбрейшего из своих мурз. Казаки давно заметили ханскую ставку и летели к дорогой добыче; дорого бы дал белый царь за пленного хана Кучюма... Близко казаки, замолк и голос Карачи, а хан Кучюм всё не двигается и всё стоит с поднятыми руками, ожидая смерти. Разбежались все в страхе, и около слепого хана Кучюма остались только: Сайхан-Доланьгэ, шаман Кукджу, да святой Хан-Сеид. Когда казаки уже вынеслись на холм к ханской ставке, Хан-Сеид протянул свои руки над головой Кучюма, и сделались они все четверо невидимыми: слепой хан Кучюм, Сайхан-Доланьгэ, шаман Кукджу и сам Хан-Сеид.

   Великая беда случилась и великое чудо!

  

   Последний сын хана Кучюма, молодой Абдул-Хаир, киргизский царевич Ураза-Магмет и старый мурза Карача попали в плен, а с ними вместе и две ханши, две красавицы, Симбула и Сузгэ. Остальные были перебиты, уведены в Искер пленниками или разбежались по степи как зайцы. Пока стояла в степи кость Ибака, зелёная степная трава ещё не видала такого горя... Но этого мало: те, кого не взяли в плен казаки, сами пришли в Искер с повинной. Так передался белому царю старейший из ханских советников Чин-мурза, а с ним пришла в Искер неутешная Кюн-Арыг.

   - Мне бы хоть один раз взглянуть на Махметкула, - объясняла мать батыря, - всего один раз... А больше мне нечего ждать. кроме смерти.

   С честью принимали московские воеводы этих знатных перебежчиков и с честью отправили в Москву, вместе с пленниками и пленницами. Лучший цвет Искера ушёл с ними, и в степи оставался один слепой хан Кучюм, которого не могли взять ни хитростью, ни лаской, ни силой. Далеко в верховьях Иртыша скрывался слепой хан, а с ним скрывалась красавица-ханша Сайхан-Доланьгэ. Страшную бурю уносила в себе молодая ханша с побоища на Чили-Куль: в ней, в Сайхан-Доланьгэ, таилась река крови, которая должна пролиться, страшная неволя врагов и зарево пожарищ. Уносила в себе красавица-ханша и двух близнецов, двух Кучюмовичей. Нет, не умрёт волчья кровь слепого хана Кучюма, а с ней не умрёт и заклятая вражда к русским, ко всякому, кто протянет руку в степь. По вечерам долго сидит у огонька молодая ханша Сайхан-Доланьгэ, сидит и поёт свою любимую "Песню о соломинке", а слепой хан Кучюм горько плачет...

   - Было у тебя пять сыновей, - поёт Сайхан-Доланьгэ, - как пять пальцев на руке... А теперь не осталось ни одного. Не печалься, мой хан: двух сыновей рожу я тебе, двух Кучюмовичей. Огнем пройдёт кость Ибака по степи...

   Бережёт слепой хан Кучюм молодую ханшу, а их обоих берегут Хан-Сеид и шаман Кукджу как две схватившихся руки. Четверо их, и никого они не боятся: пусть отдохнёт хан Кучюм, пусть поёт свои песни Сайхан-Доланьгэ. То в лесу они живут, то в степи, а больше всего любит молодая ханша крутой берег пенистого Иртыша. Здесь нашёл Кучюма посол московских воевод из Искера и сказал:

   - Хан Кучюм, лучше тебе покориться белому царю, чем одному скитаться в степи... Твои сыновья и жёны в плену, мурзы и советники перебиты или тоже в плену; не на что тебе больше надеяться. А белый царь тебя пожалует своей милостью, как и других ханов и князей...

   - Белый царь - мой брат, и я не отдавал ему сибирского царства, - гордо отвечал хан Кучюм. - Если у меня взяли силой Искер, то это так нужно: Бог велик. Так и скажите моему брату, белому царю! Когда я был в счастье, то не хотел ему покориться, а в несчастье покоряются только трусы.

   Посол посмотрел на слепого хана с сожалением, но Хан-Сеид сказал ему:

   - Ты рано пожалел хана Кучюма... Да. Он сильнее ваших московских воевод. Оставайся до вечера и сам увидишь.

   Улыбнулся посол словам ханского советника, но всё-таки остался посмотреть на силу слепого хана Кучюма. Это было на крутом берегу Иртыша, - правый берег крутой, а левый разлёгся степью. Сидит посол у ханской ставки и видит: вышла молодая ханша Сайхан-Доланьгэ на берег, переплыла пенившуюся реку на деревянном плоту и пошла в степь. Идёт красавица-ханша по степи, рвёт траву и полными горстями бросает по обе стороны. За ней идёт шаман Кукджу и шепчет заклинания над сорванной травой.

   - Ты видишь, что делает красавица-ханша? - спрашивает Хан-Сеид.

   - Вижу: ходит по степи да рвёт траву...

   - Смотри теперь, что будет дальше.

   - Смотрю...

   Долго ходила Сайхан-Доланьгэ по степи, пока не исчезла из виду. А посол всё смотрит... Пропал вместе с ней и столетний шаман Кукджу. Тогда Хан-Сеид поднял обе руки к верху, закрыл глаза и дунул в степь. Свершилось великое чудо на глазах посла: зашевелилась сорванная ханшей трава как живая... Где-то ударили в большой бубен - и вышли большие люди; ударили в малые бубны - вышли простые джигиты. Сколько сорвано было ханшей травы, столько вышло в поле и джигитов. Весело развеваются конские хвосты на высоких копьях, ржут кони, бьют бубны, а войско всё прибывает... Насколько хватал глаз - везде из земли выходили джигиты. Страшно стало послу, а Хан-Сеид опять поднял руку к верху, дунул - и войско пропало.

   - Иди в Искер и скажи своим воеводам, что видел своими глазами, - объявил ему Хан-Сеид. - Много ещё силы у слепого хана Кучюма...

   Так и сказал посол в Искере, а воеводы распустили слух, что ногаи зарезали слепого хана. Неправда это: жив старый хан Кучюм и сейчас, он бродит по степи с невидимым войском. Где он прошёл - там лежит трава, сорванная ханшею Доланьгэ. Один он остался, потому что один не изменил своей матери-степи и искал честной смерти в открытом бою с врагом. Вот почему, где будет в степи стоять кош и где будет куриться живой огонёк, там будет петься и слава старому хану Кучюму, красавице-ханше Сайхан-Доланьгэ и грозным Кучюмовичам!